Борис Любимов. Назначение Любимовой на пост министра культуры активно обсуждают в сети. В целом публика отнеслась к этой новости положительно. РИА Новости, 1920, 29.06.2022. Одним из учредителей фонда является отец нового министра культуры Ольги Любимовой Борис Любимов. После окончания аспирантуры в 1974 году и по настоящее время Борис Любимов остается одним из ведущих педагогов ГИТИСа, автором множества научных трудов. Одним из учредителей фонда является отец нового министра культуры Ольги Любимовой Борис Любимов.
Борис Любимов: решение Домогарова не выходить на сцену подведет театр и зрителей
Любимов отметил, что те студенты, которые начнут обучение в театральном училище в 2022 году, закончат его в 2026-м. Их звездный час — это вторая половина 30-х, 40-е и отчасти 50-е годы. А 60-е —70-е годы — ну, если говорить об актерах, они перейдут на возрастные роли… А в 80-е годы они начнут писать мемуары. А те, кто из них будет вести здоровый образ жизни, а родители наградили их хорошими генами, они в принципе могут дожить — вот эти ребята 2003-2004 года рождения — страшно подумать! Борис Любимов рассказал студентам о том, в чем, по его мнению, заключается особенность театрального образования. А дистанционное обучение, к которому пришлось прибегнуть в ковидные времена, он считает не более чем временным явлением. Любимов отметил, что театр предполагает создание уникальной атмосферы, обмен энергией, особый формат общения. И несмотря на то что в интернете сейчас можно найти практически любой спектакль, — такой просмотр не сравнится с настоящим, «живым» представлением. Но это ведь не отменяет театра. Он потому и дорог человеку, несмотря на все открытия кинематографа и телевидения, что по-прежнему дает возможность общаться между собой, обмениваться энергией. Я очень надеюсь, что, когда пандемия закончится, люди вновь массово начнут ходить в театр.
Поскольку за это время почувствуют нехватку такого именно общения», — считает он. Отвечая на вопрос, почему в современном обществе возникла ностальгия по советскому прошлому, Любимов сказал, что его лично иногда это радует, а иногда настораживает и пугает. По его мнению, «чаще всего это бывает, когда происходит некий перелом в жизни людей и государства», как это было в 90-е. После распада такого большого государства, как СССР, перед людьми появились весьма серьезные проблемы.
Сейчас мы будем жить не вопреки Болонскому процессу, а благодаря тому, что у нас будет возрождаться классическое университетское образование. Подробнее смотрите в видео.
Знаете, мне один священник сказал, ему прислали второго священника, тот как-то не очень хорошо себя вел, потом и перестал быть священником. Ему говорят: «Чего вы его не уберете? Кнут иногда действует не воспитательно, а наоборот, ты сопротивляешься этому.
Кроме того, где гарантия, что пришлют лучшего. Этого я, по крайней мере, знаю, где его просчеты, где его ошибки, я могу с ним…» Поэтому с некоторым терпением отношусь. Конечно же, был романтический настрой в начале 1990-х, когда казалось, Господи, одно слово «гимназия», как это хорошо. Потом, оказывается, нужно везти дочку за тридевять земель. А учителя знают, как не надо преподавать, а как надо, не знают. В общем, там были и драматические моменты. Не трагические, слава Тебе, Господи, но драматические. Один из французских мыслителей говорил, что «не страшно пострадать за церковь, страшно пострадать от церкви». Это действительно так, такая опасность тогда появилась.
Я в течение какого-то времени занимался церковной публицистикой и в статьях, и на радио, вел передачи на канале «Культура» «Читая Библию». Сейчас я бы, конечно, никогда не дерзнул это сделать. Это был период такой, еще, знаете, дилетантизма в самом специфическом смысле этого слова. Я не вижу в этом ничего плохого на определенном этапе. В конце концов, у истоков русской мысли как у западников, так и у славянофилов стоят офицеры — Чаадаев и Хомяков. И Хомяков был конногвардеец. На первом этапе думал: «Господи, кто мне позволил писать о Булгакове или о Флоренском или вести передачу «Читая Библию»? Я на большее не претендовал и получал одобрение, в том числе людей достаточно богословски образованных. Кроме того, помните, как в «Недоросле» портной Тришка, ему госпожа Простакова говорит, что он плохо сшил кафтан, а он говорит: первый портной шил хуже моего.
