В интернете появился трейлер пилотного эпизода сериала «Roadside picnic» по мотивом повести братьев Стругацких «Пикник на обочине», пишет РИА-Новости.
ТАЙНА СТАЛКЕРА - ТАРКОВСКИЙ И СТРУГАЦКИЕ
Тарковский На роль дочери Сталкера Тарковский искал девочку с выразительными глазами, так как роль была почти без слов. Кроме того, зрители должны были верить, что эта девочка может взглядом двигать предметы… На роль Мартышки утвердили юную Наталью Абрамову, которая не соответствовала пожеланиям режиссёра только в одном — у нее была стрижка, а по сценарию Мартышка была длинноволосой. Парики Тарковского не устроили, менять актрису он не хотел категорически, и тогда был придуман новый ход. Девочке выбрили лоб, чтобы он стал широким, как у Кайдановского-Сталкера, и надели платок… Роль Мартышки стала единственной в фильмографии Натальи Абрамовой. Тарковский В одной из сцен фильма видно белую пену, которая плывёт по реке. Это не было задумкой режиссёра — соседний целлюлозный комбинат регулярно сливал в воду какую-то отраву… Сейчас сложно сказать, было ли это связано с работой около химкомбината, но Тарковский, его жена и Анатолий Солоницын умерли от рака легких.
Ещё на съёмках было понятно, что с точки зрения экологии район небезопасен — периодически воздух и вода начинали отвратительно пахнуть, у многих были проблемы с бронхами и кожные аллергии, но никто не думал, что это всё может быть серьёзно. Тарковский В отличие от других фильмов Тарковского, «Сталкер» почти не подвергся цензурным правкам, но успешной прокатной судьбы в СССР не имел. В Москве его показывали в трёх кинотеатрах, по другим городам разошлось всего 196 копий, и то в Госкино считали, что это много. Там ещё помнили, как зрители толпами уходили с премьеры «Соляриса»… Зато на Западе фильм принёс прокатчикам огромную прибыль. В 1980 году «Сталкер» получил специальный приз на Каннском кинофестивале, и только тогда о нём написали в советской прессе, а режиссёр получил звание Народного артиста СССР.
Тарковский «Сталкер» произвёл гораздо большее впечатление на профессионалов, чем на обычных зрителей. Этот фильм создал новый визуальный киноязык — унылые пейзажи, серые тона, развалившиеся дома и «сталкерская» атмосфера стали часто использоваться отечественными кинематографистами и создателями компьютерных игр.
Вот для всех. Искренне хотел. Потому что был глупый и молодой. Потому что сохранил ту душевную чистоту, которая позволяет хотеть невозможных и наивных вещей. Но глупый и молодой погиб, чтобы к шару мог пройти опытный, озлобленный, расчетливый Рэд. Рэд, который не может хотеть счастья, уже давно не может. Он может ненавидеть, немного - любить, хорошо умеет выгрызать, вырывать свой кусок у судьбы.
А вот хотеть счастья разучился даже для себя. Про счастье для всех и говорить нечего. Тут без вариантов. Короче, нихрена Рэда перед шаром просветление не накрывало. Когда он идет и повторяет слова Артура, когда бормочет «счастье всем» - это совсем о другом. Рэд понял, что только что, своими же руками угробил уникальный шанс изменить мир, который он так хочет изменить, мир, который плох и жесток, мир, в котором погиб Кирилл, но жив Барбридж. Потому что сам он уже так не может, и не сможет никогда. Потому что другого такого наивного идеалиста Артура попробуй найди. Надо было сделать наоборот.
Надо было самому погибнуть, но открыть путь к шару для Артура. И тогда оно было бы — счастье для все. Но Рэд сделал неправильный ход, и Рэд проиграл. Своим опытом, своей практичностью, свой расчетливостью, тем, что должно служить победе - проиграл. И не будет никакого счастья.
Рэдриком движет не только жажда наживы и стремление остаться в живых.
Он отчаянно хочет сделать счастливыми своих родных и понимает, что для этого нужны не только деньги. У дочки из-за необратимой мутации нет шансов на выживание. Теряет человеческий облик, превращаясь в блёклую тень из прошлого, жена. Отец, умерший еще до появления Зоны, существует рядом с ними в виде монстра. Что делать? От Бабрижда Шухарт узнает, что на Зоне есть некое овеществлённое подобие проявление высшей силы — Золотой шар, который исполняет желания.
Сталкер полон решимости достичь его, чтобы вместе с семьёй вырваться из этого ада и стать счастливым. Золотой шар и исполнение желаний По сюжету повести Золотой шар — самая главная «обманка» Зоны. Мало того, что пути к нему надо преодолеть невидимую ловушку — «мясорубку», способную выкрутить человека как бельё, оставив от него лишь чёрные капли. Это своеобразная «точка жертвоприношения»: исполнение одного-единственного желания взамен чьей-то жизни. Рэдрик настолько жаждет победы в личной борьбе за спасение и счастье, что идёт на всё: в качестве живой отмычки он использует ни в чём не повинного сына Бабриджа — Артура. Пробившийся «всеми правдами и неправдами» к всемогущему и всесильному шару сталкер растерян.
И таких возможностей прочтения в «Пикнике» много. Должно быть, именно поэтому он заставляет возвращаться к себе снова и снова, даже когда знаешь каждый поворот сюжета, каждый поступок героев. Мы давно уже отвыкли от подобной многогранности в книгах, от наличия в фантастике второго, третьего, двадцать пятого дна, от необходимости перечитывать, сопоставлять детальки, самостоятельно приходить к выводам. Вот, к примеру, эпизод: Шухарта перед самой гостиницей, где у него встреча с заказчиком, видит его знакомый Нунан и предлагает как-нибудь зайти, мол, есть работа.
Не сложилось. И только потом понимаешь: вот будь всё по-другому, сложись у них сотрудничество — и, может, Шухарт не оказался бы в тюрьме. Мелкий штришок, но, сколько всего сразу открывается! И так — в течение всей книги.
Как ни странно, она не выглядит написанной сорок лет назад, читается легко, текст наполнен внутренней энергией, герои узнаваемы по двум-трём репликам: их характер, жизненные взгляды, вообще всё. А уж для молодых писателей это одна из обязательных для прочтения книг. Стилистика, композиция повести, то, как постепенно выстраивается перед читателем мир, особенности последней главы, где вперехлёст идут две линии: похода к Шару и воспоминаний Шухарта...
Совместные чтения 17: обсуждаем Пикник на обочине Аркадия и Бориса Стругацких
Повесть же я бы посоветовал каждому - есть в ней места, которые пробирают и наведут на интересные мысли. Книга разделена на 3 части, во временном отрезке примерно 8 лет. Тут нас знакомят с миром, с главным героем Рэдриком Шухартом и его кругом общения. Повествование ведется от лица главного героя. Наш герой работает в институте, который изучает Зону, место которое появилось после посещения нашей планеты пришельцами. Но на самом деле Шухарт подрабатывает сталкерством, точнее, это и есть его основной род занятий, так как только в Зоне он чувствует себя на своем месте, а работа в институте — это лишь прикрытие, так как сталкерство вне закона. Мир, как и персонажи, описаны самобытно и при желании почти на каждого персонажа можно насочинять отдельно пару повестей, так, например, сталкер по кличке «Гуталин» занимается сталкерством наоборот - он скупает артефакты, найденные в Зоне и относит обратно в Зону, примечая что «дьяволово к дьяволову», так же сколотил себе идеологическое общество воинствующих Ангелов. Ах да, и Гуталином его кличут ввиду того, что он огромный негр. В первой части Шухарт снаряжает экспедицию в Зону, берет своего Друга из института, чтобы как он говорит, излечить его от меланхолии. Экспедиция проходит успешно, кроме пары эпизодов, но уже после похода друг Шухарта умирает при странных обстоятельствах, накладывая на нашего героя чувство вины, которое его будет преследовать до конца повести.
Вторая часть уже ведется от третьего лица и вкидывает нам порцию основного сюжета, а также раскрывает такую личность как «Стервятник».
