очень вредное произведение. В одной из черновых тетрадей писателя, заметки которой можно отнести к концу 1917 года 3, Грин приводит список тех произведений, которые хотел бы написать, среди них и «Алые паруса».
"Алые паруса": русская феерия с вековой историей
| Грин Александр - Алые паруса | Смотрите онлайн фильм Алые паруса на Кинопоиске. |
| Краткое содержание «Алые паруса» | О том, кто написал «Алые паруса», в советскую эпоху знали даже школьники. |
| 100 лет феерии Александра Грина «Алые паруса». История о сбывшейся мечте. Юбиляр под обложкой | Рассказы» от автора Грин Александр Степанович ISBN: 978-5-699-81799-3, с доставкой и по низкой цене. |
| новости литературы: Ровно 90 лет назад были написаны "Алые паруса" | Иллюстрация к повести Александра Грина «Алые паруса». |
| «Алые паруса» кто написал? Краткое содержание повести | Остросюжетные подробности судьбы автора «Алых парусов». |
Краткое содержание «Алые паруса»
Алые паруса» повесть-феерия Александра Грина о непоколебимой вере в чудо и всепобеждающей, возвышенной мечте, написанная в годах. поделка и Грин ее не писал - уж больно слащавый текст. «Алые паруса» — повесть-феерия Александра Грина о непоколебимой вере и всепобеждающей, возвышенной мечте, о том, что каждый может сделать для близкого чудо. Написана в 1916—1922 годах. Александр Степанович Грин всегда открыта к бесплатному чтению онлайн. чудесную романтическую историю о любви капитана Грэя и прекрасной девушки Ассоль - в бурное революционное время начала двадцатого века. Произведение: Алые паруса. Автор: Грин Александр Степанович.
"Алые паруса"
Именно Нине Грин посвятил свою феерию «Алые паруса», над которой работал с 1916 по 1922 год. «Алые паруса» стали не просто популярным произведением, а настоящим новым мифом, символом, уникальным сюжетом. Алые паруса - читать детские народные сказки на сайте РуСтих. 1965 Размышления над «Алыми парусами» [= Сочинительство всегда было внешней моей профессией]. Остросюжетные подробности судьбы автора «Алых парусов».
Александр Грин — Алые паруса
А Грина стали издавать миллионными тиражами, до сих пор с успехом по телеканалам повторяют замечательный фильм «Алые паруса» с Анастасией Вертинской в главной роли. Корабль с алыми парусами каждое лето входит в Неву, на праздник выпускников петербургских школ…. Хорошо бы при этом из репродукторов звучали слова писателя: «… Я понял одну нехитрую истину. Она в том, чтобы делать так называемые чудеса своими руками. Когда для человека главное — получать дражайший пятак, легко дать этот пятак, но, когда душа таит зерно пламенного растения — чуда, сделай ему это чудо, если ты в состоянии. Новая душа будет у него и новая у тебя. Когда начальник тюрьмы сам выпустит заключённого, когда миллиардер подарит писцу виллу, опереточную певицу и сейф, а жокей хоть раз попридержит лошадь ради другого коня, которому не везёт, — тогда все поймут, как это приятно, как невыразимо чудесно. Но есть не меньшие чудеса: улыбка, веселье, прощение, и — вовремя сказанное, нужное слово. Владеть этим — значит владеть всем».
Тяга к романтике неистребима в душе русского человека. Наверное, это понимал и сам Грин.
Более того, он не поскупился на два километра ткани нужного цвета.
Все это подтверждает, что сотворение чудес и волшебства — дело исключительно наших рук. Только мы сами можем облачить наш корабль в алые одеяния во имя любви, мечты или цели. Нужно быть верным своей мечте С возрастом детские мечты начинают казаться нам несущественными и наивными.
На смену им приходят другие, зачастую лишенные обаяния и романтики. Но стоит ли так безжалостно расправляться с юношескими грезами во имя взрослой жизни? В «Алых парусах» говорится об обратном: только верность своим надеждам, пусть даже и несбыточным, способна сделать жизнь гораздо прекраснее, чем она является на самом деле.
Так, с юных лет красавица Ассоль помнила: корабль под алыми парусами непременно причалит к ее берегу, а сама она будет счастливой. Как известно, надежды ее оправдались. Поэтому не сворачивайте с выбранного пути, именно он верный — хотя бы потому, что выбран вами.
Иногда, чтобы быть счастливым, нужно идти наперекор судьбе Убежденность взрослых в том, будто они вправе определять судьбу своего ребенка, основана вовсе не на пустом месте: большой жизненный опыт, мудрость и собственные ошибки порой заставляют мам и пап программировать будущее детей, мало ориентируясь на их желания.
Эти строки говорили о возможности чуда: «Не знаю, сколько пройдет лет, — только в Каперне расцветёт одна сказка, памятная надолго. Ты будешь большой, Ассоль. Однажды утром в морской дали под солнцем сверкнёт алый парус. Сияющая громада алых парусов белого корабля двинется, рассекая волны, прямо к тебе». Паустовский в «Золотой розе» отметил, что если бы Грин не написал больше ничего, кроме «Алых парусов», он остался бы среди лучших писателей, «тревожащих человеческое сердце призывом к совершенству». Владимир Сандлер очень точно передал ощущение от «Алых парусов», которое испытал, наверное, каждый читавший эту повесть: «Эта книга казалась сотканной из солнечного света, тепла, радости, улыбок и легкой грусти. Она звала и торопила… Это книга удивительной любви к людям, доброты, мудрости и печали». В 1916 году у Грина возник замысел повести о «корабле с красными парусами», который должен разрешить «некое длительное несчастье или ожидание».
Однажды он увидел в витрине магазина игрушек кораблик и подумал о том, какой могла бы стать история, если бы парус был алым — не красным, а именно алым, «потому что в алом есть яркое ликование». Потом грянула революция, началась Гражданская война, во время которой Грин был призван в Красную армию связистом и тяжело переболел сыпным тифом. Но во всех этих суровых испытаниях он не расставался с рукописью о чудесном корабле, которую называл «живая мечта». Максим Горький выхлопотал ему место в петроградском Доме искусств на Мойке — писательском общежитии. Комнатушка с окном во двор была тесной, тёмной и холодной, в ней не было ничего, кроме железной кровати, покрытой вытертым половичком и изношенной шинелью вместо одеяла, убогого стола и ободранного кресла.
Лишь 99-й вал милостиво зашвырнул бедолагу на сушу, взяв плату его нехитрой одежонкой.
Так, в чем мать родила, и пришлось шнырять по причалам! Какой-то грузчик пожалел, ссудил обносками... Через два месяца, наконец, повезло: Александра взяли юнгой на пароход «Платон». Восемь с половиной рублей за ученичество телеграфом выслал отец. Наука началась от азов: бывалые матросы посоветовали глотать якорную грязь — спасает при морской болезни. Юнга с готовностью повиновался всем, но...
Так и не научился вязать узлы, свивать лини, сигналить флажками. Даже «отбивать склянки» не получалось — из-за отсутствия резкого двойного удара в обе стороны колокола-рынды. За все плавание Сашик ни разу не спустился в машинное отделение — что уж говорить о названиях парусов, снастей, такелажа, рангоута. Парня держал плен собственных представлений о морской жизни... Плавание на «Платоне» сменилось прежним никчемным существованием, осложненным надвигающимися холодами. Однообразные серые недели складывались в месяцы.
Предложение сходить в Херсон «матросом за все» показалось волшебной музыкой в гробовой тиши. Судно — парусная шлюпка «Святой Николай»; команда — судовладелец, он же шкипер, и его сын; груз — черепица. Плата — шесть рублей. Выбирать не приходилось. Рейс был тяжелым. Грин кашеварил, рубил дрова, стоял вахты и спал на голых досках под мокрым тряпьем.
А вокруг насвистывал ветер при четырехградусном холоде. Но море было так близко, дали так чисты, а дельфины, резвясь, так мило поглядывали!.. В Херсоне Александр потребовал расчет. Оказалось, он еще должен за раздавленную в беготне черепицу. В итоге стороны расстались, каждая при своем. В Одессу Грин вернулся безбилетником на какой-то посудине.
Ранней весной ему повезло: взяли матросом на корабль «Цесаревич», принадлежащий Русскому обществу пароходства и торговли. Рейс в Александрию оказался единственным заграничным в его жизни. Ни Сахары, ни львов Александр в Египте не увидел. Выйдя на окраину города, оступился в арык с мутной водой, посидел на пыльной обочине, помечтал... А потом вернулся в порт: время поджимало. Так завершилась его африканская эпопея.