Я себе говорил: да, ты первый портной, который первый шьет. Мы оказались на необитаемом острове. Первый плот, который Робинзон соорудил, был, наверное, плохой, потом получше. А потом пойдут те, кто будут делать лучше. Поэтому я этими своими публикациями гордиться не горжусь, но и не стыжусь. Сейчас другое дело. Просто написать о Бердяеве — дело нехитрое, пора заниматься текстологией, пора заниматься собранием сочинений всерьез, пора заниматься архивами — это, может быть, не очень востребовано, но это черновая работа, это нормальная работа филолога — издавать, у философа — издавать и интерпретировать. Мы тогда занимались популяризаторской работой, я очень увлекся, театроведение забросил. Я тогда шутил, что мне о Сергее Булгакове написать интереснее, чем о Михаиле Булгакове.
О Михаиле уже есть профессионалы, а о Сергии тогда мало кто мог написать. На самом деле выше вас, вашего поколения все равно никто не вырос, никто ничего не сделал, все зачищено. Мне кажется, что здесь понятно: богословие — профессия, она и на Западе тоже доходу не дает. Здесь между 1988-м и 2000-м был период энтузиазма, я помню, тогда я со многими священнослужителями вместе на край Москвы ехал, и мы где-нибудь в подвале для местных энтузиастов читали лекции о Булгакове. Не то что за копейки, а просто бесплатно. Сейчас, когда рынок вступает в свои права, как говорил Шаляпин, «бесплатно только птички поют». Сказать, что за песню об отце Георгии Флоровском или о полемике Булгакова и Лосского заплатят большие деньги, конечно, нельзя. Поэтому энтузиазм действительно ушел, но, с другой стороны, сделано очень много. Переиздано всё или почти всё.
В 1974 году мне из-за границы подпольно прислали книгу Зернова «Русское религиозное возрождение XX века». Книга очень полезная, но к ней было приложение — все русские философы XX века от «а» Афанасьев, Арсеньев до «я» у нас Яковенко, но там его нет с датой рождения, и выходные данные книг основных. Я сказал себе: я это всё прочитаю. Мне это напоминает, как один артист Малого театра, когда мы приехали на гастроли в Израиль, зашел в Тель-Авиве в кабачок, увидел там всё, что стоит, и сказал: «Их бин все это буду у вас пить», — что он более-менее неукоснительно и делал всё время нашего пребывания. Вот я примерно так сказал себе: «Их бин всё это у вас прочитаю». И действительно почти всё прочитал. Во всяком случае всё, что на русском языке есть. Только одну книгу Арсеньева «Жажда подлинного бытия» я так и не прочитал. Я думаю, ее можно сейчас взять в библиотеке, переснять и так далее.
Я ее всё откладывал. Пускай будет одна книга, которую я не прочитал. Но всё-таки прочитал и Бердяева, и Булгакова, и Вейдле — по алфавиту. Может быть, стоило бы у нас издать двухтомник Зандера о Булгакове «Бог и мир», я когда-то мечтал написать предисловие, это было бы очень полезно. В конце концов, тот, кто хочет, эту книгу найдет. А так — издано много, и очень неплохо. То, что делала Ирина Бенционовна Роднянская применительно к тому же Булгакову, мне кажется, очень удачно. Я не безнадежно смотрю. Может быть, сейчас, когда первый порыв увлечения религиозной философией не богословием, а религиозной философией прошел, наступает похмелье, что ли, люди немножко объелись, какая-то часть людей.
С другой стороны, я сейчас в связи со страшным юбилеем Первой мировой войны стал перечитывать книгу, которую я очень люблю: «Бывшее и несбывшееся», воспоминания Федора Степуна, философа второго ряда, но очень незаурядного и в чем-то мне очень близкого, увлекавшегося театром, культурой и так далее. Пишет он в 1940 году в Германии, когда уже фашизм вовсю, но война с Россией еще не началась, он пишет не о Советском Союзе, а о России. Он пишет, вспоминая свои годы, издание журнала «Логос» и так далее, что, может быть, философствующее христианство — это пройденный этап. Это он тогда уже почувствовал, что такая болтовня о христианстве, пускай даже с употреблением религиозных и философских терминов, немножко обрыдла. Я, кстати, думаю, что на каком-то этапе это снова возникнет, появятся те, кого Достоевский называл русскими мальчиками, и русские девочки нашего времени тоже, конечно же, которым снова захочется об этом что-то сказать и что-то узнать, они к этому снова потянутся. Но та безответственность, с которой об этом говорили пацаны из Серебряного века, даже такие незаурядные по-своему, как Мережковский, такая безответственная болтовня на христианские темы… В годы моего увлечения ими всё, что не марксизм, всё, что о Христе, мне было близко. Сейчас чуть-чуть больше осторожности. Всё-таки сколько же было такого великолепного, талантливого, соблазнительного словоблудия и у Мережковского, и у Вячеслава Иванова применительно к христианству, да и у Василия Васильевича Розанова, которого я очень ценил и очень люблю. Сейчас мне интересен роман Алексея Варламова, «Мысленный волк», посвященный тому времени, где действует философ Эрве, ясно, что это Розанов, там угадывается и Пришвин, какие-то писатели называются явно, тот же Мережковский или его жена, о каких-то ты догадываешься.