Только что это там все-таки серебрится? Или это мерещится мне?
Сейчас бы закурить, присесть тихонечко и поразмыслить — почему над канистрами серебрится, почему рядом не серебрится… Тень почему такая от покрышки… Стервятник Барбридж про тени что-то рассказывал, диковинное что-то, но безопасное… С тенями здесь бывает. А вот что это там все-таки серебрится? Ну прямо как паутина в лесу на деревьях.
Какой же это паучок ее там сплел? Ох, ни разу я еще жучков-паучков в Зоне не видел. И хуже всего, что «пустышка» моя как раз там, шагах в двух от канистр, валяется.
Надо мне было тогда же ее и упереть, никаких бы забот сейчас не было. Но уж больно тяжелая, стерва, полная ведь — поднять-то я ее мог, но на горбу тащить, да еще ночью, да на карачках… А кто «пустышек» ни разу не таскал, пусть попробует: это все равно что пуд воды без ведер нести… Так идти, что ли? Надо идти.
Хлебнуть бы сейчас… Повернулся я к Тендеру и говорю: — Сейчас мы с Кириллом пойдем в гараж. Ты остаешься здесь за водителя. К управлению без моего приказа не притрагивайся, что бы ни случилось, хоть земля под тобой загорится.
Если струсишь — на том свете найду. Он серьезно мне покивал — не струшу, мол. Нос у него — что твоя слива, здорово я ему врезал… Ну, спустил я тихонечко аварийные блок-тросы, посмотрел еще раз на это серебрение, махнул Кириллу и стал спускаться.
Встал на асфальт, жду, пока он спустится по другому тросу. Меньше пыли. Стоим мы на асфальте, «галоша» рядом с нами покачивается, тросы под ногами ерзают.
Тендер башку через перила выставил, на нас смотрит, и в глазах у него отчаяние. Я говорю Кириллу: — Иди за мной шаг в шаг, в двух шагах позади, смотри мне в спину, не зевай. И пошел.
На пороге остановился, огляделся. Все-таки до чего же проще работать днем, чем ночью! Помню я, как лежал вот на этом самом пороге.
Темно, как у негра в ухе, из ямы «ведьмин студень» языки высовывает, голубые, как спиртовое пламя, и ведь что обидно — ничего, сволочь, не освещает, даже темнее из-за этих языков кажется. А сейчас — что! Глаза к сумраку привыкли, все как на ладони, даже в самых темных углах пыль видна.
И действительно, серебрится там, нити какие-то серебристые тянутся от канистр к потолку — очень на паутину похоже. Может, паутина и есть, но лучше от нее подальше. Вот тут-то я и напортачил.
Мне бы Кирилла рядом с собой поставить, подождать, пока и у него глаза к полутьме привыкнут, и показать ему эту паутину, пальцем в нее ткнуть. А я привык один работать — у самого глаза пригляделись, а про Кирилла я и не подумал. Шагнул это я внутрь, и прямо к канистрам.
Присел над «пустышкой» на корточки, к ней паутина вроде бы не пристала. Взялся я за один конец и говорю Кириллу: — Ну, берись, да не урони — тяжелая… Поднял я на него глаза, и горло у меня перехватило: ни слова не могу сказать. Хочу крикнуть: стой, мол, замри!
Да и не успел бы, наверное, — слишком уж быстро все получилось. Кирилл шагает через «пустышку», поворачивается задом к канистрам и всей спиной — в это серебрение. Я только глаза закрыл.
Все во мне обмерло, ничего не слышу — слышу только, как эта паутина рвется. Со слабым таким сухим треском, словно обыкновенная паутина лопается, но, конечно, погромче. Сижу я с закрытыми глазами, ни рук, ни ног не чувствую, а Кирилл говорит: — Ну, что?
Подняли мы «пустышку» и понесли к выходу, боком идем. Тяжеленная, стерва, даже вдвоем ее тащить нелегко. Вышли мы на солнышко, остановились у «галоши», Тендер к нам уже лапы протянул.
Поставим сначала. Он без единого слова повернулся. Смотрю я — ничего у него на спине нет.
Я и так и этак — нет ничего. Тогда я поворачиваюсь и смотрю на канистры. И там ничего нет.
Взвалили мы «пустышку» на «галошу» и поставили ее на попа, чтобы не каталась. Стоит она, голубушка, — новенькая, чистенькая, на меди солнышко играет, и синяя начинка между медными дисками туманно так переливается, струйчато. И видно теперь, что не «пустышка» это, а именно вроде сосуда, вроде стеклянной банки с синим сиропом.
Полюбовались мы на нее, вскарабкались на «галошу» сами и без лишних слов — в обратный путь. Лафа этим ученым! Во-первых, днем работают.
А во-вторых, ходить им тяжело только в Зону, а из Зоны «галоша» сама везет — есть у нее такое устройство, курсограф, что ли, которое ведет «галошу» точно по тому же курсу, по какому она сюда шла. Плывем мы обратно, все маневры повторяем, останавливаемся, повисим немного — и дальше, и над всеми моими гайками проходим, хоть собирай их обратно в мешок. Новички мои, конечно, сразу воспрянули духом.
Головами вертят вовсю, страха у них почти не осталось — одно любопытство да радость, что все благополучно обошлось. Принялись болтать. Тендер руками замахал и грозится, что вот сейчас пообедает — и сразу обратно в Зону, дорогу к гаражу провешивать, а Кирилл взял меня за рукав и принялся мне объяснять про этот свой гравиконцентрат, про «комариную плешь» то есть.
Ну, я их не сразу, правда, но укоротил. Спокойненько так рассказал им, сколько дураков гробанулись на радостях на обратном пути. Молчите, говорю, и глядите как следует по сторонам, а то будет с вами как с Линдоном-Коротышкой.
Даже не спросили, что случилось с Линдоном-Коротышкой. И хорошо. В Зоне по знакомой дороге сто раз благополучно пройдешь, а на сто первый гробанешься.
Плывем в тишине, а я об одном думаю: как буду свинчивать крышечку. Так и этак представляю себе, как первый глоток сделаю, а перед глазами нет-нет да паутинка и блеснет. Короче говоря, выбрались мы из Зоны, загнали нас с «галошей» вместе в «вошебойку», или, говоря по-научному, в санитарный ангар.
Мыли нас там в трех кипятках и трех щелочах, облучали какой-то сволочью, обсыпали чем-то и снова мыли, потом высушили и сказали: «Валяйте, ребята, свободны! Народу набежало смотреть — не протолкнешься, и ведь что характерно: все только смотрят и издают приветственные возгласы, а взяться и помочь усталым людям тащить — ни одного смельчака не нашлось… Ладно, меня это все не касается. Меня теперь ничто не касается… Стянул я с себя спецкостюм, бросил его прямо на пол — холуи-сержанты подберут, — а сам двинул в душевую, потому что мокрый я был весь с головы до ног.
Заперся в кабинке, вытащил флягу, отвинтил крышечку и присосался к ней, как клоп. Сижу на лавочке, в коленках пусто, в голове пусто, в душе пусто, знай себе глотаю крепкое, как воду. Отпустила Зона.
Отпустила, поганка. Стерва родимая. Ни хрена новичкам этого не понять.
Никому, кроме сталкера, этого не понять. И текут у меня по щекам слезы — то ли от крепкого, то ли сам не знаю отчего. Высосал флягу досуха — сам мокрый, фляга сухая.
Одного последнего глотка, конечно, не хватило. Ну ладно, это поправимо. Теперь все поправимо.
Закурил сигарету, сижу. Чувствую — отходить начал. Премиальные в голову пришли.
Это у нас в Институте поставлено отчетливо. Прямо хоть сейчас иди и получай конвертик. А может, и сюда принесут, прямо в душевую.
Стал я потихоньку раздеваться. Снял часы, смотрю — а в Зоне-то мы пробыли пять часов с минутами, господа мои! Пять часов.
Меня аж передернуло. Да, господа мои, в Зоне времени нет. Пять часов… А если разобраться, что такое для сталкера пять часов?
