Немецкий писатель Зигфрид Ленц удостоен международной премии имени Льва Копелева "За мир и права человека". В начале 70-х Лев Копелев подружился с известным немецким писателем-антифашистом Генрихом Беллем. Неуемно-деятельный, Лев Залманович Копелев как-то легкостремительно двигался по жизни — долгой и противоречивой. Общественная организация Форум Льва Копелева была основана после смерти Копелева его друзьями и соратниками в 1998 году в Кёльне.
Лев Копелев о событиях в Восточной Пруссии 1945 года
Фильм о Льве Копелеве, который был изуродован редактором программы "Острова" на канале Культура В. Трояновским. "Форум имени Льва Копелева" – это немецкая некоммерческая организация, которая хранит наследие писателя и диссидента Копелева и продолжает его дело в области защиты прав. Фото Новой Газеты Фронтовик Лев Зиновьевич Копелев в 1945 году был арестован за резко критические отзывы о насилии над германским гражданским населением. Лев Зино́вьевич (За́лманович) Ко́пелев — русский писатель, литературовед-германист, критик, диссидент и правозащитник. Лауреат международной премии «Балтийская звезда».
Лев Зиновьевич Копелев. Уточнения к "википедической" биографии.
| Просветительский онлайн-проект «Они прошли по той войне. Писатели-фронтовики»: Лев Копелев | Сам Солженицын, который поддерживал в Марфино дружеские отношения с Копелевым, признавался, что Лев Зиновьевич стал в его романе прототипом Рубина. |
| Генпрокуратура признала «нежелательной» организацией «Форум имени Льва Копелева» | Лев Зиновьевич Копелев — писатель, советский и российский критик, литературовед (германист), диссидент и правозащитник, патриарх русской культуры XX века. |
| Лев Копелев: Гуманист и гражданин мира | Общественная организация Форум Льва Копелева была основана в Кельне после его смерти в 1998 году. |
Лев Копелев: "Хочу быть свободен от какой бы то ни было рабской зависимости духа"
Продолжая использовать сайт, вы соглашаетесь с этим. И другие места бывают тоже. Глава 2. Статья 29 Пункт 4: Права и свободы человека и гражданина.
В ноябре 1980 года Копелев с женой приняли приглашение Генриха Бёлля приехать на год в Германию для работы в архивах. Вернуться в Москву Копелевым уже не довелось, через два месяца после отъезда они были лишены советского гражданства. С 1982 года и до конца жизни Лев Копелев возглавлял в Вуппертальском университете Германии проект по изучению русско-немецких культурных связей. Никто, пожалуй, не сделал так много для того, чтобы пробудить у немцев понимание и почтительное уважение к русской культуре. Он оставил нам книги о Бертольде Брехте, Генрихе Гейне, докторе Гаазе, научные исследования о русско-немецких культурных связях, автобиографическую трилогию «И сотворил себе кумира», «Хранить вечно» и «Утоли моя печали», книги «Мы жили в Москве. Лев Зиновьевич Копелев умер 18 июня 1997 года в Кёльне. Похоронен на Донском кладбище в Москве.
В 1998 году в Кёльне был создан фонд имени Льва Копелева, который продолжает главное дело его жизни. А в январе 2009 года на карте города появился новый топоним — тропа Льва Копелева. Она проходит в Бетховенском парке рядом с домом, в котором прошли последние годы жизни писателя, германиста, правозащитника. Уважаемые читатели! С произведениями Льва Копелева вы можете познакомиться в читальном зале нашей библиотеки или взять их на дом в Центре книги и чтения. Светлана Коробова, главный библиотекарь универсального читального зала Литература о жизни и творчестве писателя Гофман Е.
И тоже долго. Настолько, что я ушел, не дождавшись конца, — было уже очень поздно. Анна Андреевна потом говорила: — Очень способная девочка. Много от литературы. Много книжных, не своих стихов. Но есть и свое, живое. Она может стать поэтом. Но может и не стать. И тогда это несчастье. Надя рассказывала: — Ну я ей читала. Всю тетрадку почти прочла. Прочту стихотворение и спрашиваю: «Еще? А говорила мало. Спрашивала, кого люблю? Знаю ли Блока, Пастернака, Мандельштама? Сказала, что надо читать побольше хороших стихов. Нет, не хвалила, но и не ругала. Но говорила о моих стихах так, что мне теперь хочется писать. А потом сама спросила: «Хотите, я вам почитаю? Она за полночь читала. И ведь мне одной. И сказала, чтоб я еще приходила. Ну, это из вежливости. Второй раз Надя не пошла. Говорила, что стесняется, робеет. А много лет спустя призналась — не пошла, потому что боялась попасть под влияние, стать «послушницей» — до потери собственного голоса. В мае 1963 года мы были в Ленинграде и на «авось» пошли к Ахматовой. Она была в просторном кимоно, расшитом золотом по черному. По-молодому захлопала в ладоши. Эта встреча и смутила, и осчастливила. Разговор сразу пошел непринужденный. Она расспрашивала о московских новостях. Ее интересовало все — приятное, и неприятное: как вели себя Эренбург и Вознесенский, почему начальство набросилось на Евтушенко, что представляют собой работы Эрнста Неизвестного, кто и как ругал Л. Потом вспоминала о своем: — Все знают про сорок шестой год. А ведь это было во второй раз. Обо мне уже в двадцать пятом году было постановление. И потом долго ничего не печатали. В эмиграции пишут, что я «молчала». Замолчишь, когда за горло держат. Постановление сорок шестого года я увидела в газете на стене. Днем вышла, иду по улице, вижу — газета и там что-то про меня. Ну, думаю, ругают, конечно. Но всего не успела прочесть. Потом мне не верили: «Неужели вы даже не прочли?.. Одни осторожно заговаривают, другие обходят. Я не сразу сообразила, что произошло. А на следующий день примчалась из Москвы Нина Антоновна. Показала недавно полученный первый том сочинений Гумилева, изданный в США. В предисловии строки