Ты понимаешь, сколько в этом было соблазна и такой театральной фальши, никуда от этого не деться, если бы этого не было, не было бы и 1917 года, не только октября, но и февраля, вернее, если бы это было, то совершенно по-другому, без тех трагических последствий для России, да и для всего мира. Но это уже совершенно отдельная тема. Весь век перед глазами… — К вопросу о времени. У вас затакт длинный в контексте семейной истории — у вас практически весь ХХ век перед глазами, сейчас уже и следующий. Как вы сейчас смотрите на нынешнее время? Оно же очень не простое? Более того, я думаю, что не только перед нами, а перед всем человечеством стоят чрезвычайно мучительные испытания, потому что XXI век может оказаться еще страшнее XX, в этом я не то чтобы убежден, но я допускаю, что это вполне может быть. За себя уже не так страшно, всё-таки большая часть жизни позади. С другой стороны, людям и в шестьдесят семь лет не хотелось бы уходить на Соловки или в Освенцим.
А за дочь, за внуков, конечно, тревожно. Я совершенно не разделяю восторга, конец истории — это абсолютно бредовая идея. Либо будет так, как написано в книге «Апокалипсис», это вполне может случиться на ближайшем временном отрезке, или это будет очень мучительный период жизни, «малый апокалипсис», описанный у Луки в главе ХIХ, совершенно никакого оптимизма у меня нет. Повторяю, не только по отношению к нам, но и по отношению ко всему миру. Я «пощупал» XIX век — через отца, через бабушку. Вторая половина XIX века — я хотел бы, наверное, жить в то время. Если говорить о том времени, которое я прожил, я начинаю думать: когда мне было хорошо — 60, 50, 40 лет назад? Ни в один из этих годов возвращаться не хочу. Хочу увидеть папу, хочу увидеть маму.
Но понимаю, что если хочу увидеть папу и маму, то я не увижу своих внуков. Но это единственные мотивы, по которым мне хочется туда вернуться. У меня нет никакой тоски по Советскому Союзу. У некоторых она есть, иногда даже у очень незаурядных писателей, но они сочиняют Советский Союз так, как романтики сочиняли рыцарские замки, где всё хорошо, всё красиво и все вокруг пейзане любовно смотрят на своих феодалов и баронов. Они либо Советский Союз не застали, либо застали его в раннем детстве, когда всей тяжести этого не испытывали. Поэтому никакой тяги назад у меня нет. С другой стороны, я часто езжу и очень люблю ездить в Европу, в Италию и Францию главным образом. Помните, еще в XIX веке, примерно в те годы, когда бабушка моя родилась, или чуть раньше, Иван Карамазов говорит Алеше: «Я хочу в Европу съездить, Алеша… и ведь я знаю, что поеду лишь на кладбище, но на самое дорогое кладбище, вот что! Дорогие там лежат покойники…» Вот это очень важно.
С одной стороны, Запад — это страна святых чудес, и это сказал славянофил Хомяков, но тот Запад, за которым я наблюдаю, от этих святых чудес замечательным образом отказывается. Он расстается с ними. Я путешествую по этому Западу, восхищаюсь этими святыми чудесами, а несвятыми чудесами я оставляю за собой право не восхищаться. Мне хорошо на Западе в Средневековье, в Возрождении. XVIII век не люблю, потому что не люблю эпоху Просвещения, мне кажется она как раз эпохой потемнения мозгов. Французская революция — одно из страшных явлений в истории человечества, прообраз всего остального, что потом последовало: Наполеон, Июльская революция 1830 года, революция 1848 года, Парижская коммуна, немцы в Париже и фактически они были бы и в 1914 году в Париже, если бы не наша злосчастная война. А XIX снова люблю. Недавно был в Марселе, с удовольствием прошел там по улице, которая описана в «Тартарене из Тараскона», переведенном моим отцом. Там мне хорошо.