Да плюнуть и растереть. А двенадцать часов не хочешь? А двое суток не хочешь?
Когда за ночь не успел, целый день в Зоне лежишь рылом в землю и уже не молишься даже, а вроде бы бредишь, и сам не знаешь, живой ты или мертвый… А во вторую ночь дело сделал, подобрался с хабаром к кордону, а там патрули-пулеметчики, жабы, они же тебя ненавидят, им же тебя арестовывать никакого удовольствия нет, они тебя боятся до смерти, что ты заразный, они тебя шлепнуть стремятся, и все козыри у них на руках; иди потом доказывай, что шлепнули тебя незаконно… И значит, снова рылом в землю — молиться до рассвета и опять до темноты, а хабар рядом лежит, и ты даже не знаешь, то ли он просто лежит, то ли он тебя тихонько убивает. Или как Мослатый Исхак — застрял на рассвете на открытом месте, сбился с дороги и застрял между двумя канавами — ни вправо, ни влево. Два часа по нему стреляли, попасть не могли.
Два часа он мертвым притворялся. Слава богу, надоело им, поверили, ушли наконец. Я его потом увидел — не узнал, сломали его, как не было человека… Отер я слезы и включил воду.
Долго мылся. Горячей мылся, холодной мылся, снова горячей. Мыла целый кусок извел.
Потом надоело. Выключил душ и слышу — барабанят в дверь, и Кирилл весело орет: — Эй, сталкер, вылезай! Зелененькими пахнет!
Зелененькие — это хорошо. Открыл я дверь, стоит Кирилл голый, в одних трусах, веселый, без никакой меланхолии, и конверт мне протягивает. Сколько здесь?
Так жить можно. Если бы мне здесь за каждую «пустышку» по два оклада платили, я бы Эрнеста давным-давно подальше послал. Он ничего не сказал.
Обхватил меня за шею, прижал к потной своей груди, притиснул, оттолкнул и скрылся в соседней кабине. Подштанники небось стирает? Тендера там корреспонденты окружили, ты бы на него посмотрел, какой он важный… Он им так все компетентно излагает… — Как, — говорю, — излагает?
В следующий раз захвачу словарь, сэр. Ну, он вышел. Взял я его за плечи, повернул спиной.
Нет, показалось. Чистая спина. Струйки пота засохли.
Отвесил я ему пинка под голую задницу, нырнул к себе в душевую и заперся. Нервы, черт бы их подрал. Там мерещилось, здесь мерещится… К дьяволу все это!
Напьюсь сегодня как зюзя. Ричарда бы ободрать, вот что! Надо же, стервец, как играет… Ну ни с какой картой его не возьмешь.
Я уж и передергивать пробовал, и карты под столом крестил, и по-всякому… — Кирилл! Написано — «Боржч». Ты к нам со своими порядками не суйся.
Так придешь или нет? Ричарда бы ободрать… — Ох, не знаю, Рэд. Ты ведь, простая твоя душа, и не понимаешь, какую мы штуку притащили… — А ты-то понимаешь?
Это верно. Но теперь, во-первых, понятно, для чего эти «пустышки» служили, а во-вторых, если одна моя идейка пройдет… Напишу статью и тебе ее персонально посвящу: Рэдрику Шухарту, почетному сталкеру, с благоговением и благодарностью посвящаю. Так эту штуку и будут называть — «банка Шухарта».
Пока мы так трепались, я оделся. Сунул пустую флягу в карман, пересчитал зелененькие и пошел себе. Смотрю — в коридоре господин Тендер собственной персоной, красный весь и надутый, что твой индюк.
Вокруг него толпа — тут и сотрудники, и корреспонденты, и пара сержантов затесалась только что с обеда, в зубах ковыряют , а он знай себе болбочет: «Та техника, которой мы располагаем, — болбочет, — дает почти стопроцентную гарантию успеха и безопасности…» Тут он меня увидал и сразу же несколько усох — улыбается, ручкой делает. Ну, думаю, надо удирать. Рванул я когти, однако не успел.
Слышу — топочут позади. Господин Шухарт! Два слова о гараже!
Но черта с два от них оторвешься: один, с микрофоном, — справа, другой, с фотоаппаратом, — слева. Буквально два слова! Какого вы мнения о турбоплатформах?
И раз — за дверь. Слышу — скребутся. Тогда я им через дверь говорю: — Настоятельно рекомендую, — говорю, — расспросите господина Тендера, почему у него нос как свекла.
Он по скромности умалчивает, а это было наше самое увлекательное приключение. Как они вдарят по коридору! Как лошади, ей-богу.
Я выждал минуту — тихо. Высунулся — никого. И пошел себе, посвистывая.
Спустился в проходную, предъявил дылде пропуск, смотрю — он мне честь отдает. Герою дня, значит. Он осклабился, как будто я ему бог весть как польстил.
Нет, ничего он парень. Я, если честно, таких рослых и румяных не люблю. Девки от них без памяти, а чего, спрашивается?
Не в росте ведь дело… Иду это я по улице и размышляю, в чем же тут дело. Солнышко светит, безлюдно вокруг. И захотелось мне вдруг прямо сейчас же Гуту увидеть.
Просто так. Посмотреть на нее, за руку подержать. После Зоны человеку только одно и остается — за руку девочку подержать.
Особенно когда вспомнишь все эти разговоры про детей сталкеров — какие они получаются… Да уж какая сейчас Гута, мне сейчас для начала бутылку крепкого, не меньше. Миновал я автомобильную стоянку, а там и кордон. Стоят две патрульные машины во всей своей красе, широкие, желтые, прожекторами и пулеметами, жабы, ощетинились, ну и, конечно, голубые каски — всю улицу загородили, не протолкнешься.
Я иду, глаза опустил, лучше мне сейчас на них не смотреть, днем на них мне лучше не смотреть совсем: есть там два-три рыла, так я боюсь их узнать, скандал большой получится, если я их узнаю. Повезло им, ей-богу, что Кирилл меня в Институт сманил, я их, гадов, искал тогда, пришил бы и не дрогнул… Прохожу я через эту толпу плечом вперед, совсем прошел уже, и тут слышу: «Эй, сталкер! Догоняет сзади кто-то, берет за рукав.
Я эту руку с себя стряхнул и вполоборота вежливенько так спрашиваю: — Какого дьявола цепляешься, мистер? Поднял я на него глаза — капитан Квотерблад. Старый знакомый.
Совсем ссохся, желтый стал какой-то. Как ваша печень? И уже тут как тут две голубые каски у него за спиной — лапы на кобурах, глаз не видно, только челюсти под касками шевелятся.
И где у них в Канаде таких набирают? На племя их нам прислали, что ли?.. Днем я патрулей вообще-то не боюсь, но вот обыскать, жабы, могут, а это мне в данный момент ни к чему.
Спасибо вам, капитан, глаза у меня тогда открылись. Если бы не вы… — Что в предзоннике делал? Я там работаю.
Два года уже. И, чтобы закончить этот неприятный разговор, вынимаю я свое удостоверение и предъявляю его капитану Квотербладу. Он взял мою книжечку, перелистал, каждую страничку, каждую печать просто-таки обнюхал, чуть ли не облизал.
Возвращает мне книжечку, а сам доволен, глаза разгорелись, и даже зарумянился. Не ожидал. Значит, — говорит, — не прошли для тебя мои советы даром.
Что ж, это прекрасно. Хочешь — верь, хочешь — не верь, а я еще тогда предполагал, что из тебя толк должен получиться. Не допускал я, чтобы такой парень… И пошел, и пошел.
Ну, думаю, вылечил я еще одного меланхолика себе на голову, а сам, конечно, слушаю, глаза смущенно опускаю, поддакиваю, руками развожу и даже, помнится, ножкой застенчиво этак панель ковыряю. Эти громилы у капитана за спиной послушали-послушали, замутило их, видно, гляжу — потопали прочь, где веселее. А капитан знай мне о перспективах излагает: ученье, мол, свет, неученье — тьма кромешная, Господь, мол, честный труд любит и ценит, — в общем, несет он эту разнузданную тягомотину, которой нас священник в тюрьме каждое воскресенье травил.