Жизненная палитра Грина изобиловала мрачными красками. После Одессы он вернулся на родину, в Вятку — опять к случайным заработкам. Но жизнь упорно скупилась на место и занятие для горемыки... Через год Александр оказался в Баку, где первым делом подхватил малярию. Эта хворь надолго привязалась к писателю. Краткосрочная работа на нефтепромыслах сменилась долгим нищенским бездействием; рыбацкая карьера и вовсе длилась неделю: подкосила лихорадка.
Недолго проплавав матросом, Грин опять вернулся к отцу... А весной подался на Урал — за золотыми самородками. Но там, как и везде, мечты оборачивались суровой действительностью. Горы, поросшие синим лесом, берегли свои золотые жилы. Зато пришлось вдоволь намучиться в рудниках, шахтах и депо. Черная работа у домен, на лесосеках и сплаве.
Отдых на казарменных нарах, где рядом, вместо тропического солнца, краснела железная печка... Гриневский решил добровольно вступить в царскую армию — это был акт отчаяния... Весной 1902 года юноша очутился в Пензе, в царской казарме.
Живой памятник. Как Александр Грин создал повесть «Алые Паруса»
«Алые паруса» — повесть-феерия Александра Грина о непоколебимой вере и всепобеждающей, возвышенной мечте, о том, что каждый может сделать для близкого чудо. Написана в 1916—1922 годах. «А́лые паруса́» — повесть-феерия Александра Грина о непоколебимой вере и всепобеждающей, возвышенной мечте, о том, что каждый может сделать для близкого чудо. О религиозном подтексте «Алых парусов» также написал литературный критик Григорий Бондаренко, который обратил внимание на место действия феерии: Каперна-Капернаум. В окончательный вариант «Алых парусов» этот герой, как и писатель Гирам, не вошел. Новый брак случился у автора «Алых парусов» в 1919 году – избранницей стала малоизвестная Мария Долидзе.
КАКОЙ ПУТЬ ПРОШЛИ «АЛЫЕ ПАРУСА»
В повести «Алые паруса» были и два героя, которые со временем исчезли из черновиков Александра Грина. Опубликованную в 1923-м повесть «Алые паруса», в которой действовали герои с иностранными именами, критики назвали «дешевой сахарной карамелью», автора ругали за отрыв от жизни и вредность «сентиментальных сказок» для социалистической молодежи. Алые паруса - читать детские народные сказки на сайте РуСтих. Первым, кто услышал – из уст автора – «Алые паруса», стал писатель Михаил Слонимский. Свою самую знаменитую книгу «Алые паруса» Грин начал писать в 1916 году. Написать. Новости.
Книга "Алые паруса": кто написал, в каком году?
Суровый и подчас жестокий критик, автор романа «Восстание мизантропов» Сергей Бобров так отозвался на публикацию «Алых парусов»: «Видно, как автора перемолола революция, — как автор уходит в удивительное подполье, как исчезает красивость, мелкая рябь излишества, как она подменяется глубоким тоном к миру, как описание уходит от эффектов и трюков, — к единственному трюку, забытому нашими точных дел мастерами, — к искусству... По-моему, ни до, ни после Грину не удалось достичь такой лаконичности, точности и остроты слов, поэтичности слога. Вот как начинается написанный в одно время с «Алыми парусами» рассказ «Корабли в Лиссе», который сам Грин считал одним из самых удачных своих произведений: «Есть люди, напоминающие старомодную табакерку. Взяв в руки такую вещь, смотришь на нее с плодотворной задумчивостью. Она — целое поколение, и мы ей чужие. Табакерку помещают среди иных подходящих вещиц и показывают гостям, но редко случится, что ее собственник воспользуется ею как обиходным предметом. Столетия остановят его? Или формы иного времени, так обманчиво схожие — геометрически — с формами новыми, настолько различны по существу, что видеть их постоянно, постоянно входить с ними в прикосновение — значит незаметно жить прошлым? Может быть, мелкая мысль о сложном несоответствии? Трудно сказать. Раз и навсегда, в детстве ли или в одном из тех жизненных поворотов, когда, складываясь, характер как бы подобен насыщенной минеральным раствором жидкости: легко возмути ее — и вся она в молниеносно возникших кристаллах застыла неизгладимо...
Ее требования наивны и поэтичны: цельность, законченность, обаяние привычного, где так ясно и удобно живется грезам, свободным от придирок момента. Такой человек предпочтет лошадей — вагону; свечу — электрической груше; пушистую косу девушки — ее же хитрой прическе, пахнущей горелым и мускусным; розу — хризантеме; неуклюжий парусник с возвышенной громадой белых парусов, напоминающий лицо с тяжелой челюстью и ясным лбом над синими глазами, предпочтет он игрушечно-красивому пароходу. Внутренняя его жизнь по необходимости замкнута, а внешняя состоит во взаимном отталкивании». Глубокие наблюдения, сильные образы, очевиден писательский ум, а не только талант. Но читать, вникать в суть — трудно. Текст как спрессованная глина... Это произошло так. В одно из его редких возвращений домой, он не увидел, как всегда еще издали, на пороге дома свою жену Мери, всплескивающую руками, а затем бегущую навстречу до потери дыхания. Вместо нее, у детской кроватки — нового предмета в маленьком доме Лонгрена — стояла взволнованная соседка. Мертвея, Лонгрен наклонился и увидел восьмимесячное существо, сосредоточенно взиравшее на его длинную бороду, затем сел, потупился и стал крутить ус.
Ус был мокрый, как от дождя». Кажется, сам Грин не называл свои «Алые паруса» феерией, ограничиваясь жанром «повесть». Мне определение «феерия» тоже не нравится. Скорее, поэма в прозе... Мы, советские дети 1970-х, жили словно бы окутанные алыми парусами. Для наших родителей одним из символов оттепели был фильм по этой повести с Анастасией Вертинской и Василием Лановым в главных ролях, они слушали рок-оперу «Алые паруса», в газете «Комсомольская правда» первым делом искали полосу «Алый парус»; когановская пиратская бригантина подымала именно алые паруса... И книга Грина была у них всегда рядом — ею лечились, укреплялись, черпали из нее силы. Меня она с того самого детства раздражала, но и притягивала. И я часто ее перечитывал, злясь на себя, на автора, на родителей. Но магия, или, как нынче принято говорить, химия, не отпускала.
Эта повесть стала настоящим «хитом» — даже несмотря на то, что при жизни А. Грина её выпустили, но переиздавать запретили: писатель был не в ладах с советской властью. Однако в 1953 году к сожалению, уже после смерти автора запрет сняли, и «Алые паруса» начали издавать миллионными тиражами. Корабль, которого ждала юная Ассоль, стал символом победы добра над злом, любви — над равнодушием, милосердия — над жестокостью, гордостью и грубостью. Куда только за прошедшие семьдесят лет не вешали вывеску «Алые паруса»! Так называли — и продолжают называть — салоны красоты и продуктовые магазины, торговые центры и жилые комплексы. А в Санкт-Петербурге ежегодно проходит бал выпускников «Алые паруса»: после концерта, который проходит на Дворцовой площади, ребята с восторгом наблюдают, как на водах Невы появляется тот самый корабль — и небо тут же озаряется фейерверком. Впрочем, повесть Грина очаровала не только «простых смертных», но и литературных критиков: в середине ХХ века произведение вызвало множество восторженных отзывов.
Вот что, например, писал К. В чём сила этой книги? Прежде всего — в её редчайшей поэтичности. Прочитав её, как бы получаешь в лицо фантастический залп, заряд, но не порохового дыма, а целебного воздуха морей и цветов, лесных дебрей и трав. Погружаешься в мир людей привлекательных и на первый взгляд порой странных. Почти все они отличаются одной общей для них чертой — бесхитростной человечностью, отвагой и жаждой нового. Если у вас хватит душевных сил и твердости характера, то вы, следуя этой истине, проживёте разумную и интересную жизнь. Какая же это истина?
Повесть Грина ставят в любительских и профессиональных театрах; в 1961 году её экранизировали, в 2010-м превратили в мюзикл. А сколько стихотворений и песен написано о главных героях феерии! Так, советский поэт С. Наровчатов решил заглянуть в будущее главной героини и представить, как могла бы жить дочка Ассоль. Сюжет получился не очень-то радостный — но, как и повесть Грина, трогательный, щемящий. Поэт предположил, что Ассоль повторит судьбу своей матери и умрёт молодой, — зато её дочка сохранит чистоту души и веру в лучшее.
И я заметила, когда я перестала читать чаще, то я стала совершать ошибки в словах, речь моя хорошо понизилась. А когда начала опять чаще читать, то всё стало ещё лучше. Иногда попадаются нужные рассказы, от которых можно уснуть, а когда смешные, то можно поржать "как конь". Просто я думаю, что каждому человеку надо найти своего любимого автора или жанр книги. Есть же много приложений, в которых можно найти очень интересные истории.