Я, может быть, не очень типичный человек — я не люблю технологии. Я отдаю должное гениальности открытия интернета, компьютера и так далее, но сам ими стараюсь не пользоваться. Совершенно спокойно обхожусь без телевидения и радио, свожу это к минимальной степени. Я не их раб, а их пользователь, и не больше того. Вот я включаю «Россия 24», узнаю новости: такой-то умер, такой-то родился, произошло то-то, не произошло то-то. Мне кажется, очень важна мысль Александра Исаевича Солженицына, когда он, настаивавший на гласности и столкнувшийся с миром СМИ, говорил о том, что человек имеет право на то, чтобы не узнавать новости, это тоже его право. Это мое личное право, не общественное, конечно, мое личное право. Я имею право не интересоваться вашими достижениями культуры, науки и так далее. Знаете, есть замечательный факт: Достоевский встречает Гончарова за границей.
Достоевский помоложе его лет на десять, поэтому он весь кипит, а Гончаров говорит: я имею право не знать этого ничего». Достоевскому интересно, как идет франко-прусская война, а Гончарову семьдесят лет, ему это всё не интересно, это никак не скажется на его дальнейшей жизни. У меня такого нет, я на это не имею права, тем более что работаю не в научно-исследовательском институте, а с молодежью. Я не могу делать вид, что всё кончилось в 1914-м или даже в 1991 году. Но если говорить о трудности жизни пожилого человека, воспринимающего новизну, то она именно в этом, в восприятии абсолютной технологичности этого мира. Если в XIX веке гоголевские герои могли сказать: до нашего города хоть три года скачи, никуда не доскачешь; плохо нам будет, а не туркам, — то сейчас такое ощущение, что ты на просвете, на контроле, что любой человек и у тебя в стране, и в мире может проверить твой мобильный телефон, проверить, где ты находишься, всё про тебя знает. Я не говорю сейчас о коммерческой тайне и так далее. Пушкин, который зеленел от того, что читают его письма, сейчас дрался бы на дуэлях шесть раз в день, потому что кто-то обязательно на Facebook написал бы, что Наталья Николаевна переспала с тем или иным кавалергардом или с тем или иным членом Союза писателей. Это жизнь на просвет.
И если говорить о том, что мне мешает в этой жизни, то это чувство штатского, чью квартиру превращают в казарменный сортир, где ты весь на просвет, ты весь открыт. Может быть, самое трудное в армии — твоя интимная жизнь внутренняя, чтобы никто не читал — ни прапорщик, ни твои однополчане — письма, которые тебе пишут мать и отец. Сейчас ощущение, что ты открыт перед всем миром, и не потому, что есть что-то, чего ты должен стыдиться. Хотя ты должен чего-то стыдиться, но это тайна исповеди, а не тайна признания миру. Это то, что Достоевский гениально предусмотрел в «Записках из подполья», но ведь записки из подполья сейчас залили своим зловонием весь мир. Если человек признается читателю в том, что у него зубы болят, или в каком-то постыдном поступке, каждый сейчас заголяется, это даже не записки из подполья, это бобок. Но тогда этого нужно было стыдиться, а сейчас все этим гордятся. Чем хлеще рассказываешь о себе что-то постыдное и позорное, тем вроде как ты круче — о, какой ты. Вот это, мне кажется, страшно так же, как страшно и восстание масс, то, о чем предупреждали мыслители XX века, иногда предупреждали пророчески, а иногда уже испытав опыт хотя бы революции 1905 года.
Потому что вот тут сидит милейший Степан Трофимович Верховенский, который просто философствует, говорит о чем-то, негодует, оппозиционирует и так далее, вот уже его сынок и его команда бесов, а рядом с ними — Федька-каторжник, который только и ждет команды, которую он получит, вот тогда действительно мало не покажется, вот это самое страшное. Сейчас, когда Федьки-каторжные вооружены не тесаками, когда у них в руках может быть оружие любого типа, — это на самом деле страшно. Это не обрезы, с которыми выходили петлюровцы или махновцы в 1918-1919 году против тех же Турбина и Мышлаевского и Студзинского, а это, ребята, самое серьезное оружие XXI века. И в мире мы пока ждем, но это неизбежно: подымет голову третий мир, Африка, она припомнит весь XIX век Европе. Мы привыкли к марксистской логике движения истории вперед, мы восхищаемся реконкистой, которая произошла в Испании, которая очистила Испанию от мавров. А сейчас марокканцы сидят и думают: «Почему бы нам обратно туда не вернуться? Что делается в Египте, или в Марокко, или в Алжире, никто ничего не знает. Сейчас так не бывает. Поэтому я радуюсь, что рифма «14-14» не сработала у нас страшно.