из «Ямбов», посвященные разрыву с молодой женой, комментируются так: «Об этой личной драме Гумилева еще не пришло время говорить иначе, как словами его собственных стихов: мы не знаем всех ее перипетий, и еще жива А. Ахматова, не сказавшая о ней в печати ничего». И гневно: — Видите ли, этому господину жаль, что я еще не умерла. Мы пытались возражать, — это просто неуклюжий оборот. Ему это просто мешает. Написать ему, что ли? И посмотрите, как гадко он пишет о Леве: «Позднее, при обстоятельствах, до сих пор до конца не выясненных, он был арестован и сослан». Невыясненные обстоятельства! Что ж они там предполагают, что он банк ограбил? У кого из миллионов арестованных тогда обстоятельства были ясными… Не понимают. И не хотят понять. Ничего они не знают. Да, да, они предпочли бы, чтобы мы все умерли, чтобы нас всех арестовали. Им мало двух раз. Посмотрите, вот тут же: «Но в 1961 году за границу дошли слухи быть может, и неверные о новом аресте Л. И вот теперь сочиняют невесть что. Одоевцева уверяет, что Гумилев мне изменял. Да я ему еще раньше изменяла! Для нее оставались злободневными соперничества, измены, споры, которые волновали ее и ее друзей полвека тому назад. В тот день она читала стихи из цикла «Шиповник цветет», из «Реквиема». Ее комната в дальнем конце коридора была узкая, длинная, небрежно обставленная старой случайной мебелью. Диван, круглый стол, секретер, ширма, туалет, этажерка. Книги и неизменный портфельчик с рукописями лежали на круглом столе. Потом повела нас в столовую — показать картину Шагала. Здесь она была так же, как во всех московских пристанищах, «не у себя дома», а словно проездом, в гостях… Вышла на кухню, вернулась огорченная. Мы рассказали, как Панова благоговейно говорила о ней и читала ее стихи. Она слушала отстраненно, мы не сразу поняли, что она не хочет говорить о Пановой. Едва услышав, что та собирается писать книгу о Магомете, взметнулась, глаза потемнели от гнева, голос задрожал: — Магомета ненавижу. Половину человечества посадил в тюрьму. Мои прабабки, монгольские царевны, диких жеребцов объезжали, мужей нагайками учили. А пришел ислам, их заперли в гаремы, под паранджу, под чадру. Мы услышали лекцию по истории ислама, о первых халифатах, настоящую лекцию серьезного, разносторонне образованного историка. О Магомете она говорила с такой ненавистью, как говорят лишь о личном враге, еще живом. В сентябре 1963 года американский поэт Роберт Фрост впервые приехал в Россию. В детстве он мечтал о таинственной стране белых медведей. Юношей и зрелым поэтом он жил в магнитном поле русской литературы. В Москву он приехал как посланец президента Кеннеди. У нас его принимали необычайно почетно. Когда он заболел в Пицунде, Хрущев навещал его в номере гостиницы, сидел у постели, развлекал анекдотами. Приехав в Ленинград, Фрост попросил, чтобы его познакомили с Анной Ахматовой. Мы несколько раз слышали, как она рассказывала об их встрече. Потемкинскую деревню заменила дача академика Алексеева. Не знаю уж, где достали такую скатерть, хрусталь. Меня причесали парадно, нарядили, все мои старались. Потом приехал за мной красавец Рив, молодой американский славист. Привез меня заблаговременно. Там уже все волнуются, суетятся. И я жду, какое это диво прибудет — национальный поэт. И вот приходит старичок. Американский дедушка, но уже такой, знаете, когда дедушка постепенно становится бабушкой. Краснолицый, седенький, бодренький. Сидим мы с ним рядом в плетеных креслах, всякую снедь нам подкладывают, вина подливают. Разговариваем не спеша. А я всю думаю: «Вот ты, милый мой, национальный поэт, каждый год твои книги издают, и уж, конечно, нет стихов, написанных «в стол», во всех газетах и журналах тебя славят, в школах учат, президент как почетного гостя принимает. А на меня каких только собак не вешали! В какую грязь не втаптывали! Все было — и нищета, и тюремные очереди, и страх, и стихи, которые только наизусть, и сожженные стихи. И унижение, и горе. И ничего ты этого не знаешь и понять не мог бы, если бы рассказать… Но вот сидим мы рядом, два старичка, в плетеных креслах. И словно бы никакой разницы. И конец нам предстоит один. А может быть, и впрямь разница не так уж велика? Осенью 1963 года я послала Ахматовой письмо из больницы: Дорогая Анна Андреевна! Никогда я не решилась бы написать Вам, если бы не чрезвычайное обстоятельство. Я болела все лето и осень, и это закончилось тяжелой операцией, после которой мне как-то стало все все равно. Не читала, не думала, лежала на больничной кровати, не смотрела на своих родных и близких. И тогда Лев Зиновьевич принес мне томик Ваших стихов — попробуй читать. И Ваши стихи стали для меня мостиком к этому миру. Я читала давно знакомые и будто совсем незнакомые строки и возвращалась. Потому мне и захотелось очень написать Вам с глубокой личной благодарностью теперь, когда стало легче я все еще в больнице , пытаюсь разобраться, что же за чудо произошло в ту ночь, когда я опять, несмотря на все уколы, не спала и пробовала читать. Меня поразило мужество поэта. Я часто думала о Вас, о Вашей судьбе, как, о примере необыкновенного, редкого мужества. Но только теперь я поняла главное — Вы знаете, что человек смертен, Вы знаете самую сердцевину трагедии человеческой «… но кто нас защитит от ужаса, который…» Знаете и в отвлеченно-философском, и в самом конкретном земном смысле «… даже ветхие скворешни». Знаете и учите людей жить, не закрывая на это глаза как я прожила , а — зная. Мне раньше Ваши стихи казались холодно-прекрасными, мраморно-прекрасными. И только теперь, может быть, причастившись страданий сама, я ощутила раскаленную лаву, которой овладел художник.