А мне выпить хочется — никакого терпежу нет. Ничего, думаю, Рэд, это ты, браток, тоже выдержишь. Надо, Рэд, терпи!
Не сможет он долго в таком же темпе, вот уже и задыхаться начал… Тут, на мое счастье, одна из патрульных машин принялась сигналить. Капитан Квотерблад оглянулся, крякнул с досадой и протягивает мне руку. С удовольствием бы опрокинул с тобой стаканчик в честь такого знакомства.
Крепкого, правда, мне нельзя, доктора не велят, но пивка бы я с тобой выпил. Да вот видишь — служба! Ну, еще встретимся, — говорит.
Не приведи господь, думаю. Но ручку ему пожимаю и продолжаю краснеть и делать ножкой — все, как ему хочется. Потом он ушел наконец, а я чуть ли не стрелой — в «Боржч».
В «Боржче» в это время пусто. Эрнест стоит за стойкой, бокалы протирает и смотрит их на свет. Удивительная, между прочим, вещь: как ни придешь — вечно эти бармены бокалы протирают, словно у них от этого зависит спасение души.
Вот так и будет стоять хоть целый день — возьмет бокал, прищурится, посмотрит на свет, подышит на него и давай тереть: потрет-потрет, опять посмотрит, теперь уже через донышко, и опять тереть… — Здорово, Эрни! Поглядел он на меня через бокал, пробурчал что-то, будто животом, и, не говоря лишнего слова, наливает мне на четыре пальца крепкого. Я взгромоздился на табурет, глотнул, зажмурился, головой помотал и опять глотнул.
Холодильник пощелкивает, из музыкального автомата доносится какое-то тихое пиликанье, Эрнест сопит в очередной бокал — хорошо, спокойно… Я допил, поставил бокал на стойку, и Эрнест без задержки наливает мне еще на четыре пальца прозрачного. Жил потом в свое удовольствие. Ты думаешь, почему Посещение было?
Тёр он, тёр… Ты думаешь, кто нас посетил, а? Вышел он на кухню и вернулся с тарелкой — жареных сосисок принес. Тарелку поставил передо мной, пододвинул кетчуп, а сам — снова за бокалы.
Эрнест свое дело знает. Глаз у него наметанный, сразу видит, что сталкер из Зоны, что хабар будет, и знает Эрни, чего сталкеру после Зоны надо. Свой человек — Эрни.
Доевши сосиски, я закурил и стал прикидывать, сколько же Эрнест на нашем брате зарабатывает. Какие цены на хабар в Европе — я не знаю, но краем уха слышал, что «пустышка», например, идет там чуть ли не за две с половиной тысячи, а Эрни дает нам всего четыреста. Наверное, и все прочее в том же духе.
Правда, переправить хабар в Европу тоже, конечно, денег стоит. Тому на лапу, этому на лапу, начальник станции наверняка у них на содержании… В общем, если подумать, не так уж много Эрнест и заколачивает — процентов пятнадцать-двадцать, не больше, а если попадется — десять лет каторги ему обеспечено… Тут мои благочестивые размышления прерывает какой-то вежливый тип. Я даже не слыхал, как он вошел.
Объявляется он возле моего правого локтя и спрашивает: — Разрешите? Маленький такой, худенький, с востреньким носиком и при галстуке бабочкой. Фотокарточка его вроде мне знакома, где-то я его уже видел, но где — не помню.
Залез он на табурет рядом и говорит Эрнесту: — Бурбон, пожалуйста! Вы в Международном Институте работаете, так? Он ловко выхватывает из кармашка визитку и кладет передо мной.
Читаю: «Алоиз Макно, полномочный агент Бюро эмиграции». Ну, конечно, знаю я его. Пристает к людям, чтобы они из города уехали.
В Зоне есть и главная обманка — Золотой Шар, исполняющий желания. Это вечная мечта о том, что грандиозная социальная перетасовка в России принесет всем счастье. Герой книги просит Шар именно о коммунизме: «Счастье для всех, даром, и пусть никто не уйдет обиженный! Мы все ходим в нашу советскую зону за хабаром — за сюжетами, за старыми песнями о главном, за патриотическими концепциями. Зона, которой давно уже нет, продолжает поставлять нам идеи нашего космического доминирования, цементирующие нацию представления о великой победе и так далее. Главным источником идентичности — этого самого дорогого на сегодня хабара — становится советская зона, и Стругацкие предугадали это безупречно. Впрочем, эта зона тоже со своими обманками, и за нее приходится платить — тем, что у сталкеров растут мутировавшие дети». Дмитрий Быков.
Скуки вашей не видел? День вкалываешь, вечер телевизор смотришь, ночь пришла — к постылой бабе под одеяло, ублюдков плодить. Стачки ваши, демонстрации, политика раздолбанная… В гробу я вашу Европу видел, — говорю, — занюханную. Гуталин совсем раскис — сидит, плачет, течёт у него из глаз, как из водопроводного крана. Ничего, я его знаю. Это у него стадия такая — обливаться слезами и проповедовать, что Зона, мол, есть дьявольский соблазн, выносить из неё ничего нельзя, а что уже вынесли — вернуть обратно и жить так, будто Зоны вовсе нет. Дьяволово, мол, дьяволу. У него когда деньги есть, он у кого попало хабар скупает, не торгуясь, за сколько спросят, а потом ночью прёт этот хабар обратно, в Зону, и там закапывает… — Так что же ему нужно? Это же раз плюнуть! Похороны за свой счёт. Понял теперь, кто это? Ничего я не понимал. Он расхохотался, похлопал меня по руке и говорит: — Давай-ка лучше выпьем, простая ты душа! Куда ни пойдёшь, с кем ни заговоришь — Зона, Зона, Зона… Хорошо, конечно, Кириллу рассуждать, что из Зоны проистечёт вечный мир и благорастворение воздухов. Он же представить себе не может, сколько всякой сволочи крутится вокруг Зоны. Рэдрик Шухарт, 28 лет[ править ] Мясник денег не жалел. Он был очень опытным и очень модным хирургом, светилом медицины не только города, но и штата, и со сталкерами он связался, конечно, не из-за денег. Он тоже брал свою долю с Зоны: брал натурой, разным хабаром, который применял в своей медицине; брал знаниями, изучая на покалеченных сталкерах неизвестные ранее болезни, уродства и повреждения человеческого организма; брал славой, славой первого на планете врача специалиста по нечеловеческим заболеваниям человека. Деньгами он впрочем тоже брал с охотой. Рэдрика затиснули в угол. Он закрыл глаза, чтобы не видеть мальчика, у которого по подбородку текли шоколадные слюни, но личико было свежее, чистое, без единого волоска… не видеть его мамашу, скудный бюст которой украшало ожерелье из крупных «чёрных брызг», оправленных в серебро… и не видеть выкаченных склеротических белков толстяка и устрашающих бородавок на вздутом рыле старухи. Толстяк попытался закурить, но старуха его осадила и продолжала осаживать до пятого этажа, где она выкатилась, а как только она выкатилась, толстяк всё-таки закурил с таким видом, словно отстоял свои гражданские свободы, и тут же принялся кашлять и задыхаться, сипя и хрипя, по-верблюжьи вытягивая губы и толкая Рэдрика в бок мучительно оттопыренным локтем… На восьмом этаже Рэдрик вышел и, чтобы хоть немного разрядиться, громко, старательно произнёс: — В душу твою небритую, карга, старая ты лягва, кашлюном вонючим, полудохлым в бога трахнутая, пополам с сопляком слюнявым, шоколадным… 3. Ричард Г. Нунан, 51 год[ править ] Между прочим, десять лет назад я совершенно точно знал, чем все это должно кончиться. Непреодолимые кордоны. Пояс пустоты шириной в пятьдесят километров. Учёные и солдаты, больше никого. Страшная язва на теле моей планеты заблокирована намертво… И ведь надо же, вроде бы и все так считали, не только я. Какие произносились речи, какие вносились законопроекты!.. А теперь вот уже даже и не вспомнишь, каким образом эта всеобщая стальная решимость расплылась вдруг киселем. А началось это, кажется, когда сталкеры вынесли из Зоны первые «этаки». Батарейки… Да, кажется, с этого и началось. Особенно когда открылось, что «этаки» размножаются. Язва оказалась не такой уж и язвой, и даже не язвой вовсе, а, напротив, сокровищницей… А теперь уже никто и не знает, что она такое — язва ли, сокровищница, адский соблазн, шкатулка Пандоры, черт, дьявол… Пользуются помаленьку. Двадцать лет корячатся, миллиарды ухлопали, а организованного грабежа наладить так и не смогли. Каждый делает свой маленький бизнес, а учёные лбы с важным видом вещают: с одной стороны — нельзя не признать, а с другой стороны — нельзя не согласиться, поскольку объект такой-то, будучи облучен рентгеном под углом восемнадцать градусов, испускает квазитепловые электроны под углом двадцать два градуса… К дьяволу!