Просто я думаю, что каждому человеку надо найти своего любимого автора или жанр книги. Есть же много приложений, в которых можно найти очень интересные истории. Если не нравится читать бумажные книги, то электронные можно. Читать можно почти везде. И с книгой время пролетит незаметно.
Александр Грин — Алые паруса
Экранизация долгое времея была одна, 1961-го года, с Анастасией Вертинской в главной роли. Только двадцать один год спустя, в 1982-м, появилась картина Бориса Степанцева «Ассоль», а в 2010-м году вышел новый фильм — четырехсерийная «Правдивая история об Алых парусах» киевского режиссера Александра Стеколенко, фантазия на тему сразу нескольких произведений Грина. Хотите раз в неделю получать новости литературы.
Основную идею, которую развивает Грин, можно выразить словами Грэя: «Чудеса нужно делать своими руками. Если душа человека жаждет чуда — сделай для него это чудо. Новая душа будет у него и новая — у тебя». Так автор призывает людей сохранять свои светлые мечты, несмотря ни на что, а также совершать чудеса ради окружающих, просто так, не рассчитывая на какую-то выгоду для себя. Конечно, писатель многое приукрашает в этой истории, создавая для читателей добрую сказку. Однако эта история не может оставить равнодушными, ведь в нее заложено так много добра и волшебства, что нам хочется верить — чудеса возможны и в наше время… Этот вывод сделал писатель из жизни, а мы — из его повести-феерии. В Атяшевской сельской библиотеке оформлена мини-выставка «Романтик сурового времени», посвященная юбилею опубликования повести А. Грина «Алые паруса».
Читатели могут познакомиться с историей создания произведения, а также прочитать повесть-феерию.
Так, с юных лет красавица Ассоль помнила: корабль под алыми парусами непременно причалит к ее берегу, а сама она будет счастливой. Как известно, надежды ее оправдались. Поэтому не сворачивайте с выбранного пути, именно он верный — хотя бы потому, что выбран вами. Иногда, чтобы быть счастливым, нужно идти наперекор судьбе Убежденность взрослых в том, будто они вправе определять судьбу своего ребенка, основана вовсе не на пустом месте: большой жизненный опыт, мудрость и собственные ошибки порой заставляют мам и пап программировать будущее детей, мало ориентируясь на их желания. Но так ли верны эти планы? И сделают ли они молодого человека по-настоящему счастливым? Алые паруса Александр Грин Твердый переплет Артуру Грэю было уготовано благополучное, но отчаянно скучное существование в доме состоятельных родственников, и ему потребовалось немало смелости, чтобы отказаться от богатства ради своих предпочтений. Согласитесь, мало какой родитель обрадуется идее ребенка отправиться в бесконечное плавание по бушующему морю.
Впрочем, не имей Грэй твердой убежденности в своей правоте, ему никогда бы не удалось встретить любовь всей жизни, а заодно и вдоволь попутешествовать. Быть непохожим на других не так уж и плохо Умение быть самим собой, невзирая на мнение и даже осуждение окружающих, в современном мире настоящий тренд. Мы учимся отстаивать свои убеждения, право на свободный выбор цвета волос, образа жизни, объектов любви.
Алые паруса - слушать онлайн аудиокнигу Александра Грина Здесь вы можете слушать онлайн аудиокнигу "Алые паруса" Александра Грина с повестью-феерией о девочке Ассоль, которой в детстве кто-то предсказал, что за ней приплывет корабль с алыми парусами. В деревне не восприняли всерьёз её слова, но спустя годы к берегам приплыл капитан, который увидел спящую в лесу Ассоль и влюбился.
Новости от хранителей: 100 лет выхода повести-феерии «Алые паруса»
На той стороне речки туманно выступали умолкшие дворцы. Нева казалась пустыней, мертвым простором города, покинутого жизнью и солнцем»… Статья по теме: Вместе с Россией! Как пройдет праздник «Алые паруса-2022» Антитезой этой мрачной картине стало его «солнечное» творчество. В июле 1918 года в Петрограде вышел первый и единственный номер журнала «К солнцу! Среди авторов значился и Александр Грин. В имени героини «Алых парусов» Ассоль тоже угадывается солнечный мотив: «соль» в переводе с латыни — «солнце». К небу, озаренному солнечными лучами, воспарит четырнадцатилетний Мас-Туэль, увидевший вдали на облачном горизонте белый фрегат: «Он поднялся на воздух, потеряв вес, и в смертельном испуге, увидев покинутую лодку, закричал так отчаянно, что летевшая невдалеке чайка взмыла, сломав линию полета, высоко вверх».
В окончательный вариант «Алых парусов» этот герой, как и писатель Гирам, не вошел. Идея полетов без технических приспособлений, которые на самом деле есть «парение духа», получила впоследствии продолжение в другом произведении — романе «Блистающий мир». Лишь через год, после демобилизации, он возобновит работу над повестью. Из-за дефицита бумаги писать приходилось на листах из бухгалтерских книг гроссбухов , которые Грин приносил из помещения бывшего банка на первом этаже ДИСКа. И уже в начале декабря 1920 года на литературном вечере Грин прочел собратьям по перу главы своих «Парусишек», как он шутливо называл повесть. Горький особенно восторгался финальной сценой, где Ассоль встречает корабль с алыми парусами.
Выпускали газету молодые журналисты Платон Корыхалов и Эдгар Арнольди. Как вспоминал Эдгар Арнольди, в первом номере планировалось «тиснуть нечто особенное» из еще не опубликованных произведений известных писателей. По словам журналиста, перед ним предстал высокий худой человек с лицом, «изрядно исцарапанным жизнью». Представился: «Беллетрист Грин». К предложению о публикации отнесся благосклонно. Называется она «Алые паруса».
Я выберу подходящий отрывок, какой сможет быть интересным для вашего читателя», — сказал писатель. Рукопись, которую вскоре Грин передал молодым газетчикам, восхитила их своей непохожестью на то, что печатали другие газеты. Арнольди подметил главную притягательность «Алых парусов»: казавшаяся несбыточной «мечта осуществляется не фантастически, не волею таинственного рока, а необычайно просто и правдоподобно», «люди сами, своими руками создают судьбу — другим и себе! Опубликованный фрагмент заканчивался эпизодом, в котором десятилетний мальчик нарочно обливал руку кипятком, чтобы понять страдания служанки в аналогичной ситуации, а затем тайно отдал ей содержимое копилки, чтобы та смогла сыграть свадьбу с конюхом. Как отмечал Грин, «тип рыцаря причудливых впечатлений, искателя и чудотворца» намечался в Грэе уже в детстве. А в ноябре того же 1922 года Грин получил письмо из издательства «Френкель» о том, что рукопись повести рассмотрена и принято решение о ее издании.
Началась подготовка книги к выходу в свет.
Единственным свидетелем этого оказался Лонгрен. Он спокойно курил трубку, наблюдая, как Меннерс просит о спасении. Когда стало ясно, что Меннерсу не спастись, моряк прокричал ему, что вот так же и его Мэри просила о помощи, но не получила ее. Истощенного лавочника подобрал пароход.
И Меннерс рассказал перед смертью о том, что его погубил моряк. Однако он не стал упоминать о том, как пять лет назад жена Лонгрена обратилась к нему с просьбой дать немного денег взаймы, когда её муж долго не возвращался с плавания. Меннерс отказал, и это привело к гибели женщины. Известие о демонстративном бездействии Лонгрена поразило жителей села. Недоброжелательность перешла в ненависть к моряку и его ни в чем не повинной дочери.
Однажды отец отправил Ассоль в город с новыми игрушками, среди которых была миниатюрная яхта с красными шелковыми парусами. Девочка опустила кораблик в ручей. Поток захватил игрушечное судно и унес его в устье. Ассоль побежала корабликом и увидела незнакомца. Это был старый Эгль, собиратель песен, легенд исказок.
Он отдал игрушку Ассоль и рассказал о том, что через многие годы Ассоль встретит принца, который увезет ее на таких же алых парусах. Вторая линия повествования связана с другим героем, Артуром Греем. Он был единственным потомком знатной и богатой семьи, рос в родовом замке, однако был мальчиком с очень живой и доброй душой. Он был решительным и бесстрашным. В библиотеке замка его поразила картина знаменитого мариниста.
Она помогла ему понять себя. Грей тайно покинул дом и поступил на шхуну "Ансельм". Судьба привела его в местечко, где жила Ассоль.