Но ведь весь ужас заключается в том, что и в июне 1914 года никто этого не ждал. Ну, просто пуля убила эрцгерцога, дальше отдан приказ о мобилизации, и всё, и дальше началось красное колесо. Всё цветение сплошное, 14-й год, Блок в расцвете сил, поэзия третьего тома, в Художественном театре «Хозяйка гостиницы», перед этим «Мнимый больной». Ну, Боже мой, Мольер, Гольдони, какая красота, открываются первые студии, «Сверчок на печи» Диккенс умилительное, божественное произведение, гениальный спектакль, Михаил Чехов. Всё через три месяца смывает волной. Штатские люди, получившие оружие, прошедшие три года войны, в 1917 году должны были куда-то продолжать стрелять. Как в Германии ясно было, когда ты читаешь «Возвращение» или «Три товарища», что это должно привести к фашизму, так и здесь привело это к гражданской войне. Это я беру худший вариант. Вы письмо подписали.
Крым — один из самых моих любимых уголков России, именно России, поэтому я счастлив, что он вошел в состав страны. Тут я подписал с полной искренностью. У нас сейчас опять казенный патриотизм возрождается, в школах учительницы сетуют, что дети маршировать не хотят. А с другой стороны, любовь к Родине — это что? Ведь понятно, что эмигранты были большими патриотами, чем советские люди, это очевидно.. Некоторые были не меньше. Или это верность государству? Слово «патриотизм» затрепано и с одной, и с другой стороны, а я, как Алексей Константинович Толстой, мой любимый, «двух станов не борец, а только гость случайный». Кстати, мой отец обожал эту страну, и тем не менее слово «патриот» я от него никогда не слышал.
И я его никогда не употребляю. Я иногда иронически могу сказать, как в начале XIX века говорили: «сын Отечества». Я человек XIX века, и для меня это — любовь к отеческим гробам прежде всего, любовь к родному пепелищу. Да, конечно, для меня это опять же — время, пространство, действие. Для меня это пространство, я обожаю эту территорию, иногда захламленную. Загаженную ненавижу. Когда я вижу, как человек гадит, портит и в буквальном и в переносном смысле — производством, чем угодно, гадит эту территорию, для меня это просто катастрофа. Я помню, как в 1990 году мы были на гастролях в Израиле, и кто-то там машинально в окошко кинул бутылку из-под кока-колы. Наш гид сказала: «У нас так никто не делает».
Я могу сказать ответственно, я и до этого не делал, но могу сказать, что с 1990 года я ни одну бумажку, ни один окурок, ни одну бутылку не выкинул ни из машины, ни просто — это либо урна, либо карман — карман и потом урна. Поэтому я люблю эту землю, причем люблю север, люблю юг, запад и восток, что абсолютно мне не мешает любить и восхищаться красотой Марселя, Прованса или Брюгге и Гента, или Флоренции, или Капри и так далее, и так далее. Я могу что-то любить больше, что-то меньше, но Господь плохо землю не творил, везде хорошо. Я однажды был в Ливии, к Африке я пока не привык, но я думаю, если бы я пожил в ЮАР или в Латинской Америке, я, конечно, полюбил бы и эти края тоже. Это что касается пространства. Что касается истории — это то, о чем говорил Пушкин. Она мучительна, она кровава, и это вовсе не значит, что я должен любить каждый ее период, но я люблю ее, историю, мне интересно ее движение … Я не люблю XVIII век во Франции, а в России вторая половина XVIII века мне безумно интересна, что вовсе не значит, что я — поклонник крепостного права, не надо доводить это до абсурда. Если ты любишь Пастернака и Булгакова, это не значит, что ты любишь Колыму и Соловки, это разные вещи абсолютно. С другой стороны, это пространство, время и действие.
Я очень ценю средневековую культуру Руси, древнерусскую, знаю ее по-дилетантски, а вот последние три столетия для меня — музыка, живопись, театр, литература, мысли, филология, гуманитарные науки. К сожалению, я ничего не могу сказать по истории русской науки, просто не будучи компетентным в этом. Мне это чрезвычайно близко, но любовь к этому совершенно не означает гордость и чванство. Если вы говорите о казенном патриотизме, мол, «у нас всё самое лучшее», то это очень смешно, потому что тут же мы страшно боимся — боимся не тех стихов Пушкина, не тех произведений Гоголя и так далее. Тогда что вы любите в этой стране, ребята? Достоевского можно назвать патриотом, не казенным, а патриотом. Но когда он говорил о величайшем открытии человечества, о том, что человечество может показать на Страшном суде Богу и сказать: «Вот наш ответ», то он называет «Дон Кихота» Сервантеса. Можно по-другому к этому отнестись, но, тем не менее, он называет Сервантеса, а не обожаемого им Пушкина. Поэтому с детских лет я Диккенса люблю так же, как Тургенева, люблю Шекспира, Сервантеса и многое другое.