«50 лет изданию «Пикник на обочине» братьев Стругацких»
19 ноября 2012 года умер Борис Натанович Стругацкий – соавтор повести «Пикник на обочине», ставшей основой для творения гением Андрея Тарковского фильма «Сталкер». Пикник на обочине — повесть братьев Стругацких, написанная в 1971 году. описание и краткое содержание, автор Аркадий Стругацкий, читайте бесплатно онлайн на сайте электронной библиотеки По-моему, братья Стругацкие, подобно Ивану Ефремову, использовали научно-фантастический жанр литературы, чтобы показать злободневные острые проблемы не только Союза, но и всего ЧЕЛОВЕЧЕСТВА.
Будущее человечества в повести братьев Стругацких "Пикник на обочине"
Я не ярая поклонница Стругацких, но вот "Пикник" я и в первый раз прочитала на одном дыхании, и перечитывала неоднократно быстро и жадно. Вряд ли Стругацкие….
Это Стругацкие! А теперь фильм Тарковского-Лейпмотивом фильма можно привести последние фразы Сталкера:"Никто мне не верит,не только эти. Они же ни во что не верят. У них,наверное,тот орган,которым верят,атрофировался за ненадобностью. Кого я буду туда водить. Никогда больше туда не пойду. Почему такая разница,несмотря на то,что Стругацкие были сценаристами этого фильма!
Но сводить к этой трактовке было бы, наверное, не верно». Однако самое главное в повести «Пикник на обочине» сказано в роковых словах Рэдрика Шухарта, которые он произносит надравшись в «Боржче». Ему предлагают эмигрировать, а он как многие тогда, отвечает: «Городишко наш дыра. Всегда дырой был и сейчас дыра. Только сейчас это дыра в будущее». То, что Советский Союз был Зоной, метафора довольно очевидная. Всё там было помечено этим словом, и не только зона тюремная.
Это зона отдыха, это запретная зона. Зона — это нечто, находящееся в чётко фиксированных границах. Границы Советского Союза были на замке, он были непересекаемы. Обратите внимание, что все явления, характерные для Зоны в повести, заканчиваются ровно на её границе: «жгучий пух» никогда не перелетает в Хармонт, более того, и все паранормальные явления, которые чувствуют сталкеры, начинаются только в Зоне.
Сдали мы пропуска последнему сержанту — на этот раз, в порядке исключения, это лейтенант оказался, я его знаю, у него папаша кладбищенскими оградами в Рексополе торгует, — а «летучая галоша» уже тут как тут, подогнали ее ребята из ППС и поставили у самой проходной.
Все уже тут как тут: и «скорая помощь», и пожарники, и наша доблестная гвардия, бесстрашные спасатели, — куча отъевшихся бездельников со своим вертолетом. Глаза б мои на них не глядели! Поднялись мы на «галошу», Кирилл встал за управление и говорит мне: — Ну, Рэд, командуй. Я без всякой торопливости приспустил «молнию» на груди, достал из-за пазухи флягу, хлебнул как следует, крышечку завинтил и сунул флягу обратно за пазуху. Не могу без этого.
Который раз в Зону иду, а без этого — нет, не могу. Они оба на меня смотрят и ждут. Порядок у нас будет такой. Все, что я сказал, выполнять мигом и беспрекословно. Если кто замешкается или там начнет вопросы задавать — буду бить по чему попало, извиняюсь заранее.
Вот я, например, тебе, господин Тендер, прикажу: на руки встань и иди. И в тот же момент ты, господин Тендер, должен зад свой толстый задрать и выполнять, что тебе сказано. А не выполнишь — дочку свою больную, может, и не увидишь больше. Но уж я позабочусь, чтобы ты увидел. Не новичок.
Кстати, ты «галошу» водить умеешь? Опустить забрала! Малый вперед по вешкам, высота три метра! У двадцать седьмой вешки — остановка. Кирилл поднял «галошу» на три метра и дал малый вперед, а я незаметно повернул голову и тихонько дунул через левое плечо.
Смотрю — гвардейцы-спасатели в свой вертолет полезли, пожарники встали от почтительности, лейтенант в дверях проходной честь нам, дурак, отдает, а над всеми над ними — здоровенный плакат, уже выцветший: «Добро пожаловать, господа пришельцы! Я тебе покажу — прощаться. Ты у меня попрощаешься, морда твоя толстозадая!.. Справа у нас был Институт, слева — Чумной квартал, а мы шли от вешки к вешке по самой середине улицы. Ох и давно же по этой улице никто не ходил и не ездил!
Асфальт весь потрескался, трещины проросли травой, но это еще была наша трава, человеческая. А вот на тротуаре по левую руку росла уже черная колючка, и по этой колючке было видно, как четко Зона себя обозначает: черные заросли у самой мостовой словно косой срезало. Нет, пришельцы эти все-таки приличные ребята были. Нагадили, конечно, много, но сами же своему дерьму обозначили ясную границу. Ведь даже «жгучий пух» на нашу сторону из Зоны — ни-ни, хотя, казалось бы, его ветром как попало мотает… Дома в Чумном квартале облупленные, мертвые, однако стекла в окнах почти везде целы, грязные только и потому как бы слепые.
А вот ночью, когда проползаешь мимо, очень хорошо видно, как внутри там светится, словно спирт горит, язычками такими голубоватыми. Это «ведьмин студень» из подвалов дышит. А вообще так вот посмотришь — квартал как квартал, дома как дома, ремонта, конечно, требуют, но ничего особенного в них нет, людей только не видно. Вот в этом кирпичном доме, между прочим, жил наш учитель арифметики по прозвищу Запятая. Зануда он был и неудачник, вторая жена у него ушла перед самым Посещением, а у дочки бельмо на глазу было, так мы ее, помню, до слез задразнивали.
Когда паника началась, он со всеми прочими из этого квартала в одном белье до самого моста бежал — все шесть километров без передышки. Потом долго чумкой болел, кожа с него слезла, ногти. Почти все, кто в этом квартале жил, чумкой переболели, поэтому-то квартал и называется Чумным. Некоторые померли, но главным образом старики, да и то не все. Я, например, думаю, что они не от чумки померли, а от страху.
Страшно было очень. А вот в тех трех кварталах люди слепли. Теперь эти кварталы так и называются: Первый Слепой, Второй Слепой… Не до конца слепли, а так, вроде куриной слепоты. Между прочим, рассказывают, что ослепли они будто бы не от вспышки какой-нибудь там, хотя вспышки, говорят, тоже были, а ослепли они от сильного грохота. Загремело, говорят, с такой силой, что сразу ослепли.
Доктора им: да не может этого быть, вспомните хорошенько! Нет, стоят на своем: сильнейший гром, от которого и ослепли. И при этом никто, кроме них, грома не слыхал… Да, будто здесь ничего не случилось. Вон киоск стоит стеклянный, целехонек. Детская коляска в воротах — даже бельишко в ней вроде бы чистое… Антенны вот только подвели — обросли какими-то волосами наподобие мочала.