Пока девочка не научилась твердо ходить, вдова жила у матроса, заменяя сиротке мать, но лишь только Ассоль перестала падать, занося ножку через порог, Лонгрен решительно объявил, что теперь он будет сам все делать для девочки, и, поблагодарив вдову за деятельное сочувствие, зажил одинокой жизнью вдовца, сосредоточив все помыслы, надежды, любовь и воспоминания на маленьком существе. Десять лет скитальческой жизни оставили в его руках очень немного денег. Он стал работать. Скоро в городских магазинах появились его игрушки — искусно сделанные маленькие модели лодок, катеров, однопалубных и двухпалубных парусников, крейсеров, пароходов — словом, того, что он близко знал, что, в силу характера работы, отчасти заменяло ему грохот портовой жизни и живописный труд плаваний.
Этим способом Лонгрен добывал столько, чтобы жить в рамках умеренной экономии. Малообщительный по натуре, он, после смерти жены, стал еще замкнутее и нелюдимее. По праздникам его иногда видели в трактире, но он никогда не присаживался, а торопливо выпивал за стойкой стакан водки и уходил, коротко бросая по сторонам «да», «нет», «здравствуйте», «прощай», «помаленьку» — на все обращения и кивки соседей. Гостей он не выносил, тихо спроваживая их не силой, но такими намеками и вымышленными обстоятельствами, что посетителю не оставалось ничего иного, как выдумать причину, не позволяющую сидеть дольше. Сам он тоже не посещал никого; таким образом меж ним и земляками легло холодное отчуждение, и будь работа Лонгрена — игрушки — менее независима от дел деревни, ему пришлось бы ощутительнее испытать на себе последствия таких отношений. Товары и съестные припасы он закупал в городе — Меннерс не мог бы похвастаться даже коробкой спичек, купленной у него Лонгреном. Он делал также сам всю домашнюю работу и терпеливо проходил несвойственное мужчине сложное искусство ращения девочки.
Ассоль было уже пять лет, и отец начинал все мягче и мягче улыбаться, посматривая на ее нервное, доброе личико, когда, сидя у него на коленях, она трудилась над тайной застегнутого жилета или забавно напевала матросские песни — дикие ревостишия. В передаче детским голосом и не везде с буквой «р» эти песенки производили впечатление танцующего медведя, украшенного голубой ленточкой. В это время произошло событие, тень которого, павшая на отца, укрыла и дочь. Была весна, ранняя и суровая, как зима, но в другом роде. Недели на три припал к холодной земле резкий береговой норд. Рыбачьи лодки, повытащенные на берег, образовали на белом песке длинный ряд темных килей, напоминающих хребты громадных рыб. Никто не отваживался заняться промыслом в такую погоду.
На единственной улице деревушки редко можно было увидеть человека, покинувшего дом; холодный вихрь, несшийся с береговых холмов в пустоту горизонта, делал «открытый воздух» суровой пыткой. Все трубы Каперны дымились с утра до вечера, трепля дым по крутым крышам. Но эти дни норда выманивали Лонгрена из его маленького теплого дома чаще, чем солнце, забрасывающее в ясную погоду море и Каперну покрывалами воздушного золота. Лонгрен выходил на мостик, настланный по длинным рядам свай, где, на самом конце этого дощатого мола, подолгу курил раздуваемую ветром трубку, смотря, как обнаженное у берегов дно дымилось седой пеной, еле поспевающей за валами, грохочущий бег которых к черному, штормовому горизонту наполнял пространство стадами фантастических гривастых существ, несущихся в разнузданном свирепом отчаянии к далекому утешению. Стоны и шумы, завывающая пальба огромных взлетов воды и, казалось, видимая струя ветра, полосующего окрестность, — так силен был его ровный пробег, — давали измученной душе Лонгрена ту притупленность, оглушенность, которая, низводя горе к смутной печали, равна действием глубокому сну. В один из таких дней двенадцатилетний сын Меннерса, Хин, заметив, что отцовская лодка бьется под мостками о сваи, ломая борта, пошел и сказал об этом отцу. Шторм начался недавно; Меннерс забыл вывести лодку на песок.
Он немедленно отправился к воде, где увидел на конце мола, спиной к нему стоявшего, куря, Лонгрена. На берегу, кроме их двух, никого более не было. Меннерс прошел по мосткам до середины, спустился в бешено-плещущую воду и отвязал шкот; стоя в лодке, он стал пробираться к берегу, хватаясь руками за сваи. Весла он не взял, и в тот момент, когда, пошатнувшись, упустил схватиться за очередную сваю, сильный удар ветра швырнул нос лодки от мостков в сторону океана. Теперь даже всей длиной тела Меннерс не мог бы достичь самой ближайшей сваи. Ветер и волны, раскачивая, несли лодку в гибельный простор. Сознав положение, Меннерс хотел броситься в воду, чтобы плыть к берегу, но решение его запоздало, так как лодка вертелась уже недалеко от конца мола, где значительная глубина воды и ярость валов обещали верную смерть.
Меж Лонгреном и Меннерсом, увлекаемым в штормовую даль, было не больше десяти сажен еще спасительного расстояния, так как на мостках под рукой у Лонгрена висел сверток каната с вплетенным в один его конец грузом. Канат этот висел на случай причала в бурную погоду и бросался с мостков. Видишь, меня уносит; брось причал! Лонгрен молчал, спокойно смотря на метавшегося в лодке Меннерса, только его трубка задымила сильнее, и он, помедлив, вынул ее из рта, чтобы лучше видеть происходящее. Но Лонгрен не сказал ему ни одного слова; казалось, он не слышал отчаянного вопля. Пока не отнесло лодку так далеко, что еле долетали слова-крики Меннерса, он не переступил даже с ноги на ногу. Меннерс рыдал от ужаса, заклинал матроса бежать к рыбакам, позвать помощь, обещал деньги, угрожал и сыпал проклятиями, но Лонгрен только подошел ближе к самому краю мола, чтобы не сразу потерять из вида метания и скачки лодки.
Думай об этом, пока еще жив, Меннерс, и не забудь! Тогда крики умолкли, и Лонгрен пошел домой. Ассоль, проснувшись, увидела, что отец сидит пред угасающей лампой в глубокой задумчивости. Услышав голос девочки, звавшей его, он подошел к ней, крепко поцеловал и прикрыл сбившимся одеялом. На другой день только и разговоров было у жителей Каперны, что о пропавшем Меннерсе, а на шестой день привезли его самого, умирающего и злобного. Его рассказ быстро облетел окрестные деревушки. До вечера носило Меннерса; разбитый сотрясениями о борта и дно лодки, за время страшной борьбы с свирепостью волн, грозивших, не уставая, выбросить в море обезумевшего лавочника, он был подобран пароходом «Лукреция», шедшим в Кассет.
Простуда и потрясение ужаса прикончили дни Меннерса. Он прожил немного менее сорока восьми часов, призывая на Лонгрена все бедствия, возможные на земле и в воображении. Рассказ Меннерса, как матрос следил за его гибелью, отказав в помощи, красноречивый тем более, что умирающий дышал с трудом и стонал, поразил жителей Каперны. Не говоря уже о том, что редкий из них способен был помнить оскорбление и более тяжкое, чем перенесенное Лонгреном, и горевать так сильно, как горевал он до конца жизни о Мери, — им было отвратительно, непонятно, поражало их, что Лонгрен молчал. Молча, до своих последних слов, посланных вдогонку Меннерсу, Лонгрен стоял; стоял неподвижно, строго и тихо, как судья, выказав глубокое презрение к Меннерсу — большее, чем ненависть, было в его молчании, и это все чувствовали. Если бы он кричал, выражая жестами или суетливостью злорадства, или еще чем иным свое торжество при виде отчаяния Меннерса, рыбаки поняли бы его, но он поступил иначе, чем поступали они — поступил внушительно, непонятно и этим поставил себя выше других, словом, сделал то, чего не прощают. Никто более не кланялся ему, не протягивал руки, не бросал узнающего, здоровающегося взгляда.
Совершенно навсегда остался он в стороне от деревенских дел; мальчишки, завидев его, кричали вдогонку: «Лонгрен утопил Меннерса! Он не обращал на это внимания. Так же, казалось, он не замечал и того, что в трактире или на берегу, среди лодок, рыбаки умолкали в его присутствии, отходя в сторону, как от зачумленного. Случай с Меннерсом закрепил ранее неполное отчуждение. Став полным, оно вызвало прочную взаимную ненависть, тень которой пала и на Ассоль. Девочка росла без подруг. Два-три десятка детей ее возраста, живших в Каперне, пропитанной, как губка водой, грубым семейным началом, основой которого служил непоколебимый авторитет матери и отца, переимчивые, как все дети в мире, вычеркнули раз — навсегда маленькую Ассоль из сферы своего покровительства и внимания.