Поэтому у меня мой патриотизм — это любовь к стране и любовь к людям. Это очень важно, когда у тебя есть на протяжении истории, пускай это будет XIX век, пускай это будет XVIII век, более близкие XX и XXI, люди, которых ты любишь: и те, которых ты лично не знал, но которые тебе близки и интересны, и те, которых ты знал. За свою достаточно долгую жизнь я мог бы назвать людей такой совестливости, не обязательно великих. Как Пастернак писал: «Жизни, бедной на взгляд, но великой под знаком понесенных утрат». Ведь подвиг, совершенный человеком во времена немыслимого быта, мог быть очень прост: поделиться с вами куском хлеба. Но сейчас: «Угощайтесь». Если мы с вами окажемся в одном лагере, или в одном окопе, или в одной коммунальной квартире — это «угощайтесь» совершенно по-другому будет звучать. Я приведу пример. Когда двоюродная бабушка умерла, одна крестьянка взяла ее крестик.
Ни во время войны, ни после не обменяла на еду, на хлеб, на что угодно, на тряпку. После войны она вернула его моему отцу. Вот я его сейчас ношу. Для меня она святая, я ее каждый день за молитвой поминаю. Мама моя просила свою няню, другую няню поминать, я ее тоже поминаю. Если так составить количество людей, которым я обязан тем, что я есть, они все здесь. Это не значит, что там живут плохие люди, Господь с ними. Но просто у меня там нет людей, за которых я абстрактно могу молиться. Я помню, кто-то спрашивал в начале XX века: «А за Диккенса можно молиться?
Я мог бы набрать очень много людей, которых я знаю, потому что они великие писатели, художники и так далее. А те, которых я знаю как людей, ходивших по земле этой, невзрачных, неприметных, они все здесь. Поэтому я здесь. Там я — любуюсь, тут я — люблю. Замечательный историк русской церкви А.
Подробнее смотрите в видео.
Дом русского зарубежья представит документальный фильм
Это, на мой взгляд, находится в разительном противоречии с тем, как сейчас существует театр», — сказал Борис Любимов. Мы здесь никому ничем не поможем ни своей бранью, ни своей защитой, мы не спасем того, кто погиб", – считает Борис Любимов. Мы здесь никому ничем не поможем ни своей бранью, ни своей защитой, мы не спасем того, кто погиб", – считает Борис Любимов. Любимов добавил, что кончина Бориса Ивановича стала большой утратой для региона и России в целом. Владимир Уйба сказал: "Мы благодарим Бориса Ивановича Скрынника за возможность принять на нашей земле финал Чемпионата России и Фестиваль Русского хоккея.
Борис Любимов — последние новости
Сын знаменитого советского переводчика, Борис Любимов с детства был окружен писателями, литературоведами, критиками, артистами. Книга и театр были двумя главными героями ее жизни с детских лет, а ее управленческие гены идут через поколения, рассказал Борис Любимов. Борис Любимов. Назначение Любимовой на пост министра культуры активно обсуждают в сети. В целом публика отнеслась к этой новости положительно.
Борис Любимов. Литература и культура в современном обществе
Сын легендарного советского переводчика, он с детства был окружен людьми незаурядными — писателями, литературоведами, критиками, артистами. Позже состоялось личное знакомство с Александром Исаевичем Солженицыным и постановка спектакля «Пир победителей» по одноименной пьесе писателя в Малом театре. Размышления о жизни и литературе, театре и истории, религии и философии — все это 10 встреч с Борисом Любимовым.
Составитель сборника статей «Театральная критика: история и теория» 1989 , к 100-летию со дня рождения П. Маркова «Театр, течения» 1998 и других. Является членом редакционных советов журналов «Новый мир», «Театральная жизнь», «Вестник русского христианского движения», членом жюри литературной премии А. В 2008-2011 годах — Секретарь Союза театральных деятелей России.
Луначарского по специальности «Театроведение» 1969 г. Профессор, художественный руководитель курса. В числе разработанных Борисом Любимовым лекционных курсов: «Введение в источниковедение», «Теория драмы», «История русского театра 1830-1850 гг. За долгие годы своей профессиональной деятельности Борис Любимов работал в Малом театре, Центральном Академическом театре Российской Армии, был вице-президентом Российского фонда культуры, а также гендиректором Государственного центрального театрального музея им. С 2007 года он является ректором Высшего театрального училища института им.