Кравец топ, мало кто может с ним сравнится... Тырин Михаил - Желтая линия Татьяна Орловская 4 часа назад Прослушала 5 минут, подскажите, эта так называемая музыка идёт на протяжении всего рассказа? Или она закончится и... Коуни Майкл - Закованный разум Кто о чем, а болящий патриот как обычно все к «жопе» сводит.
Лев Копелев: Гуманист и гражданин мира
передает РИА Kopelew Forum (Форум имени Льва Кoпелева)* (ФРГ), обозначено в перечне Минюста«Форум имени Льва Копелева»* занимался обсуждением политических. Предлагаем вашему вниманию фрагмент воспоминаний известных литераторов Раисы Орловой и Льва Копелева, охватывающий период их жизни в СССР. Лев Зиновьевич Копелев. Всего публикаций: 8.
Копелев Солженицыну: «Ты стал обыкновенным черносотенцем»
Знал бы он... В крошечной тогда еще деревне отец будущего писателя и диссидента служил обыкновенным земским агрономом. А когда земство далеко не по собственной воле приказало долго жить, семья вернулась в Киев. О, в ту пору это был настоящий центр бывшей Российской империи.
Через украинскую столицу в южные края дрейфовали Иван Бунин и Александр Вертинский, а в Консерватории обучались будущие мировые звезды Владимир Горовиц и Натан Мильштейн. Маленький Лев тем временем, с младых ногтей испытывая не по-детски тягу к знанию дома, причем получая образование у вполне себе старорежимных немецких педагогов — ну не в советскую же школу ходить! И потому уже тогда совсем еще юный еврей успел стать отчаянным германофилом.
Редкий случай, что и говорить — и весьма. Московский институт философии, литературы и истории считался на Боровицком холме заведением опасным и неблагонадежным, однако среди старой московской интеллигенции очень престижным. Тогда-то и случилось знакомство молодого восторженного коммуниста Копелева со старым коминтерновцем Платтеном, преподававшим в Институте иностранных языков.
Было оно, увы, недолгим, ибо пришлось на самый пик борьбы Сталина с Коминтерном. Ликвидируя старых коммунистов, сатрап расправился и с Платтеном, причем 22-го апреля, в день рождения Ленина. Известие о жестокой расправе «кремлевского горца» с уже пожилым ветераном коммунистического движения застало Копелева на фронте и стало началом его отступления от «светлых» идеалов большевизма.
Отступление, впрочем, оказалось весьма долгим, а маршрут, тем временем, становился все круче, дойдя и до марфинской «шарашки».
Глаза круглые, серые, смотрели приветливо и прямо на собеседника. Только улыбка неприятна - короткий оскал больших редких зубов обнажал верхние десны. Он, как и все лагерное начальство, жил в небольшом доме недалеко от зоны. Одна комната у них была общей, в ней обычно обедали и мы, когда приезжали с фронта отбирать пленных для антифашистской школы, записывать их голоса для звуковой пропаганды. С нами опер-капитан был особенно приветлив, часто зазывал к себе в комнату, потчевал водкой и зайчатиной. Он почти ежедневно ходил полевать и приносил 2-3-х зайцев. Выпив, жаловался, что вынужден сидеть в тылу, хотя рвется на фронт.
Его не пускают именно потому, что он многое знает, таким нельзя попадать в плен... Ему очень хотелось, чтобы мы, фронтовики, его уважали и понимали, что он значительная особа и его пребывание в захолустном прифронтовом лагере случайно. Крепко выпив, он только говорил медленнее и глаза стеклянели, но держался прямо и всегда оставался «в себе». Однажды он разоткровенничался. Не понимаете? Исполнитель приговоров к высшей мере. По всей Ленинградской области... Не-ет, этого не знаю, не считал никогда, скольких шлепнул.
С 1920-го года на этом деле. Ответственное дело, но нелегкое. Отец - рабочий-путиловец, в Красной Гвардии был. Я мальчишкой с ним пошел. Потом в первом отряде ЧК. Как подрос, доверили быть исполнителем. Раньше в гражданскую, так просто дежурный взвод расстреливал, но потом уж только особо доверенные исполнители. В Ленинграде нас всего трое было.
Один умом тронулся, другой сам застрелился, а меня вот только в 1940-ом освободили по указанию врачей. Работа ведь исключительно нервная. После кировского дела, представляешь, какая нагрузка была, особенно в 37-м, в 38-м годах. Случалось, по несколько десятков за дежурство, а мы по суткам дежурили. Но я, вот видишь, вполне в себе... А все почему? Потому что правильный образ жизни. Каждый день - зарядка и утром, и вечером, в выходной день - на рыбалку или на охоту.
Никаких этих излишеств: выпивал редко, это теперь уж, в войну, позволяю себе больше. Насчет баб, ни-ни. У меня семья и я вообще люблю порядок... Жена у него была рослая, могучая блондинка, красивая, злая и глупая. Он почтительно обожал ее, так же как и 4-х летнюю дочку, беленькую, синеглазую, очень ухоженную и нарядную. Они обе командовали им, жена сердито покрикивала и, как рассказывали соседи, даже била своего грозного мужа по щекам. Потом в конце лета они были почти наполовину истреблены в яростных и безнадежных атаках на Старую Руссу. Одним из батальонов 1-й дивизии командовал старший лейтенант Шатров - простодушный, неглупый, энергичный парень, в прошлом профессиональный спортсмен.