Совершилось это, разумеется, постепенно, путем внушения и окриков взрослых приобрело характер страшного запрета, а затем, усиленное пересудами и кривотолками, разрослось в детских умах страхом к дому матроса. К тому же замкнутый образ жизни Лонгрена освободил теперь истерический язык сплетни; про матроса говаривали, что он где-то кого-то убил, оттого, мол, его больше не берут служить на суда, а сам он мрачен и нелюдим, потому что «терзается угрызениями преступной совести». Играя, дети гнали Ассоль, если она приближалась к ним, швыряли грязью и дразнили тем, что будто отец ее ел человеческое мясо, а теперь делает фальшивые деньги. Одна за другой, наивные ее попытки к сближению оканчивались горьким плачем, синяками, царапинами и другими проявлениями общественного мнения; она перестала, наконец, оскорбляться, но все еще иногда спрашивала отца: — «Скажи, почему нас не любят? Надо уметь любить, а этого-то они не могут». Любимым развлечением Ассоль было по вечерам или в праздник, когда отец, отставив банки с клейстером, инструменты и неоконченную работу, садился, сняв передник, отдохнуть, с трубкой в зубах, — забраться к нему на колени и, вертясь в бережном кольце отцовской руки, трогать различные части игрушек, расспрашивая об их назначении. Так начиналась своеобразная фантастическая лекция о жизни и людях — лекция, в которой, благодаря прежнему образу жизни Лонгрена, случайностям, случаю вообще, — диковинным, поразительным и необыкновенным событиям отводилось главное место.
Лонгрен, называя девочке имена снастей, парусов, предметов морского обихода, постепенно увлекался, переходя от объяснений к различным эпизодам, в которых играли роль то брашпиль, то рулевое колесо, то мачта или какой-нибудь тип лодки и т. Тут появлялась и тигровая кошка, вестница кораблекрушения, и говорящая летучая рыба, не послушаться приказаний которой значило сбиться с курса, и Летучий Голландец с неистовым своим экипажем; приметы, привидения, русалки, пираты — словом, все басни, коротающие досуг моряка в штиле или излюбленном кабаке. Рассказывал Лонгрен также о потерпевших крушение, об одичавших и разучившихся говорить людях, о таинственных кладах, бунтах каторжников и многом другом, что выслушивалось девочкой внимательнее, чем может быть слушался в первый раз рассказ Колумба о новом материке. Также служило ей большим, всегда материально существенным удовольствием появление приказчика городской игрушечной лавки, охотно покупавшей работу Лонгрена. Чтобы задобрить отца и выторговать лишнее, приказчик захватывал с собой для девочки пару яблок, сладкий пирожок, горсть орехов. Лонгрен обыкновенно просил настоящую стоимость из нелюбви к торгу, а приказчик сбавлял. Бот этот пятнадцать человек выдержит в любую погоду».
Кончалось тем, что тихая возня девочки, мурлыкавшей над своим яблоком, лишала Лонгрена стойкости и охоты спорить; он уступал, а приказчик, набив корзину превосходными, прочными игрушками, уходил, посмеиваясь в усы. Всю домовую работу Лонгрен исполнял сам: колол дрова, носил воду, топил печь, стряпал, стирал, гладил белье и, кроме всего этого, успевал работать для денег. Когда Ассоль исполнилось восемь лет, отец выучил ее читать и писать. Он стал изредка брать ее с собой в город, а затем посылать даже одну, если была надобность перехватить денег в магазине или снести товар. Это случалось не часто, хотя Лисе лежал всего в четырех верстах от Каперны, но дорога к нему шла лесом, а в лесу многое может напугать детей, помимо физической опасности, которую, правда, трудно встретить на таком близком расстоянии от города, но все-таки не мешает иметь в виду. Поэтому только в хорошие дни, утром, когда окружающая дорогу чаща полна солнечным ливнем, цветами и тишиной, так что впечатлительности Ассоль не грозили фантомы воображения, Лонгрен отпускал ее в город. Однажды, в середине такого путешествия к городу, девочка присела у дороги съесть кусок пирога, положенного в корзинку на завтрак.
Закусывая, она перебирала игрушки; из них две-три оказались новинкой для нее: Лонгрен сделал их ночью. Одна такая новинка была миниатюрной гоночной яхтой; белое суденышко подняло алые паруса, сделанные из обрезков шелка, употреблявшегося Лонгреном для оклейки пароходных кают — игрушек богатого покупателя. Здесь, видимо, сделав яхту, он не нашел подходящего материала для паруса, употребив что было — лоскутки алого шелка. Ассоль пришла в восхищение. Пламенный веселый цвет так ярко горел в ее руке, как будто она держала огонь. Дорогу пересекал ручей, с переброшенным через него жердяным мостиком; ручей справа и слева уходил в лес. Отойдя в лес за мостик, по течению ручья, девочка осторожно спустила на воду у самого берега пленившее ее судно; паруса тотчас сверкнули алым отражением в прозрачной воде: свет, пронизывая материю, лег дрожащим розовым излучением на белых камнях дна.
Ну, тогда я тебя посажу обратно в корзину». Только что капитан приготовился смиренно ответить, что он пошутил и что готов показать слона, как вдруг тихий отбег береговой струи повернул яхту носом к середине ручья, и, как настоящая, полным ходом покинув берег, она ровно поплыла вниз. Мгновенно изменился масштаб видимого: ручей казался девочке огромной рекой, а яхта — далеким, большим судном, к которому, едва не падая в воду, испуганная и оторопевшая, протягивала она руки. Поспешно таща не тяжелую, но мешающую корзинку, Ассоль твердила: — «Ах, господи! Ведь случись же…» — Она старалась не терять из вида красивый, плавно убегающий треугольник парусов, спотыкалась, падала и снова бежала. Ассоль никогда не бывала так глубоко в лесу, как теперь. Ей, поглощенной нетерпеливым желанием поймать игрушку, не смотрелось по сторонам; возле берега, где она суетилась, было довольно препятствий, занимавших внимание.
Мшистые стволы упавших деревьев, ямы, высокий папоротник, шиповник, жасмин и орешник мешали ей на каждом шагу; одолевая их, она постепенно теряла силы, останавливаясь все чаще и чаще, чтобы передохнуть или смахнуть с лица липкую паутину. Когда потянулись, в более широких местах, осоковые и тростниковые заросли, Ассоль совсем было потеряла из вида алое сверкание парусов, но, обежав излучину течения, снова увидела их, степенно и неуклонно бегущих прочь. Раз она оглянулась, и лесная громада с ее пестротой, переходящей от дымных столбов света в листве к темным расселинам дремучего сумрака, глубоко поразила девочку. На мгновение оробев, она вспомнила вновь об игрушке и, несколько раз выпустив глубокое «ф-ф-у-уу», побежала изо всех сил. В такой безуспешной и тревожной погоне прошло около часу, когда с удивлением, но и с облегчением Ассоль увидела, что деревья впереди свободно раздвинулись, пропустив синий разлив моря, облака и край желтого песчаного обрыва, на который она выбежала, почти падая от усталости. Здесь было устье ручья; разлившись нешироко и мелко, так что виднелась струящаяся голубизна камней, он пропадал в встречной морской волне. С невысокого, изрытого корнями обрыва Ассоль увидела, что у ручья, на плоском большом камне, спиной к ней, сидит человек, держа в руках сбежавшую яхту, и всесторонне рассматривает ее с любопытством слона, поймавшего бабочку.
Отчасти успокоенная тем, что игрушка цела, Ассоль сползла по обрыву и, близко подойдя к незнакомцу, воззрилась на него изучающим взглядом, ожидая, когда он подымет голову. Но неизвестный так погрузился в созерцание лесного сюрприза, что девочка успела рассмотреть его с головы до ног, установив, что людей, подобных этому незнакомцу, ей видеть еще ни разу не приходилось. Но перед ней был не кто иной, как путешествующий пешком Эгль, известный собиратель песен, легенд, преданий и сказок. Седые кудри складками выпадали из-под его соломенной шляпы; серая блуза, заправленная в синие брюки, и высокие сапоги придавали ему вид охотника; белый воротничок, галстук, пояс, унизанный серебром блях, трость и сумка с новеньким никелевым замочком — выказывали горожанина. Его лицо, если можно назвать лицом нос, губы и глаза, выглядывавшие из бурно разросшейся лучистой бороды и пышных, свирепо взрогаченных вверх усов, казалось бы вялопрозрачным, если бы не глаза, серые, как песок, и блестящие, как чистая сталь, с взглядом смелым и сильным. Ты как поймал ее? Эгль поднял голову, уронив яхту, — так неожиданно прозвучал взволнованный голосок Ассоль.