Одни исполнители умерли, другим было сильно за 40, и играть молодых белогвардейцев ни Кудрявцев, ни Добронравов не могли. Не было и исполнительницы роли Елены, и так далее. Приведу другой пример, не связанный со Станиславским, но тоже мхатовский — «Три сестры» Немировича-Данченко шли больше пятидесяти лет. Не премьера 1901 года, а спектакль, поставленный в 1940 году. Такое долголетие для спектакля не всегда хорошо, иногда бывает и ужасно. В театре Вахтангова «Без вины виноватые» в постановке Фоменко живут уже 20 лет, в «Современнике» «Вишневый сад» в постановке Волчек возобновлявшийся, правда и «Три сестры» — 30 лет, в Петербурге «Братья и сестры» и «Бесы» Додина — больше четверти века. Сравнивать с Пушкиным рискованно, но я сравню — Десятилетия, а не века. Ни один театральный режиссер не может иметь такую славу, как Пушкин, но специалисты знают ему цену. Вы как человек, всю жизнь занимающийся театром, с кем из представителей других искусств могли бы сравнить Станиславского по значению для русской и мировой культуры? Понимаю всю условность таких сравнений, но все-таки… — Пушкин — наше всё, поэтому с ним сравнивать рискованно, но я сравню. Конечно, это совсем разные эпохи, но, думаю, за то, что сделал Станиславский для театра, его можно назвать Пушкиным нашей сцены. А если сравнивать с современниками, то совсем просто: Чехов и Лев Толстой. Другое дело, что Льва Толстого или Чехова вы можете снять с полки… Станиславского тоже можете — «Работу актера над собой», — но между его спектаклями и «Работой актера над собой» такая же разница, как между «Войной и миром» и теоретическими трактатами — об искусстве, про религиозные я говорить не буду — Толстого. Я всегда думал о том, что он почти одногодок крупнейших церковных иерархов своего времени. Двумя годами младше Патриарх Тихон, четырьмя — митрополит, а потом Патриарх Сергий, пятью — митрополит Евлогий, создатель другой ветви Зарубежной Церкви. Все лидеры тех или иных ветвей Русской Православной Церкви — его поколение. Если говорить об ученых, то я бы, наверное, сравнил Станиславского с его одногодком Вернадским. Или это так быстро развивающееся искусство, что любая новация через несколько десятилетий устаревает? Например, у любимого вами Женовача есть что-то от Станиславского? Не только потому, что его театр помещается на фабрике Алексеева, хотя это символично. Но я бы скорее сравнил не само творчество Сергея Женовача, а его студийную линию, со студиями Художественного театра. Здесь Женовач прямой наследник не столько даже Станиславского, хотя и Станиславского тоже, но в большей степени — Сулержицкого с его этическим фундаментом, который он закладывал в первой студии Художественного театра. Но сами студии — целиком идея Станиславского. Безусловно, во многом продолжает традиции Станиславского театр Фоменко. Я бы сказал, что опосредованно, через то, чему Станиславский научился у Малого театра и что потом внесли на сцену Малого театра некоторые его ученики, эти традиции живут в Малом театре. Театр Вахтангова в лучших своих спектаклях… Я не говорю об их последних сезонах, но, скажем, спектакль «Без вины виноватые» в постановке Фоменко Станиславский, я уверен, принял бы. Все профессии богопротивны — В своей системе Станиславский разделил работу актера на три типа: ремесло, искусство представления — когда актер испытывает переживания своего героя на репетициях, но не во время спектакля,- и искусство переживания, когда и на сцене актер пропускает через себя эти переживания. И он настаивал, что именно искусство переживания — высшее проявление актерского мастерства. Трудно усомниться, что именно испытывая на сцене переживания своего персонажа, актер при прочих равных условиях будет убедительней и спектакль — значительней. Но не опасны ли такие переживания для душевного здоровья актера? Не за это ли многие в церковной среде осторожно относятся к актерской профессии, а кто-то считает ее даже богопротивной? Ректора — тоже. Во всяком случае, многие студенты так считают. На самом деле все просто. У любой профессии есть оборотная сторона, свои соблазны. Конечно, для актера главный соблазн — слава. Например, писателей, которых узнают на улице, можно по пальцам одной руки пересчитать, а артиста, который в каком-то сериале сыграл эпизод, знает весь двор. Самое сокрушительное чувство славы, конечно, в шоу-бизнесе: огромные залы, стадионы и т. Отсюда и наркотические вещи, и безумное поведение многих представителей шоу-бизнеса. Но и у актеров это есть. Только мне кажется, что не переживания персонажа, которые испытывает актер, портят его характер, а жажда славы, первенства. И тут актер в той же ситуации, что