Он деловито, без лишней суеты, строго, но справедливо и заботливо управлял батальонным хозяйством: в меру ссорился с артиллеристами, разведчиками и интендантами, ладил с саперами. Бойцы его любили, начальство доверяло, зная, что у него всегда все в порядке, фланги, стыки надежно прикрыты, окопы глубокие, боеприпасов вдоволь, бойцы сыты и вымыты, НП на самом подходящем месте и записи наблюдений ведутся настоящие, а не липовые...
Копелев поссорился с неким сослуживцем, который отомстил ему самым бесчестным образом: банально «настучал», и загремел Копелев по недоброй памяти 58-й… Ну а вышел на свободу уже ярым антисоветчиком… Его роман «Хранить вечно» я читал; не могу сказать, что он произвёл на меня какое-то особенное впечатление, но запомнился. Ниже я приведу соответствующую страницу из биографического сборника «Бессмертный полк отечественной литературы».
Это застолье оказалось записанным для Российского телевидения. Еще один участник Конгресса соотечественников и мой друг, известный правозащитник Кронид Любарский должен был давать этому телевидению интервью, и он устроил мне сюрприз — пригласил журналистов к нам. Они снимали тосты, застолье, певшего свои песенки Юлия Кима, наш дом. Больше всех говорил в микрофон Копелев — он был радостно возбужден.
В России объявили нежелательным "Форум имени Льва Копелева"*
| Лев Копелев. Письмо Солженицыну. «Письмо Солженицыну» | Копелев Лев Зиновьевич | Лев Копелев родился в 1912-м году в Киеве в еврейской семье. |
| «За мир и права человека»: Тихановской, Колесниковой и Цепкало присудили премию имени Льва Копелева | "Форум Льва Копелева"*, названный в честь правозащитника и советского диссидента, отсчитывает свою историю с 2001 года. |
| ХРАНИТЬ ВЕЧНО. Записки ветерана ВОВ ЛЕВ КОПЕЛЕВ: graf_orlov33 — LiveJournal | Генрих Бёлль и Лев Копелев, оба служившие в действующих армиях Германии и СССР во время Второй мировой войны, дают детальное описание своих биографий и эволюции жизненных. |
В России объявили нежелательным "Форум имени Льва Копелева"*
Дата постановки на учёт: 25. Регистрационный номер в ПФР: 077008113994 от 26 апреля 2023 г. Изменение сведений об индивидуальном предпринимателе, содержащихся в Едином государственном реестре индивидуальных предпринимателей. Представление сведений о регистрации в качестве страхователя в территориальном органе Пенсионного фонда Российской Федерации.
Тогда не было ни времени, ни охоты заниматься отдельными и тем более только личными противоречиями и разногласиями. Весной 1975 года мы прочитали «Бодался теленок с дубом».
И там уже обстоятельно, словно бы строго исторично, ты писал заведомую неправду.. То, что и как ты там написал, включая стыдливую оговорку, будто тебе «это не в тот год было рассказано», не соответствовало действительности. И тогда я понял, что А. Это сочинил именно ты. В 1975 году некоторые друзья, знавшие правду, уговаривали меня не возражать: «ведь он это делает, чтобы поддержать А.
Добрые люди хотели видеть в этом только добрую сказку. А я не собирался опровергать тебя публично, потому что нам обоим казалось ненужным и недостойным заниматься «разбираловкой» по личному вопросу. Рая тогда сказала: «Наше дело помогать, а не спорить, кто первый, кто второй». Но эта твоя «малая неправда» была лишь одной из многих. Не доверяя своим современным и будущим биографам, ты решил сам сотворить свой миф, по-своему написать свое житие.
И тебе мешали свидетели. Именно поэтому ты по-ленински отталкивал всех бывших друзей. Именно поэтому так опасался мемуаров Натальи Алексеевны. Вот и я мешаю тебе. Но больше всего мешаешь себе ты сам.
Из-за своей беспредельной самоуверенности, ты часто совершенно неправильно оцениваешь людей. Ты как художник создаешь иногда прекрасные, пластические образы, живописуешь отдельные, характерные черты. Но даже о самых близких тебе людях ты знаешь только то, что хочешь знать, то, что тебе полезно. Так и во мне ты продолжал видеть сочиненного тобою Рубина. Ты справедливо ощущал душевную теплоту моей привязанности к тебе.
Но ты не знал и не хотел знать, чем, как я живу, о чем думаю, что пишу, как менялись мои взгляды за двадцать лет после освобождения. И ты не представлял себе, насколько основательно я узнавал тебя. Поэтому, видимо, и сейчас не понимаешь, что мой плюрализм означает терпимость к любым взглядам, мнениям, суждениям, противоречащим моим, но вовсе не позволяет мне соглашаться с ложью. Прочитав «Теленка», я записал в дневнике: «читал сперва с невольным умилением — от воспоминаний, от тогдашних его рассказов, азарта свар, игры с Твардовским, прочих игр в конспирацию и всяческий Томсойеризм. А потом все больше и больше раздражался.
Только глава о 12—13 февраля опять захватила, взяла за сердце и даже восхитила точностью взгляда и воспроизведения. Его сила — художественный репортаж. Чем отстраненнее автор, тем сильнее правда. Но еще мучительнее было читать в «Архипелаге» заведомо неправдивые страницы в главах о блатных, о коммунистах в лагерях, о лагерной медицине, о Горьком, о Френкеле очередной образ сатанинского иудея, главного виновника всех бед, который в иных воплощениях повторяется в Израиле Парвусе и в Багрове. Острую боль причиняли такие вскользь оброненные замечания, как «расстреливали главным образом грузины», «в лагерях ни одного грузина не встретил», или «комически погиб».