Очкарики наши на эти антенны давно уже зубы точат: интересно, видите ли, им посмотреть, что это за мочало — нигде такого больше нет, только в Чумном квартале и только на антеннах. А главное — тут же, рядом ведь, под самыми окнами. В прошлом году догадались: спустили с вертолета якорь на стальном тросе, зацепили одну мочалку. Только он потянул — вдруг «пш-ш-ш»! Смотрим — от антенны дым, от якоря дым, и сам трос уже дымится, да не просто дымится, а с ядовитым таким шипением, вроде как гремучая змея.
Ну, пилот, даром что лейтенант, быстро сообразил, что к чему, трос выбросил и сам деру дал… Вон он, этот трос, висит, до самой земли почти свисает и весь мочалом оброс… Так потихоньку-полегоньку доплыли мы до конца улицы, до поворота. Кирилл посмотрел на меня: сворачивать? Я ему махнул: самый малый! Повернула наша «галоша» и пошла самым малым над последними метрами человеческой земли. Тротуар ближе, ближе, вот уже и тень «галоши» на колючки упала… Все, Зона!
И сразу такой озноб по коже. Каждый раз у меня этот озноб, и до сих пор я не знаю, то ли это так Зона меня встречает, то ли нервишки у сталкера шалят. Каждый раз думаю: вернусь и спрошу, у других бывает то же самое или нет, и каждый раз забываю. Ну ладно, ползем потихоньку над бывшими огородами, двигатель под ногами гудит ровно, спокойно — ему-то что, его не тронут. И тут мой Тендер не выдержал.
Не успели мы еще до первой вешки дойти, как принялся он болтать. Ну, как обычно новички болтают в Зоне: зубы у него стучат, сердце заходится, себя плохо помнит, и стыдно ему, и удержаться не может. По-моему, это у них вроде поноса, от человека не зависит, а льет себе и льет. И чего только они не болтают! То начнет пейзажем восхищаться, то примется высказывать свои соображения по поводу пришельцев, а то и вообще к делу не относящееся — вот как Тендер сейчас: завел про свой новый костюм и уже остановиться не может.
Сколько он заплатил за него, да какая шерсть тонкая, да как ему портной пуговицы менял… — Замолчи, — говорю. Он грустно так на меня посмотрел, губами пошлепал — и опять: сколько шелку на подкладку пошло. А огороды уже кончаются, под нами уже глинистый пустырь, где раньше городская свалка была, и чувствую я — ветерком здесь тянет. Только что никакого ветра не было, а тут вдруг потянуло, пылевые чертики побежали, и вроде бы я что-то слышу. Нет, никак не может остановиться.
Теперь про конский волос завел. Ну, тогда извини. Он немедленно тормозит. Реакция хорошая, молодец. Беру я Тендера за плечо, поворачиваю его к себе и с размаху — ладонью ему по забралу.
Треснулся он, бедняга, носом в стекло, глаза закрыл и замолчал. И как только он замолчал, я услышал: «Тр-р-р… Тр-р-р… Тр-р-р…». Кирилл на меня смотрит, зубы стиснуты, рот оскален. Я рукой ему показываю, — стой, мол, стой, ради бога, не шевелись. Но ведь он тоже этот треск слышит, и, как у всех новичков, у него сразу позыв — действовать, делать что-нибудь.
Я ему отчаянно головой мотаю, кулаком перед самым шлемом трясу — нишкни, мол. Эх, мать честная! С этими новичками не знаешь, куда смотреть — то ли в поле смотреть, то ли на них. И тут я про все забыл. По-над кучей старого мусора, над битым стеклом и тряпьем разным поползло этакое дрожание, трепет какой-то, ну как горячий воздух в полдень над железной крышей, перевалило через бугор и пошло, пошло, пошло нам наперерез, рядом с самой вешкой, над дорогой задержалось, постояло с полсекунды — или это мне показалось только?
Мать их, очкариков, в чертову душу, надо же, сообразили, где дорогу провесить: по выемке! Ну, и я тоже хорош — куда это мои глаза дурацкие глядели, когда я ихней картой восхищался? Было — и нету, и слава богу. И заткнись, пожалуйста. Ты сейчас не человек, понял?
Ты сейчас — машина, рычаг мой, шестерня… Тут я спохватился, что меня, похоже, самого словесный понос одолевать начинает. Хлебнуть бы сейчас! Достать из-за пазухи родимую, свинтить колпачок, не торопясь, горлышко на нижние зубы положить и голову задрать, чтобы само полилось, в самую глотку чтобы, продрало бы, слезу выточило… А потом флягу покачать и еще раз приложиться… Барахло эти скафандры, вот что я вам скажу. Без скафандра я, ей-богу, столько прожил и еще столько же проживу, а без хорошего глотка в такой вот момент… Ну да ладно! Ветерок вроде бы упал, и ничего дурного вокруг не слышно, только двигатель гудит спокойно так, сонно.
А вокруг солнце, а вокруг жара… Над гаражом марево… Все вроде бы нормально, вешки одна за другой мимо проплывают. Тендер молчит, Кирилл молчит — шлифуются новички. Ничего, ребята, в Зоне тоже дышать можно, если умеючи… А вот и двадцать седьмая вешка — железный шест и красный круг на нем с номером 27. Кирилл на меня посмотрел, кивнул я ему, и наша «галоша» остановилась. Цветочки кончились, пошли ягодки.
Теперь самое главное для нас — полнейшее спокойствие. Торопиться некуда, ветра нет, видимость хорошая, все как на ладони. Вон канава проходит, где Слизняк гробанулся, — пестрое там что-то виднеется, может, тряпье его. Паршивый был парень, упокой господи его душу, жадный, глупый, грязный, только такие вот со Стервятником и связываются, таких Стервятник Барбридж за версту видит и под себя подгребает… А вообще-то Зона не спрашивает, плохой ты или хороший, и спасибо тебе, выходит, Слизняк: дурак ты был, даже имени настоящего твоего никто не помнит, а умным людям показал, куда ступать нельзя… Так. Конечно, лучше всего добраться бы нам теперь до асфальта.
Асфальт ровный, на нем все виднее, и трещина там эта знакомая. Только вот не нравятся мне эти бугорочки! Если по прямой к асфальту идти, проходить придется как раз между ними. Ишь стоят, будто ухмыляются, ожидают. Нет, промежду вами я не пойду.
Вторая заповедь сталкера: либо справа, либо слева все должно быть чисто на сто шагов. А вот через левый бугорочек перевалить можно… Правда, не знаю я, что там за ним. На карте как будто ничего не было, но кто же картам верит?.. На двадцать метров вверх и сразу вниз — вот мы и у гаража, а? Вверх ему.
А долбанет тебя там на двадцати метрах? Костей ведь не соберешь. Или «комариная плешь» где-нибудь здесь объявится — тут не то что костей, мокрого места не останется. Ох уж эти мне рисковые, не терпится ему, видишь ты: давай прыгнем… В общем, как до бугра идти — ясно, а там постоим посмотрим. Сунул я руку в карман, вытащил горсть гаек.
Показал их Кириллу на ладони и говорю: — Мальчика-с-пальчик помнишь? Проходили в школе? Так вот сейчас будет все наоборот. Недалеко бросил, как положено. Метров на десять.
Гаечка прошла нормально. Гравиконцентраты ищешь? Подожди, я еще одну брошу. Следи, куда упадет, и глаз с нее больше не спускай. Бросил я еще одну гайку.
Само собой, тоже прошла нормально и легла рядом с первой. Тронул он «галошу». Лицо у него спокойное и ясное сделалось: видно, все понял. Они ведь все, очкарики, такие. Им главное — название придумать.
Пока не придумал, смотреть на него жалко, дурак дураком. Ну а как придумал какой-нибудь гравиконцентратор — тут ему словно все понятно становится, и сразу ему жить легче. Прошли мы первую гайку, прошли вторую, третью. Тендер вздыхает, с ноги на ногу переминается и то и дело зевает от нервности с этаким собачьим прискуливанием — томно ему, бедняге. Ничего, это ему на пользу.