Старик с минуту разглядывал ее, улыбаясь и медленно пропуская бороду в большой, жилистой горсти. Стиранное много раз ситцевое платье едва прикрывало до колен худенькие, загорелые ноги девочки. Ее темные густые волосы, забранные в кружевную косынку, сбились, касаясь плеч. Каждая черта Ассоль была выразительно легка и чиста, как полет ласточки. Темные, с оттенком грустного вопроса глаза казались несколько старше лица; его неправильный мягкий овал был овеян того рода прелестным загаром, какой присущ здоровой белизне кожи. Полураскрытый маленький рот блестел кроткой улыбкой. Слушай-ка ты, растение!
Это твоя штука? Она была тут? Кораблекрушение причиной того, что я, в качестве берегового пирата, могу вручить тебе этот приз. Яхта, покинутая экипажем, была выброшена на песок трехвершковым валом — между моей левой пяткой и оконечностью палки. Хорошо, что оно так странно, так однотонно, музыкально, как свист стрелы или шум морской раковины: что бы я стал делать, называйся ты одним из тех благозвучных, но нестерпимо привычных имен, которые чужды Прекрасной Неизвестности? Тем более я не желаю знать, кто ты, кто твои родители и как ты живешь. К чему нарушать очарование?
Я занимался, сидя на этом камне, сравнительным изучением финских и японских сюжетов… как вдруг ручей выплеснул эту яхту, а затем появилась ты… Такая, как есть. Я, милая, поэт в душе — хоть никогда не сочинял сам. Что у тебя в корзинке? Там солдаты живут. Тебя послали продать. По дороге ты занялась игрой. Ты пустила яхту поплавать, а она сбежала — ведь так?
Или ты угадал? Ассоль смутилась: ее напряжение при этих словах Эгля переступило границу испуга. Пустынный морской берег, тишина, томительное приключение с яхтой, непонятная речь старика с сверкающими глазами, величественность его бороды и волос стали казаться девочке смешением сверхъестественного с действительностью. Сострой теперь Эгль гримасу или закричи что-нибудь — девочка помчалась бы прочь, заплакав и изнемогая от страха. Но Эгль, заметив, как широко раскрылись ее глаза, сделал крутой вольт. Какой славный сюжет». Я был в той деревне — откуда ты, должно быть, идешь, словом, в Каперне.
Я люблю сказки и песни, и просидел я в деревне той целый день, стараясь услышать что-нибудь никем не слышанное. Но у вас не рассказывают сказок. У вас не поют песен. А если рассказывают и поют, то, знаешь, эти истории о хитрых мужиках и солдатах, с вечным восхвалением жульничества, эти грязные, как немытые ноги, грубые, как урчание в животе, коротенькие четверостишия с ужасным мотивом… Стой, я сбился. Я заговорю снова. Подумав, он продолжал так: — Не знаю, сколько пройдет лет, — только в Каперне расцветет одна сказка, памятная надолго. Ты будешь большой, Ассоль.
Однажды утром в морской дали под солнцем сверкнет алый парус. Сияющая громада алых парусов белого корабля двинется, рассекая волны, прямо к тебе. Тихо будет плыть этот чудесный корабль, без криков и выстрелов; на берегу много соберется народу, удивляясь и ахая: и ты будешь стоять там Корабль подойдет величественно к самому берегу под звуки прекрасной музыки; нарядная, в коврах, в золоте и цветах, поплывет от него быстрая лодка. Кого вы ищете? Тогда ты увидишь храброго красивого принца; он будет стоять и протягивать к тебе руки. Ты будешь там жить со мной в розовой глубокой долине. У тебя будет все, чего только ты пожелаешь; жить с тобой мы станем так дружно и весело, что никогда твоя душа не узнает слез и печали».
Он посадит тебя в лодку, привезет на корабль, и ты уедешь навсегда в блистательную страну, где всходит солнце и где звезды спустятся с неба, чтобы поздравить тебя с приездом. Ее серьезные глаза, повеселев, просияли доверием. Опасный волшебник, разумеется, не стал бы говорить так; она подошла ближе. Потом… Что говорить? Что бы ты тогда сделала? Иди, девочка, и не забудь того, что сказал тебе я меж двумя глотками ароматической водки и размышлением о песнях каторжников. Да будет мир пушистой твоей голове!
Лонгрен работал в своем маленьком огороде, окапывая картофельные кусты. Подняв голову, он увидел Ассоль, стремглав бежавшую к нему с радостным и нетерпеливым лицом. Горячка мыслей мешала ей плавно передать происшествие. Далее шло описание наружности волшебника и — в обратном порядке — погоня за упущенной яхтой. Лонгрен выслушал девочку, не перебивая, без улыбки, и, когда она кончила, воображение быстро нарисовало ему неизвестного старика с ароматической водкой в одной руке и игрушкой в другой. Он отвернулся, но, вспомнив, что в великих случаях детской жизни подобает быть человеку серьезным и удивленным, торжественно закивал головой, приговаривая: — Так, так; по всем приметам, некому иначе и быть, как волшебнику. Хотел бы я на него посмотреть… Но ты, когда пойдешь снова, не сворачивай в сторону; заблудиться в лесу нетрудно.
Бросив лопату, он сел к низкому хворостяному забору и посадил девочку на колени. Страшно усталая, она пыталась еще прибавить кое-какие подробности, но жара, волнение и слабость клонили ее в сон. Глаза ее слипались, голова опустилась на твердое отцовское плечо, мгновение — и она унеслась бы в страну сновидений, как вдруг, обеспокоенная внезапным сомнением, Ассоль села прямо, с закрытыми глазами и, упираясь кулачками в жилет Лонгрена, громко сказала: — Ты как думаешь, придет волшебниковый корабль за мной или нет? Много ведь придется в будущем увидеть тебе не алых, а грязных и хищных парусов: издали — нарядных и белых, вблизи — рваных и наглых. Проезжий человек пошутил с моей девочкой. Что ж?! Добрая шутка!
Ничего — шутка! Смотри, как сморило тебя, — полдня в лесу, в чаще. А насчет алых парусов думай, как я: будут тебе алые паруса». Ассоль спала. Лонгрен, достав свободной рукой трубку, закурил, и ветер пронес дым сквозь плетень, в куст, росший с внешней стороны огорода. У куста, спиной к забору, прожевывая пирог, сидел молодой нищий. Разговор отца с дочерью привел его в веселое настроение, а запах хорошего табаку настроил добычливо.
Мне, видишь, не хочется будить дочку. Проснется, опять уснет, а прохожий человек взял да и покурил. Зайди, если хочешь, попозже. Нищий презрительно сплюнул, вздел на палку мешок и разъяснил: — Принцесса, ясное дело. Вбил ты ей в голову эти заморские корабли! Эх ты, чудак-чудаковский, а еще хозяин! Пошел вон!
Через полчаса нищий сидел в трактире за столом с дюжиной рыбаков. Сзади их, то дергая мужей за рукав, то снимая через их плечо стакан с водкой, — для себя, разумеется, — сидели рослые женщины с гнутыми бровями и руками круглыми, как булыжник. Нищий, вскипая обидой, повествовал: — И не дал мне табаку. Так как твоя участь выйти за принца. И тому, — говорит, — волшебнику — верь». Но я говорю: — «Буди, буди, мол, табаку-то достать». Так ведь он за мной полдороги бежал.
О чем толкует? Рыбаки, еле поворачивая головы, растолковывали с усмешкой: — Лонгрен с дочерью одичали, а может, повредились в рассудке; вот человек рассказывает. Колдун был у них, так понимать надо. Они ждут — тетки, вам бы не прозевать! Через три дня, возвращаясь из городской лавки, Ассоль услышала в первый раз: — Эй, висельница! Посмотри-ка сюда! Красные паруса плывут!
Девочка, вздрогнув, невольно взглянула из-под руки на разлив моря. Затем обернулась в сторону восклицаний; там, в двадцати шагах от нее, стояла кучка ребят; они гримасничали, высовывая языки. Вздохнув, девочка побежала домой. Он родился капитаном, хотел быть им и стал им. Огромный дом, в котором родился Грэй, был мрачен внутри и величественен снаружи. К переднему фасаду примыкали цветник и часть парка. Лучшие сорта тюльпанов — серебристо-голубых, фиолетовых и черных с розовой тенью — извивались в газоне линиями прихотливо брошенных ожерелий.