Само это словосочетание так же, как упоенное описание «рубиловки», поразительны для писателя, который называет себя христианином. Разумеется, обо всем этом я не только думал, но и говорил, и не слишком парламентарно. Однако, говорил только с наиболее близкими людьми. А на вопросы любопытствующих соотечественников и иностранцев журналистов, дипломатов и др. Видимо, эти факты и были источником сообщений твоих московских корреспондентов об «излитии ненависти».
Нет, ненависти к тебе у меня не было, нет и не будет. А вот остатки уважения и доверия действительно начали иссякать еще в семидесятые годы. Ты пишешь, что мы не ссорились. Не знаю, как назвать разговор на Козицком в августе 1973 года по поводу твоей статьи «Мир и насилие». Я тщетно пытался доказывать, что твои утверждения противоречат действительному соотношению сил в мире, что весь дух статьи, пренебрежение к страданиям других народов, арифметические расчеты жертв противоречат самим основам христианства.
Тогда я ушел от тебя с уверенностью, что отношения порваны. Однако вскоре началась широковещательная газетная травля тебя и Сахарова. А потом чекисты нашли «Архипелаг», и покончила самоубийством Воронянская. Как же было отступаться от тебя? Хотя твое отношение к ее гибели было бесчеловечным — где уж там христианским!
После моего звонка из Ленинграда ты написал столь же сердито, сколь и безрассудно «ты что думал, что я на похороны поеду?! А ведь звонил я только, чтобы скорее известить тебя об угрозе, о беде. Твое отношение к Сергею Маслову, к Ефиму Эткинду, которые понеслись в Москву предостерегать тебя, хотя у них-то не было ни Нобелевской премии, ни мировой известности, выявляло все новые черты твоего «многогранного» нравственного облика. Озираясь назад, на десятилетия, перечитывая письма и дневники, и твои новейшие публикации, припоминая и заново осмысливая все, что перечувствовал и передумал раньше, я снова убеждаюсь, что больше всего мучит меня, вызывая не только боль, но и стыд, горькое сознание, что я в эти годы повторял ту же ошибку, которая была источником самых тяжких грехов моей молодости. Тогда, во имя «великой правды социализма и коммунизма», я считал необходимым поддерживать и распространять «малые неправды» о советской демократии, о процветании колхозов и т.
Веря в гениальность и незаменимость Сталина, я, даже зная правду, подтверждал враки о его подвигах, о его дружбе с Лениным, о его гуманизме и любви к народу. И по сути так же поступал я, когда зная или постепенно узнавая «малые правды» о тебе, во имя великой общей правды об империи ГУЛАГ, которую ты заставил услышать во всем мире, я еще долго доказывал всем, что мол нет, он не мракобес, он безупречно честен и правдив. Ведь все мы в десятки тысяч голосов объявили тебя «совестью России». И я уверял, что ты никак не шовинист, не антисемит, что недобрые замечания о грузинах, армянах, «ошметках орды», латышах, мадьярах — это случайные оговорки. И я ощущал себя в безвыходном лабиринте.
Ведь в шестидесятые годы твои книги, твои выступления были и впрямь безоговорочно замечательными и значительными событиями нашей общественной жизни. Ты стал тогда плодотворной, объединяющей силой освободительного движения, которое нарастало еще и после 1968 года. Надеюсь, ты помнишь, как ты тогда радовался сотням подписей под протестами и призывами. Однако, после «Глыб» ты стал обыкновенным черносотенцем, хотя и с необыкновенными претензиями. И все же я продолжал защищать тебя, либо отрицая то, что становилось очевидным, либо стыдливо молчал, — и все ради великого «общего дела».
Перечень таких организаций был обновлен на сайте ведомства 14 марта. Уточняется, что соответствующее решение Генпрокуратуры РФ было принято 19 февраля, затем, 13 марта, Минюст добавил фонд в перечень.
В новую Россию Лев Копелев не вернулся, будучи к тому времени гуманистом уже мирового масштаба. Лев Копелев «Озираясь назад, на десятилетия, перечитывая письма и дневники, и твои новейшие публикации, припоминая и заново осмысливая все, что перечувствовал и передумал раньше, я снова убеждаюсь, что больше всего мучит меня, вызывая не только боль, но и стыд, горькое сознание, что я в эти годы повторял ту же ошибку, которая была источником самых тяжких грехов моей молодости. Веря в гениальность и незаменимость Сталина, я, даже зная правду, подтверждал враки о его подвигах, о его дружбе с Лениным, о его гуманизме и любви к народу.
Лев Копелев, Александр Солженицын, Дмитрий Панин Письмо, написанное Львом Копелевым в немецком Кельне, где он проживал, лишившись советского гражданства, было ответом Солженицыну на присланное ранее «обвинительное заключение» в его адрес. Это лишь небольшой его отрывок. Указанные в нем факты Копелев никогда не произносил на публике, да и письмо опубликовали без его участия и ведома. Но это письмо дает лучшее, чем все сухие биографические данные, представление о Льве Копелеве как о человеке. В нем разговор наедине с собеседником, погружение в общие воспоминания, их осмысление, признание своих заблуждений и ошибок, нетерпимость лжи.