Пяток кило он сегодня скинет, это лучше всякой диеты… Бросил я четвертую гаечку. Как-то она не так прошла. Не могу объяснить, в чем дело, но чувствую — не так, и сразу хвать Кирилла за руку. Вот она, «плешь комариная»! Гаечка вверх полетела нормально, вниз — тоже вроде нормально было пошла, но на полпути ее словно кто-то вбок дернул, да так дернул, что она в глину ушла и с глаз исчезла.
Смех и грех. Да разве здесь одной обойдешься? Эх, наука!.. Ладно, разбросал я еще восемь гаек, пока «плешь» не обозначил. Честно говоря, и семи хватило бы, но одну я специально для него бросил, в самую середку, пусть полюбуется на свой концентрат.
Ахнула она в глину, словно это не гаечка упала, а пятипудовая гиря. Ахнула — и только дырка в глине. Он даже крякнул от удовольствия. Сюда смотри. Кидаю проходную, глаз с нее не спускай.
Короче, обошли мы «комариную плешь» и поднялись на бугорочек. Бугорочек этот — как кот нагадил, я его до сегодняшнего дня вообще не примечал. Да… Ну зависли мы над бугорочком, до асфальта рукой подать, шагов двадцать. Место чистейшее — каждую травинку видно, каждую трещинку. Казалось бы, ну что?
Кидай гайку, и с богом. Не могу кинуть гайку. Сам не понимаю, что со мной делается, но гайку кинуть никак не решусь. Сейчас, думаю, кину гаечку, спокойненько пройдем, как по маслу проплывем, травинка не шелохнется, — полминуты, а там и асфальт… И тут вдруг потом меня как прошибет! Даже глаза залило, и уже знаю я, что гаечку туда кидать не буду.
Влево — пожалуйста, хоть две. И дорога туда длиннее, и камушки какие-то я там вижу не шибко приятные, но туда я гаечку кинуть берусь, а прямо — ни за что. И кинул я гаечку влево. Кирилл ничего не сказал, повернул «галошу», подвел к гайке и только тогда на меня посмотрел. И вид у меня, должно быть, был очень нехорош, потому что он тут же отвел глаза.
Дальше дело пошло проще. Нашел я свою трещинку, чистая она оказалась, милая моя, никакой дрянью не заросла, цвет не переменила, смотрел я на нее и тихо радовался. И довела она нас до самых ворот гаража лучше всяких вешек. Я приказал Кириллу снизиться до полутора метров, лег на брюхо и стал смотреть в раскрытые ворота. Сначала с солнца ничего не было видно — черно и черно, потом глаза привыкли, и вижу я, что в гараже с тех пор ничего вроде бы не переменилось.
Тот самосвал как стоял на яме, так и стоит, целехонький стоит, без дыр, без пятен, и на цементном полу вокруг все как прежде — потому, наверное, что «ведьмина студня» в яме мало скопилось, не выплескивался он с тех пор ни разу. Одно мне только не понравилось: в самой глубине гаража, где канистры стоят, серебрится что-то. Раньше этого не было. Ну ладно, серебрится так серебрится, не возвращаться же теперь из-за этого! Ведь не как-нибудь особенно серебрится, а чуть-чуть, самую малость, и спокойно так, вроде бы даже ласково… Поднялся я, отряхнул брюхо и поглядел по сторонам.
Вон грузовики на площадке стоят, действительно, как новенькие, — с тех пор как я последний раз здесь был, они, по-моему, еще новее стали, а бензовоз — тот совсем, бедняга, проржавел, скоро разваливаться начнет. Вон и покрышка валяется, которая у них на карте… Не понравилась мне эта покрышка. Тень от нее какая-то ненормальная. Солнце нам в спину, а тень к нам протянулась. Ну да ладно, до нее далеко.
В общем, ничего, работать можно. Только что это там все-таки серебрится? Или это мерещится мне? Сейчас бы закурить, присесть тихонечко и поразмыслить — почему над канистрами серебрится, почему рядом не серебрится… Тень почему такая от покрышки… Стервятник Барбридж про тени что-то рассказывал, диковинное что-то, но безопасное… С тенями здесь бывает. А вот что это там все-таки серебрится?
Ну прямо как паутина в лесу на деревьях. Какой же это паучок ее там сплел? Ох, ни разу я еще жучков-паучков в Зоне не видел. И хуже всего, что «пустышка» моя как раз там, шагах в двух от канистр, валяется. Надо мне было тогда же ее и упереть, никаких бы забот сейчас не было.
Но уж больно тяжелая, стерва, полная ведь — поднять-то я ее мог, но на горбу тащить, да еще ночью, да на карачках… А кто «пустышек» ни разу не таскал, пусть попробует: это все равно что пуд воды без ведер нести… Так идти, что ли? Надо идти. Хлебнуть бы сейчас… Повернулся я к Тендеру и говорю: — Сейчас мы с Кириллом пойдем в гараж. Ты остаешься здесь за водителя. К управлению без моего приказа не притрагивайся, что бы ни случилось, хоть земля под тобой загорится.
Если струсишь — на том свете найду. Он серьезно мне покивал — не струшу, мол. Нос у него — что твоя слива, здорово я ему врезал… Ну, спустил я тихонечко аварийные блок-тросы, посмотрел еще раз на это серебрение, махнул Кириллу и стал спускаться. Встал на асфальт, жду, пока он спустится по другому тросу. Меньше пыли.
Стоим мы на асфальте, «галоша» рядом с нами покачивается, тросы под ногами ерзают. Тендер башку через перила выставил, на нас смотрит, и в глазах у него отчаяние. Я говорю Кириллу: — Иди за мной шаг в шаг, в двух шагах позади, смотри мне в спину, не зевай. И пошел. На пороге остановился, огляделся.
Все-таки до чего же проще работать днем, чем ночью! Помню я, как лежал вот на этом самом пороге. Темно, как у негра в ухе, из ямы «ведьмин студень» языки высовывает, голубые, как спиртовое пламя, и ведь что обидно — ничего, сволочь, не освещает, даже темнее из-за этих языков кажется. А сейчас — что! Глаза к сумраку привыкли, все как на ладони, даже в самых темных углах пыль видна.
И действительно, серебрится там, нити какие-то серебристые тянутся от канистр к потолку — очень на паутину похоже. Может, паутина и есть, но лучше от нее подальше. Вот тут-то я и напортачил. Мне бы Кирилла рядом с собой поставить, подождать, пока и у него глаза к полутьме привыкнут, и показать ему эту паутину, пальцем в нее ткнуть. А я привык один работать — у самого глаза пригляделись, а про Кирилла я и не подумал.
Шагнул это я внутрь, и прямо к канистрам. Присел над «пустышкой» на корточки, к ней паутина вроде бы не пристала. Взялся я за один конец и говорю Кириллу: — Ну, берись, да не урони — тяжелая… Поднял я на него глаза, и горло у меня перехватило: ни слова не могу сказать. Хочу крикнуть: стой, мол, замри! Да и не успел бы, наверное, — слишком уж быстро все получилось.
Кирилл шагает через «пустышку», поворачивается задом к канистрам и всей спиной — в это серебрение. Я только глаза закрыл. Все во мне обмерло, ничего не слышу — слышу только, как эта паутина рвется. Со слабым таким сухим треском, словно обыкновенная паутина лопается, но, конечно, погромче. Сижу я с закрытыми глазами, ни рук, ни ног не чувствую, а Кирилл говорит: — Ну, что?
Подняли мы «пустышку» и понесли к выходу, боком идем. Тяжеленная, стерва, даже вдвоем ее тащить нелегко. Вышли мы на солнышко, остановились у «галоши», Тендер к нам уже лапы протянул. Поставим сначала. Он без единого слова повернулся.
Смотрю я — ничего у него на спине нет. Я и так и этак — нет ничего. Тогда я поворачиваюсь и смотрю на канистры. И там ничего нет. Взвалили мы «пустышку» на «галошу» и поставили ее на попа, чтобы не каталась.