Старые деревья парка дремали в рассеянном полусвете над осокой извилистого ручья. Ограда замка, так как это был настоящий замок, состояла из витых чугунных столбов, соединенных железным узором. Каждый столб оканчивался наверху пышной чугунной лилией; эти чаши по торжественным дням наполнялись маслом, пылая в ночном мраке обширным огненным строем. Отец и мать Грэя были надменные невольники своего положения, богатства и законов того общества, по отношению к которому могли говорить «мы». Часть их души, занятая галереей предков, мало достойна изображения, другая часть — воображаемое продолжение галереи — начиналась маленьким Грэем, обреченным по известному, заранее составленному плану прожить жизнь и умереть так, чтобы его портрет мог быть повешен на стене без ущерба фамильной чести. В этом плане была допущена небольшая ошибка: Артур Грэй родился с живой душой, совершенно не склонной продолжать линию фамильного начертания. Эта живость, эта совершенная извращенность мальчика начала сказываться на восьмом году его жизни; тип рыцаря причудливых впечатлений, искателя и чудотворца, т.
В таком виде он находил картину более сносной. Увлеченный своеобразным занятием, он начал уже замазывать и ноги распятого, но был застигнут отцом. Старик снял мальчика со стула за уши и спросил: — Зачем ты испортил картину? Я этого не хочу. В ответе сына Лионель Грэй, скрыв под усами улыбку, узнал себя и не наложил наказания. Грэй неутомимо изучал замок, делая поразительные открытия. Так, на чердаке он нашел стальной рыцарский хлам, книги, переплетенные в железо и кожу, истлевшие одежды и полчища голубей.
В погребе, где хранилось вино, он получил интересные сведения относительно лафита, мадеры, хереса. Здесь, в мутном свете остроконечных окон, придавленных косыми треугольниками каменных сводов, стояли маленькие и большие бочки; самая большая, в форме плоского круга, занимала всю поперечную стену погреба, столетний темный дуб бочки лоснился как отшлифованный. Среди бочонков стояли в плетеных корзинках пузатые бутыли зеленого и синего стекла. На камнях и на земляном полу росли серые грибы с тонкими ножками: везде — плесень, мох, сырость, кислый, удушливый запах. Огромная паутина золотилась в дальнем углу, когда, под вечер, солнце высматривало ее последним лучом. В одном месте было зарыто две бочки лучшего Аликанте, какое существовало во время Кромвеля, и погребщик, указывая Грэю на пустой угол, не упускал случая повторить историю знаменитой могилы, в которой лежал мертвец, более живой, чем стая фокстерьеров. Начиная рассказ, рассказчик не забывал попробовать, действует ли кран большой бочки, и отходил от него, видимо, с облегченным сердцем, так как невольные слезы чересчур креп кой радости блестели в его повеселевших глазах.
Там лежит такое вино, за которое не один пьяница дал бы согласие вырезать себе язык, если бы ему позволили хватить небольшой стаканчик. В каждой бочке сто литров вещества, взрывающего душу и превращающего тело в неподвижное тесто. Его цвет темнее вишни, и оно не потечет из бутылки. Оно густо, как хорошие сливки. Оно заключено в бочки черного дерева, крепкого, как железо. На них двойные обручи красной меди. На обручах латинская надпись: «Меня выпьет Грэй, когда будет в раю».
Эта надпись толковалась так пространно и разноречиво, что твой прадедушка, высокородный Симеон Грэй, построил дачу, назвал ее «Рай», и думал таким образом согласить загадочное изречение с действительностью путем невинного остроумия. Но что ты думаешь? Он умер, как только начали сбивать обручи, от разрыва сердца, — так волновался лакомый старичок. С тех пор бочку эту не трогают. Возникло убеждение, что драгоценное вино принесет несчастье. В самом деле, такой загадки не задавал египетский сфинкс. Правда, он спросил одного мудреца: — «Съем ли я тебя, как съедаю всех?
Скажи правду, останешься жив», но и то, по зрелом размышлении… — Кажется, опять каплет из крана, — перебивал сам себя Польдишок, косвенными шагами устремляясь в угол, где, укрепив кран, возвращался с открытым, светлым лицом. Хорошо рассудив, а главное, не торопясь, мудрец мог бы сказать сфинксу: «Пойдем, братец, выпьем, и ты забудешь об этих глупостях». Выпьет, когда умрет, что ли? Следовательно, он святой, следовательно, он не пьет ни вина, ни простой водки.
От этих факелов были зажжены Ростральные колонны на Стрелке Васильевского острова: это действие в дальнейшем стало постоянной традицией "Алых парусов".
Тогда же в качестве музыкального сопровождения впервые был исполнен "Гимн великому городу", который стал одним из музыкальных символов мероприятия. Через год праздник был утверждён официально. Название "Алые паруса" напрямую связано с повестью-феерией Александра Грина, рассказывающей о непоколебимой вере и всепобеждающей, возвышенной мечте, о том, что каждый может сделать для близкого настоящее чудо. Впервые повесть была опубликована в 1923 году. В дальнейшем "Алые паруса" были переведены на английский, испанский, китайский, греческий, французский, польский, вьетнамский, латышский и другие языки.
С 1970 по 1979 год роль галиота "Секрет" исполняла шхуна "Ленинград" ранее — "Надежда". Картина стала настоящим хитом своего времени, её посмотрели более 22 миллионов человек. Праздник выпускников "Алые паруса" в Ленинграде оказался необычным и красочным зрелищем, которое привлекло внимание выпускников из других городов. Многие из них старались посетить мероприятия, посвящённые выпускному, именно в городе на Неве. Однако через 10 лет, в 1979 году, традиция праздника была прервана по личному распоряжению первого секретаря ленинградского обкома КПСС Григория Романова, который опасался инцидентов, связанных с большим скоплением молодёжи.
Блистательная Анастасия Вертинская в роли Ассоль. С этой инициативой выступил глава государства. В результате губернатором Санкт-Петербурга было принято решение о возобновлении традиции проведения праздника выпускников в Северной столице. Сегодня одним из организаторов мероприятий выступает старейший российский федеральный телеканал с центром вещания из Санкт-Петербурга — Пятый канал. Также в роли организаторов выступают акционерный банк "Россия" и Правительство Санкт-Петербурга.
Кульминационным событием торжества является проход корабля с алыми парусами по акватории Невы.
Алые паруса (повесть)
Она много вложила в писателя, навещала в тюрьме, пошла за ним в ссылку, отреклась от семьи, спасла от нищеты. Наивная Гелли, влюбившаяся в каторжника Нока, — это Вера в представлении Грина. Однако в итоге Абрамова бросила непутевого спутника. Она хотела счастья, спокойной жизни и при всей любви совершенно не понимала мужа.
Карьеру Грина прервала революция. Он скрывался в Финляндии от очередного ареста, вернулся в Петроград и на пару лет вновь вернулся в кошмар бродяжьей юности. Творческая жизнь кипела вовсю.
Но в городе царили болезни, голод и холод, человека могли расстрелять за «буржуйский» вид, арестовать по доносу или лишить пайка, обрекая на смерть. Грин попробовал снова жениться, но вскоре развелся и подался на фронт. Отслужив несколько месяцев в Красной Армии, он заболел тифом и едва выжил.
Заботами Горького Грин получил комнату в «Доме Искусств» — убежище для голодающих литераторов. Он прожил зиму рядом с Гумилевым, Мандельштамом и прочими знаменитостями и смог прославиться чудаковатостью даже в столь незаурядной компании. Казалось бы, пережитые испытания долженствовали еще более сгустить безысходность в творчестве Грина.
Однако в нетопленой комнатушке вызревала феерия, история о чудесах. Прототип Ассоль Александр Грин встретил в 1917 году, в газете «Петербургское эхо». Молодая вдова Нина Миронова работала там машинисткой.
Но вскоре у Нины обострился туберкулез, и она уехала из Петрограда. В 1921 году вернулась в город, снова встретила Грина и спустя месяц вышла за него замуж. Алые паруса.
Алые паруса давно стали эталоном дешевой пошлости. Туристические яхты с красными тряпками на мачтах, сувенирные кораблики «made in China», конкурсы красоты «Ассоль года» и слащавые, как сахарин, попсовые песенки. Из искрометной феерии сделали сказочку про Золушку, которая дождалась принца.
Но за розовым фантиком спрятали суть.
Писатель Александр Грин По первоначальному замыслу сказочное действие должно было происходить во время революции в голодном и холодном Петрограде, но впоследствии возникла придуманная Каперна, символ человеческой бездуховности, несуществующие моря и порты. Грин расцвечивает действительность фантазиями, приближает её к сказке. Но при этом, по словам писателя, повесть утверждает нехитрую истину, состоящую в том, что человек должен «делать чудеса своими руками».
Так поступает герой произведения - капитан Грей. Он воплотил мечту девушки Ассоль, которая верила, что за ней приплывёт корабль под алыми парусами. Иллюстрация к феерии «Алые паруса». Художник - Савва Бродский Романтизм Грина - это способность творить чудеса своими руками, это вера в мечту, умение любить, чего не могут при всей своей хозяйственности жители Каперны, которые не поют песен и не рассказывают сказок.