Своего рода маленькая автобиография, не предназначенная для посторонних, а потому лишенная пафоса и неправды. Такими же автобиографичными были и его книги: «И сотворил себе кумира», рассказывающая о детстве и юности, «Хранить вечно» — о конце войны и первом заключении и «Утоли моя печали» — о годах заключения в Марфинской шарашке. Лев Залманович Копелевич родился 9 апреля 1912 года в Киеве. Отец его был агрономом и часто летом брал с собой сына в село, где жили немецкие колонисты. Проводя там время, мальчик, свободно общавшийся как на русском, так и на украинском языке, овладел еще и немецким.
После круговорота событий на Украине, по воспоминаниям Копелева, приход большевиков в городе восприняли с облегчением, как меньшее из зол после петлюровцев, принесших багрово-черное слово «погром». Со временем Лев был принят и в пионеры, правда, вскоре исключен с формулировкой «за бытовое разложение» — так как «гулял с буржуазными мещанскими девицами». Надо сказать, что Лев был очень влюбчив, никого впоследствии не забыв в своих мемуарных книгах. В 1926 году семья переезжает в Харьков, где Копелев начинает интересоваться политикой. Когда же, несогласный с высылкой Троцкого за границу, Лев был застигнут при распространении соответствующих листовок, он был арестован.
Арест продлился всего 10 дней — благодаря усилиям отца Копелева выпустили аккурат в день 17-летия. Устроившись редактором радионовостей, доказав успешной агитационной работой свою благонадежность, Копелев по направлению партии едет издавать агитационные листовки в сельские местности в рядах «тридцатитысячников». Там, воочию наблюдая за работой НКВД по раскулачиванию крестьян, он призывал в листовках крестьян-«саботажников» сдавать государству припрятанный хлеб. Эта ошибка и была «источником самых тяжких грехов моей молодости», «этого греха не отмолить. Ни у кого.
В России объявили нежелательным "Форум имени Льва Копелева"*
В 2001-м кельнский Форум имени Льва Копелева учредит Премию для «людей, проектов или организаций, которые работают в духе Льва Копелева». писатель, известный германист, литературный критик и орденоносец, который горячо любил свою Родину. Общественная организация Форум Льва Копелева была основана после смерти Копелева его друзьями и соратниками в 1998 году в Кёльне. С предложением о присвоении Владимиру Копелеву столь высокой награды города выступил Мэр Москвы Юрий Лужков. Лев Копелев — все последние новости на сегодня, фото и видео на Рамблер/новости.
Мемория. Лев Копелев
Вручение премии имени Льва Копелева состоится 22 октября в Кельне. Фильм о Льве Копелеве, который был изуродован редактором программы "Острова" на канале Культура В. Трояновским. Пройдя через войну, репрессии, вынужденную эмиграцию, Лев Зиновьевич сохранил и дружбу с «Иностранкой», и свое искреннее восхищение фигурами ее основателей.
К 100-летию Льва Зиновьевича Копелева (+ ФОТО)
Лидия Корнеевна рассказала, что мой муж недавно побывал у Ахматовой, влюбился, а я пришла посмотреть на соперницу. Она, без тени улыбки, величаво: — Понимаю, мы, женщины, всегда так поступаем. Немного погодя: — В тысяча девятьсот тринадцатом вернулся Николай Степанович из Африки, — это она о Гумилеве, — приехал в Царское, а меня нет, я ночевала у знакомых. Я рассказала об этом отцу: «Папа, ведь я за все шесть месяцев только один раз ночевала не дома». А он мне: «Так вы, женщины, всегда попадаетесь».
Это из романа Бондарева «Тишина». И вспоминает: — Я ходила туда десять лет. Переступаешь через порог, а чин тебе: «Ваш паспорт». Это чтобы к ним поменьше ходили.
Советские граждане знают, что нельзя расставаться с паспортами… B Ленинграде я бывала и трехсотою. А когда сына арестовали в сорок девятом году, я в Лефортове несколько раз оказывалась совсем одна. Было очень страшно. Пожалуй, страшнее, чем в очередях… Как вы думаете, Лидия Корнеевна, не откажется ли Твардовский печатать отрывок из «Поэмы без героя» из-за того, что вокруг будут бродить и другие отрывки, крамольные?
И он ждет предисловия Корнея Ивановича… В ответ на гневные возгласы Лидии Корнеевны — неужели нельзя печатать «Поэму» без предисловия? Показывает машинописные листы, предназначенные для журнала. Лидия Корнеевна находит опечатку. Обе громко возмущаются.
Они гневаются так, как едва ли способны литераторы других поколений: святыня осквернена, не та буква. Анна Андреевна говорит, что ей до зарезу нужен человек, который бы совсем не знал «Поэмы», чтобы он прочитал свежими глазами. Но она такого не нашла ни в Москве, ни в Ленинграде. Стихи в этот день она не читала.
Сказала: — Меня вычеркнули из программы. Я не сразу поняла. Сын Нины Антоновны1, хозяйки этого дома, недавно напился, поцеловал мне руку и говорит: «Какое счастье, что вас больше не будут прорабатывать в школах». В тот же вечер я все это записала в дневник.
Несколько месяцев спустя я слышала от Ахматовой, чем отличается поэзия от музыки и живописи: немногим дано сочинять или воспроизводить музыку, немногие способны творить красками на холсте; к обыденной жизни эти занятия не имеют отношения. А поэзия создается из слов, которыми все люди пользуются ежедневно, из слов, доступных всем, — «пойдем пить чай». И первый, и последующие наши разговоры были обыденны: что опубликовано, что запрещено, кому нужна помощь, кто как себя вел, нравится или не нравится чей-то роман, стихи. Но за этим проступало иное.
И чем больше времени проходило, тем сильнее ощущалось то иное измерение, мне недоступное, не поддающееся ни записи, ни рассказу. Не только ее поэзия, но и она сама. Мы стали встречаться. Она дарила нам свои книги.