Стоит она, голубушка, — новенькая, чистенькая, на меди солнышко играет, и синяя начинка между медными дисками туманно так переливается, струйчато. И видно теперь, что не «пустышка» это, а именно вроде сосуда, вроде стеклянной банки с синим сиропом. Полюбовались мы на нее, вскарабкались на «галошу» сами и без лишних слов — в обратный путь. Лафа этим ученым! Во-первых, днем работают.
Пикник на обочине / Братья Стругацкие
OFF-LINE интервью с Борисом Стругацким "Пикник на обочине", "Сталкер", "Машина желаний". Пикник на обочине, Трудно быть богом (комплект 2 книги) | Стругацкий Борис, Стругацкий Аркадий. В том смысле, что именно это может быть сказано про уже помянутую повесть «Пикник на обочине», где показано столкновение человечества с некоей инопланетной цивилизацией. Книга "Пикник на обочине" и фильм "Сталкер" не имеют друг к другу никакого отношения. «Пикник на обочине» рассказывает о событиях, происходящих в 1970-х годах.
Аркадий Стругацкий - Пикник на обочине
| «Пикник на обочине» Братьев Стругацких, краткое содержание | «Пикни́к на обо́чине» — философская фантастическая повесть братьев Стругацких, впервые изданная в 1972 году. Повесть лидирует среди прочих произведений авторов по количеству. |
| 4 причины прочитать повесть братьев Аркадия и Бориса Стругацких «Пикник на обочине». - | Здесь есть возможность читать онлайн «Аркадий Стругацкий: Пикник на обочине» весь текст электронной книги совершенно бесплатно (целиком полную версию). |
| Американские телевизионщики экранизируют «Пикник на обочине» братьев Стругацких | «Пикни́к на обо́чине» — философская фантастическая повесть братьев Стругацких, впервые изданная в 1972 году. Повесть лидирует среди прочих произведений авторов по количеству. |
Аркадий Стругацкий: Пикник на обочине
Концовка "Пикника на обочине" как самого популярного произведения Стругацких [1] вызывает споры среди знатоков творчества знаменитых фантастов. Телеканал WGN America заказал пилотный эпизод сериала по мотивам романа Аркадия и Бориса Стругацких «Пикник на обочине». Пикник на обочине авторы Аркадий Стругацкий, Борис Стругацкий читает Михаил Гульдан. романы, повести, рассказы. Романы > Пикник на обочине > страница 35. Книга "Пикник на обочине" и фильм "Сталкер" не имеют друг к другу никакого отношения.
Будущее человечества в повести братьев Стругацких "Пикник на обочине"
Тут нас знакомят с миром, с главным героем Рэдриком Шухартом и его кругом общения. Повествование ведется от лица главного героя. Наш герой работает в институте, который изучает Зону, место которое появилось после посещения нашей планеты пришельцами. Но на самом деле Шухарт подрабатывает сталкерством, точнее, это и есть его основной род занятий, так как только в Зоне он чувствует себя на своем месте, а работа в институте — это лишь прикрытие, так как сталкерство вне закона.
Мир, как и персонажи, описаны самобытно и при желании почти на каждого персонажа можно насочинять отдельно пару повестей, так, например, сталкер по кличке «Гуталин» занимается сталкерством наоборот - он скупает артефакты, найденные в Зоне и относит обратно в Зону, примечая что «дьяволово к дьяволову», так же сколотил себе идеологическое общество воинствующих Ангелов. Ах да, и Гуталином его кличут ввиду того, что он огромный негр. В первой части Шухарт снаряжает экспедицию в Зону, берет своего Друга из института, чтобы как он говорит, излечить его от меланхолии.
Экспедиция проходит успешно, кроме пары эпизодов, но уже после похода друг Шухарта умирает при странных обстоятельствах, накладывая на нашего героя чувство вины, которое его будет преследовать до конца повести. Вторая часть уже ведется от третьего лица и вкидывает нам порцию основного сюжета, а также раскрывает такую личность как «Стервятник». Стервятник повествует о том, что расскажет, где находится «золотой шар», так как он его нашел и не раз им пользовался, лишь бы Шухарт вытащил его раненного из Зоны.
Оснований не верить ему нет, так как Барбридж проговаривается что вымолил у «Шара» возможность постоянно возвращаться из зоны живым, вымолил так же, чтобы его дети рождались здоровыми, так как у сталкеров дети рождаются с огромным количеством физических и биологических отклонений - такова цена....
В погоне за счастьем Шухарт совершенно забывает, что "если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя". Это книга о бесконечной проблеме нравственного выбора, фантастических приключениях и непростых судьбах. Время идёт… Но история загадочной Зоны и лучшего из её сталкеров — Рэда Шухарта — по-прежнему тревожит и будоражит читателя.
Сборник "Неназначенные встречи" вышел в свет осенью 1980 года, изуродованный, замордованный и жалкий. От первоначального варианта остался в нем только "Малыш" -- "Дело об убийстве" потерялось на полях сражений еще лет пять тому назад, а "Пикник...
И все же авторы победили. Это был один из редчайших случаев в истории советского книгоиздательства: Издательство не хотело выпускать книгу, но Автор заставил его сделать это. Знатоки считали, что такое попросту невозможно. Оказалось -- возможно. Восемь лет. Четырнадцать писем в "большой" и "малый" ЦК. Двести унизительных исправлений текста.
Не поддающееся никакому учету количество на пустяки растраченной нервной энергии... Да, авторы победили,, ничего не скажешь. Но то была Пиррова победа. Впрочем, "Пикник... Тридцать восемь изданий в двадцати странах по данным на конец 1997 года. Рейтинг повести в России тоже достаточно высок, хотя и уступает, скажем, рейтингу "Понедельника... Повесть все еще продолжает жить и, может быть, даже доживет до XXI века.
Разумеется, текст "Пикника... Но сборник "Неназначенные встречи" мне и сегодня неприятно даже просто брать в руки, не то что читать. Безвозвратно утрачены почти все варианты сценария фильма "Сталкер". Мы начали сотрудничать с Тарковским в середине 1975 года и сразу же определили для себя круг обязанностей. Я уже рассказывал и писал раньше, что работать над сценарием "Сталкера" было невероятно трудно. Главная трудность заключалась в том, что Тарковский, будучи кинорежиссером, да еще и гениальным кинорежиссером вдобавок, видел реальный мир иначе, чем мы, строил свой воображаемый мир будущего фильма иначе, чем мы, и передать нам это свое, сугубо индивидуальное видение он, как правило, не мог, -- такие вещи не поддаются вербальной обработке, не придуманы еще слова для этого, да и невозможно, видимо, такие слова придумать, а может быть, придумывать их и не нужно. В конце концов, слова -- это литература, это высоко символизированная действительность, совсем особая система ассоциаций, воздействие на совсем иные органы чувств, в то время как кино -- это живопись, это музыка, это совершенно реальный, я бы даже сказал -- беспощадно реальный мир, элементарной единицей которого является не слово, а звучащий образ.
Впрочем, все это теория и философия, а на практике работа превращалась в бесконечные, изматывающие, приводящие иногда в бессильное отчаяние дискуссии, во время коих режиссер, мучаясь, пытался объяснить, что же ему нужно от писателей, а писатели в муках пытались разобраться в этой мешанине жестов, слов, идей, образов и сформулировать для себя, наконец, как же именно обыкновенными русскими буквами, на чистом листе обыкновеннейшей бумаги выразить то необыкновенное, единственно необходимое, совершенно непередаваемое, что стремится им, писателям, втолковать режиссер. В такой ситуации возможен только один метод работы -- метод проб и ошибок.
Зоны расположены вдоль плавной линии на поверхности Земли, проекции так называемого радианта Пильмана — точки, лежащей на прямой, соединяющей Землю и Денеб.
Быстро выяснилось, что люди и животные проживать в Зонах не могут, и всё население было из них срочно эвакуировано. Сами зоны обнесены строго охраняемым ограждением и официально стали предметом осторожного научного изучения. Также очень быстро обнаруживается, что в Зонах много артефактов непонятного предназначения.
Некоторые из них весьма полезны — например, могут лечить болезни, некоторые просто странные игрушки, а некоторые — крайне опасное оружие.