спортсмен, представитель шоу-бизнеса и вообще любой человек, который сегодня, можно сказать, вышвырнут на обозрение массам. Это и в интернете возможно. Блоггер, на мой взгляд, профессия куда более опасная, чем актер. И Станиславский в своем дневнике это за собой замечал. Он играет в «Мудреце» генерала Крутицкого, играет гениально, но главную роль — Глумова — играет Качалов, а зритель аплодирует актеру, играющему главную роль. Станиславский записывает, что шевельнулась в нем какая-то змея ревности, и это надо в себе побороть. Сам факт, что он это написал, говорит о том, что христианское покаянное начало в нем жило. Вот что главное! Неважно, кто ты, но если это начало есть у блоггера или у ректора, они еще не безнадежные люди. Станиславский и Ильин — То есть система Станиславского христианству не противоречит? Конечно, как любая профессиональная система, она может попасть в руки и атеиста, и богоборца, а может и в руки верующего человека. Но я, повторяю, убежден, что в Константине Сергеевиче жило христианское начало. Кроме того, я уже говорил в другом интервью, что ему помогал разрабатывать эту систему Иван Александрович Ильин. Познакомила их Любовь Яковлевна Гуревич, известный театральный критик, сподвижница Станиславского и, если не ошибаюсь, дальняя родственница Ильина. Потом, когда Ильин уже был в эмиграции, она помогала Станиславскому в «Работе актера над собой» — как литературный редактор. У Станиславского, как у всякого интуита, не было систематического мышления. А Ильин в то время работал над книгой о Гегеле — трудно представить более систематично мыслящего философа, и докторская диссертация Ильина о Гегеле — одна из его вершин. Думаю, Станиславский нуждался больше не в литературной правке, а именно в придании системы тем отдельным положениям, которые он вырабатывал. Сейчас попробую установить дату. Вот летопись жизни и творчества Станиславского, где наверняка упоминается Ильин. Да, 1910 год, Ильину 27 лет, но он уже профессор Московского университета. И вот он пишет Станиславскому по поводу его записок по системе: «Я прочел их два раза». Значит, Станиславский передавал ему свои записи по системе.
«Борис Любимов. Драматургия одной судьбы» (20.12.2022)
Об историке театра, театроведе, театральном критике и педагоге Борисе Николаевиче Любимове. Подробная информация о фильме Борис Любимов. / Фотография Борис Любимов (photo Boris Lubimov). активность Орденом «За отличия перед Отечеством III ступени» удостоен исполняющий повинности ректора Высочайшего театрального училища имени а Борис Любимов. Но известный театровед, ректор Высшего театрального училища имени Щепкина Борис Любимов считает, что Константина Станиславского (1863–1938) за его вклад в театральное. Могила ва и его родных на Ваганьковском кладбище (уч.
Борис Любимов. 10 встреч
| Борис Любимов: решение Домогарова не выходить на сцену подведет театр и зрителей | Мария Вадимовна и Борис Николаевич любезно приняли приглашение побывать в гостях у редакции «КВ». |
| Борис Любимов: театральная критика сейчас находится на задворках задворок | В кинозале Дома русского зарубежья состоялась премьера документального фильма «Борис Любимов. |
| Любимовский вектор | Документальная кинокартина расскажет об историке театра, театроведе, театральном критике и педагоге Борисе Любимове. |
| Более 2,8 млрд рублей получит от Минкульта фонд, в совет которого входит отец министра культуры | Борис Николáевич Любимов (род. 29 июня 1947, Москва) — советский и российский театровед и педагог, театральный критик, кандидат искусствоведения (1977). |
Отец нового министра культуры Борис Любимов рассказал о дочери
О незабываемых встречах со старцем обители рассказывает Борис Николаевич Любимов, заслуженный деятель искусств РСФСР, ректор Высшего театрального училища имени Щепкина. Борис Любимов: Может, Галина Волчек и заменима, но она, безусловно, незабвенна. Ректор Щепкинского театрального училища Борис Любимов прокомментировал в беседе с RT назначение своей дочери, Ольги Любимовой, министром культуры России. ректор Высшего театрального училища имени М. С. Щепкина. Биография Подкасты Новости.
Ректора Щепкинского училища Бориса Любимова коллеги из ГИТИСа поздравили с юбилеем
Любимов Борис Анатольевич ЛИЦА. Новости. Мамам призывников предложили позвонить комиссару. Сегодня Любимов является ректором Щепкинского театрального училища, замхудрука Малого театра, преподавателем ГИТИСа, заслуженным деятелем искусств РФ и профессором. Театр эпохи восьмидесятых. Фильм начинается со строк школьного сочинения 12-летнего Бориса Любимова про его трудный утренний подъём на учёбу, а затем появляется на экране сам Борис Николаевич – скромный.