Подарила и рукописный экземпляр «Поэмы без героя». Иногда звонила. Летом 1962 года к нам на дачу в Жуковку приехал Александр Солженицын. Как обычно, прежде всего сказал, сколько часов и минут может пробыть, начал задавать заранее приготовленные вопросы — и спросил об Ахматовой.
Узнав, что у нас есть рукопись «Поэмы без героя», сразу же стал читать. Мы все ушли на реку купаться, он остался, переписал всю «Поэму» микроскопическим почерком, уместив по две колонки на странице блокнотика. Анна Андреевна прочитала рукопись. Всем друзьям и знакомым она повторяла: «Это должны прочесть двести миллионов человек».
Встретился он с Ахматовой осенью того же года. Анна Андреевна рассказывала: — Вошел викинг. И что вовсе неожиданно, и молод, и хорош собой. Поразительные глаза.
Я ему говорю: «Я хочу, чтобы вашу повесть прочитали двести миллионов человек». Кажется, он с этим согласился. Я ему сказала: «Вы выдержали такие испытания, но на вас обрушится слава. Это тоже очень трудно.
Готовы ли вы к этому? Дай Бог, чтобы так… Вскоре после встречи с Ахматовой он пришел к нам, спросил: — Кого ты считаешь самым крупным из современных русских поэтов? Я ответил, что особенно мне дороги Ахматова, Цветаева, Пастернак, из других поколений — Твардовский, Самойлов… Одного-единственного выделить не могу. Она одна — великая.
У Пастернака есть хорошие стихи; из последних, евангельских… А вообще он — искусственный. Что ты думаешь о Мандельштаме? Его некоторые очень хвалят. Не потому ли, что он погиб в лагере?
Он — великий поэт. Я убежден, что она самая великая… Солженицын передал Ахматовой пачку своих стихов: автобиографическую поэму, описание путешествия вдвоем с другом на лодке вниз по Волге, как они встретили баржу с заключенными, а на ночном привале были разбужены отрядом лагерной охраны, преследовавшей беглецов. Много стихов — любовь, разлука, тоска по свободе. Грамотные, гладкие, по стилю и лексике ближе всего Надсону или Апухтину.
Когда-то на шарашке они мне нравились. Ахматова рассказала: — Возможно, я субъективна. Но для меня это не поэзия. Не хотелось его огорчать, и я только сказала: «По-моему, ваша сила в прозе.
Вы пишете замечательную прозу. Не надо отвлекаться». Он, разумеется, понял, и, кажется, обиделся. Об этой второй и последней их встрече нам она больше ничего не говорила.
Но от него мы узнали, что она прочитала ему «Реквием». Очень внимательно. Некоторые стихи просил прочесть еще раз. Стихи, конечно, хорошие.
Но ведь страдал народ, десятки миллионов, а тут — стихи об одном частном случае, об одной матери и сыне… Я ей сказал, что долг русского поэта — писать о страданиях России, возвыситься над личным горем и поведать о горе народном… Она задумалась. Может быть, это ей и не понравилось — привыкла к лести, к восторгам. Но она — великий поэт. И тема величайшая.
Это обязывает. Я пытался с ним спорить, злился. Сказал, что его суждения точь-в-точь совпадают с любой идеологической критикой, осуждающей «мелкотемье»… Он тоже злился. И раньше не любил, когда ему перечили.
А тогда уж вовсе не хотел слушать несогласных. Больше мы к этой теме не возвращались. С Анной Андреевной он больше не встречался, и мы с ней о нем уже не говорили. К нам ее привел Григорий Поженян.
Он зычно восхищался открытием «новой, шестнадцатилетней, Ахматовой». Толстушка в очках увлеченно играла с двенадцатилетней сестрой и со всеми переделкинскими собаками и менее всего напоминала Ахматову. Но стихи нам понравились, поразили неожиданной зрелостью. Надя стала бывать у нас.
Я рассказала о ней Анне Андреевне, попросила разрешения представить. В столовой у Ардовых шел общий разговор. Надя молчала, нахохлившись, смотрела только на Анну Андреевну, а та говорила мало, иногда замолкая на несколько минут и словно бы не видя никого вокруг. Но внезапно, после такой паузы, спросила Надю: — Может быть, вы почитаете стихи?
Хотите здесь читать или только мне? И Анна Андреевна увела ее в свою маленькую комнату. Из-за двери доносилась несколько монотонная скороговорка Нади. Она читала долго.
Потом послышался голос Анны Андреевны. Она читала стихи. И тоже лишь для одной слушательницы. И тоже долго.
Настолько, что я ушел, не дождавшись конца, — было уже очень поздно. Анна Андреевна потом говорила: — Очень способная девочка. Много от литературы. Много книжных, не своих стихов.
Но есть и свое, живое. Она может стать поэтом. Но может и не стать. И тогда это несчастье.
Надя рассказывала: — Ну я ей читала. Всю тетрадку почти прочла. Прочту стихотворение и спрашиваю: «Еще? А говорила мало.
Спрашивала, кого люблю? Знаю ли Блока, Пастернака, Мандельштама? Сказала, что надо читать побольше хороших стихов. Нет, не хвалила, но и не ругала.
Но говорила о моих стихах так, что мне теперь хочется писать. А потом сама спросила: «Хотите, я вам почитаю? Она за полночь читала. И ведь мне одной.
И сказала, чтоб я еще приходила. Ну, это из вежливости. Второй раз Надя не пошла.
В год 110-летия со дня рождения мы вспоминаем об одном из самых верных друзей Библиотеки вместе с его падчерицей, Марией Николаевной Орловой. Как у других бывает абсолютный музыкальный слух, так у него было абсолютное чутье к порядочности и человечности. Думаю, почти каждый, кто с ним сближался, невольно показывал свои лучшие стороны.
Быть может, это и есть самый действенный способ что-то в мире улучшить Криста Вольф.
Больше всех говорил в микрофон Копелев — он был радостно возбужден. Я почувствовал, как ему хорошо.... Показать больше.
Так Копелев влился в число литературных персонажей — арестантов Холодной Горы: «Тут дядя обвел взглядом всех присутствующих и спросил, не сидел ли кто-нибудь в прежние или хотя бы в теперешние времена в центральной харьковской тюрьме… «Ну, тогда вы не знаете, что такое харьковская тюрьма, — начал свой рассказ дядя. На горе — тюрьма. В тюрьме — мы… Холодная гора уже имеет свою черную славу, тут один из крупнейших фашистских концлагерей на Украине…» Олесь Гончар, «Циклон», перевод Ивана Карабутенко и Изиды Новосельцевой , «Рассказать об избиении студентов Харьковского университета, о насилии над арестантами в Харьковской тюрьме. Мир содрогнется! На Холодной Горе Копелев провел десять дней, из них сутки в карцере за участие в тюремном бунте — «волынке»; даже объявлял голодовку — и был выдан на поруки отцу, подключившему все свои связи, чтобы вытащить его из тюрьмы. В 1931-м, работая на заводе, Копелев поступил в вечерний техникум восточных языков на отделение фарси, а в 1933-м, уйдя с завода, — на философский факультет Харьковского университета, на котором проучился, будучи секретарем университетской многотиражки, до 1935-го — пока его не отчислили и не исключили из комсомола: всплыло старое дело — «за связь с троцкистами». Но в этот раз он чудом избежал ареста, его друзья из редакции газеты «Харьковский тепловозник» получили сроки и были сосланы в исправительно-трудовые лагеря. Копелева в университете восстановили, но в том же 1935 году он навсегда уезжает из Харькова: отца переводят на службу в Москву, и Копелев с женой переезжают вместе с ним. Копелев учится в Московском институте иностранных языков, затем в знаменитом ИФЛИ — Институте философии и литературы; защищает диссертацию по драмам Шиллера и Французской революции. В свой харьковский период Копелев был свидетелем голодомора: «Миргородский район в декабре 1932 года все еще не выполнил плана хлебозаготовок. Обком направил туда выездную редакцию двух газет «Социалистическая Харьковщина» и нашего «Паровозника», чтобы издавать газеты-листовки в отстающих селах». О голодоморе подробно рассказано в «И сотворил себе кумира», которая не просто книга воспоминаний, а более редкий жанр в литературе и жизни: книга-покаяние. Но подытожит и вынесет себе приговор Копелев в «Хранить вечно»: «Теперь я понимаю, что моя судьба, казавшаяся мне тогда нелепо несчастной, незаслуженно жестокой, в действительности была и справедливой и счастливой. Справедливой потому, что я действительно заслуживал кары, ведь я много лет не только послушно, но и ревностно участвовал в преступлениях — грабил крестьян, раболепно славил Сталина, сознательно лгал, обманывал во имя исторической необходимости, учил верить лжи и поклоняться злодеям. А счастьем было то, что годы заключения избавили меня от неизбежного участия в новых злодеяниях и обманах. И счастливым был живой опыт арестантского бытия, ибо то, что я узнал, передумал, перечувствовал в тюрьмах и лагерях, помогло мне потом». В 1941-м Копелев добровольцем ушел в армию и, поскольку отлично владел немецким, служил в отделе пропаганды и дослужился до майора, «старшего инструктора по работе среди войск и населения противника» в политуправлении 2-го Белорусского фронта. Мародерство советских войск в Германии, издевательства над пленными, изнасилования немецких женщин — всё это описано в «Хранить вечно». В январе 1947-го Копелева освободили, в октябре снова арестовали, на фоне «буржуазного гуманизма» и «сочувствия к противнику» ему вспомнили «троцкистское прошлое», и он получил сначала три, а после пересмотра дела — десять лет исправительно-трудовых лагерей «за измену Родине». Это, а также отбывание приговора в так называемой «марфинской шарашке» — НИИ связи, московской спецтюрьме, занимавшемся созданием аппаратуры для радиоразведки, разработкой телефонных шифраторов и т. Выпустили Копелева в 1954-м, в 1956-м реабилитировали. Книги воспоминаний Копелева выйдут на Западе, а его уволят из Московского института истории искусств, исключат из партии за статью «Возможна ли реабилитация Сталина» — и из Союза писателей. Будут допрашивать в КГБ, бить ему окна, звонить с угрозами по телефону. В 1980-м по приглашению Генриха Бёлля он выедет с женой Раисой Орловой в ФРГ, и их лишат советского гражданства вернет президентским указом Горбачев в 1990-м. Он станет профессором Вуппертальского университета, почетным доктором философии Кёльнского университета и нью-йоркской «Новой школы социальных исследований», членом Международного ПЕН-клуба и Союза писателей ФРГ. Его наградят одной из самых значительных международных литературных премий — Премией мира западногерманской ассоциации книгоиздателей и книготорговцев. В 2001-м кельнский Форум имени Льва Копелева учредит Премию для «людей, проектов или организаций, которые работают в духе Льва Копелева». В 2002-м ее получит российская организация «Мемориал», в 2005-м — чеченская правозащитница Зайнап Гашаева, в 2009-м — Зигфрид Ленц, в 2010-м — редакция «Новой газеты», в 2015-м — среди других Андрей Макаревич и Эдуард Успенский, в 2016-м — Владимир Войнович. А Харьков остался не только в воспоминаниях Копелева.