Они ждут — тетки, вам бы не прозевать! Через три дня, возвращаясь из городской лавки, Ассоль услышала в первый раз: — Эй, висельница! Посмотри-ка сюда! Красные паруса плывут! Девочка, вздрогнув, невольно взглянула из-под руки на разлив моря. Затем обернулась в сторону восклицаний; там, в двадцати шагах от нее, стояла кучка ребят; они гримасничали, высовывая языки. Вздохнув, девочка побежала домой. Грэй Если Цезарь находил, что лучше быть первым в деревне, чем вторым в Риме, то Артур Грэй мог не завидовать Цезарю в отношении его мудрого желания. Он родился капитаном, хотел быть им и стал им. Огромный дом, в котором родился Грэй, был мрачен внутри и величественен снаружи.
К переднему фасаду примыкали цветник и часть парка. Лучшие сорта тюльпанов — серебристо-голубых, фиолетовых и черных с розовой тенью — извивались в газоне линиями прихотливо брошенных ожерелий. Старые деревья парка дремали в рассеянном полусвете над осокой извилистого ручья. Ограда замка, так как это был настоящий замок, состояла из витых чугунных столбов, соединенных железным узором. Каждый столб оканчивался наверху пышной чугунной лилией; эти чаши по торжественным дням наполнялись маслом, пылая в ночном мраке обширным огненным строем. Отец и мать Грэя были надменные невольники своего положения, богатства и законов того общества, по отношению к которому могли говорить «мы». Часть их души, занятая галереей предков, мало достойна изображения, другая часть — воображаемое продолжение галереи — начиналась маленьким Грэем, обреченным по известному, заранее составленному плану прожить жизнь и умереть так, чтобы его портрет мог быть повешен на стене без ущерба фамильной чести. В этом плане была допущена небольшая ошибка: Артур Грэй родился с живой душой, совершенно не склонной продолжать линию фамильного начертания. Эта живость, эта совершенная извращенность мальчика начала сказываться на восьмом году его жизни; тип рыцаря причудливых впечатлений, искателя и чудотворца, т. В таком виде он находил картину более сносной.
Увлеченный своеобразным занятием, он начал уже замазывать и ноги распятого, но был застигнут отцом. Старик снял мальчика со стула за уши и спросил: — Зачем ты испортил картину? Я этого не хочу. В ответе сына Лионель Грэй, скрыв под усами улыбку, узнал себя и не наложил наказания. Грэй неутомимо изучал замок, делая поразительные открытия. Так, на чердаке он нашел стальной рыцарский хлам, книги, переплетенные в железо и кожу, истлевшие одежды и полчища голубей. В погребе, где хранилось вино, он получил интересные сведения относительно лафита, мадеры, хереса. Здесь, в мутном свете остроконечных окон, придавленных косыми треугольниками каменных сводов, стояли маленькие и большие бочки; самая большая, в форме плоского круга, занимала всю поперечную стену погреба, столетний темный дуб бочки лоснился как отшлифованный. Среди бочонков стояли в плетеных корзинках пузатые бутыли зеленого и синего стекла. На камнях и на земляном полу росли серые грибы с тонкими ножками: везде — плесень, мох, сырость, кислый, удушливый запах.
Огромная паутина золотилась в дальнем углу, когда, под вечер, солнце высматривало ее последним лучом. В одном месте было зарыто две бочки лучшего Аликанте, какое существовало во время Кромвеля, и погребщик, указывая Грэю на пустой угол, не упускал случая повторить историю знаменитой могилы, в которой лежал мертвец, более живой, чем стая фокстерьеров. Начиная рассказ, рассказчик не забывал попробовать, действует ли кран большой бочки, и отходил от него, видимо, с облегченным сердцем, так как невольные слезы чересчур крепкой радости блестели в его повеселевших глазах. Там лежит такое вино, за которое не один пьяница дал бы согласие вырезать себе язык, если бы ему позволили хватить небольшой стаканчик. В каждой бочке сто литров вещества, взрывающего душу и превращающего тело в неподвижное тесто. Его цвет темнее вишни, и оно не потечет из бутылки. Оно густо, как хорошие сливки. Оно заключено в бочки черного дерева, крепкого, как железо. На них двойные обручи красной меди. На обручах латинская надпись: «Меня выпьет Грэй, когда будет в раю».
Эта надпись толковалась так пространно и разноречиво, что твой прадедушка, высокородный Симеон Грэй, построил дачу, назвал ее «Рай», и думал таким образом согласить загадочное изречение с действительностью путем невинного остроумия. Но что ты думаешь? Он умер, как только начали сбивать обручи, от разрыва сердца, — так волновался лакомый старичок. С тех пор бочку эту не трогают. Возникло убеждение, что драгоценное вино принесет несчастье. В самом деле, такой загадки не задавал египетский сфинкс. Правда, он спросил одного мудреца: — «Съем ли я тебя, как съедаю всех? Скажи правду, останешься жив», но и то, по зрелом размышлении… — Кажется, опять каплет из крана, — перебивал сам себя Польдишок, косвенными шагами устремляясь в угол, где, укрепив кран, возвращался с открытым, светлым лицом. Хорошо рассудив, а главное, не торопясь, мудрец мог бы сказать сфинксу: «Пойдем, братец, выпьем, и ты забудешь об этих глупостях». Выпьет, когда умрет, что ли?
Следовательно, он святой, следовательно, он не пьет ни вина, ни простой водки. Допустим, что «рай» означает счастье. Но раз так поставлен вопрос, всякое счастье утратит половину своих блестящих перышек, когда счастливец искренно спросит себя: рай ли оно? Вот то-то и штука. Чтобы с легким сердцем напиться из такой бочки и смеяться, мой мальчик, хорошо смеяться, нужно одной ногой стоять на земле, другой — на небе. Есть еще третье предположение: что когда-нибудь Грэй допьется до блаженно-райского состояния и дерзко опустошит бочечку. Но это, мальчик, было бы не исполнение предсказания, а трактирный дебош. Убедившись еще раз в исправном состоянии крана большой бочки, Польдишок сосредоточенно и мрачно заканчивал: — Эти бочки привез в 1793 году твой предок, Джон Грэй, из Лиссабона, на корабле «Бигль»; за вино было уплачено две тысячи золотых пиастров. Надпись на бочках сделана оружейным мастером Вениамином Эльяном из Пондишери. Бочки погружены в грунт на шесть футов и засыпаны золой из виноградных стеблей.
Этого вина никто не пил, не пробовал и не будет пробовать. Вот рай!.. Он у меня, видишь? Нежная, но твердых очертаний ладонь озарилась солнцем, и мальчик сжал пальцы в кулак. То тут, то опять нет… Говоря это, он то раскрывал, то сжимал руку и наконец, довольный своей шуткой, выбежал, опередив Польдишока, по мрачной лестнице в коридор нижнего этажа. Посещение кухни было строго воспрещено Грэю, но, раз открыв уже этот удивительный, полыхающий огнем очагов мир пара, копоти, шипения, клокотания кипящих жидкостей, стука ножей и вкусных запахов, мальчик усердно навещал огромное помещение. В суровом молчании, как жрецы, двигались повара; их белые колпаки на фоне почерневших стен придавали работе характер торжественного служения; веселые, толстые судомойки у бочек с водой мыли посуду, звеня фарфором и серебром; мальчики, сгибаясь под тяжестью, вносили корзины, полные рыб, устриц, раков и фруктов. Там на длинном столе лежали радужные фазаны, серые утки, пестрые куры: там свиная туша с коротеньким хвостом и младенчески закрытыми глазами; там — репа, капуста, орехи, синий изюм, загорелые персики. На кухне Грэй немного робел: ему казалось, что здесь всем двигают темные силы, власть которых есть главная пружина жизни замка; окрики звучали как команда и заклинание; движения работающих, благодаря долгому навыку, приобрели ту отчетливую, скупую точность, какая кажется вдохновением. Грэй не был еще так высок, чтобы взглянуть в самую большую кастрюлю, бурлившую подобно Везувию, но чувствовал к ней особенное почтение; он с трепетом смотрел, как ее ворочают две служанки; на плиту выплескивалась тогда дымная пена, и пар, поднимаясь с зашумевшей плиты, волнами наполнял кухню.
Раз жидкости выплеснулось так много, что она обварила руку одной девушке. Кожа мгновенно покраснела, даже ногти стали красными от прилива крови, и Бетси так звали служанку , плача, натирала маслом пострадавшие места. Слезы неудержимо катились по ее круглому перепутанному лицу. Грэй замер. В то время, как другие женщины хлопотали около Бетси, он пережил ощущение острого чужого страдания, которое не мог испытать сам. Нахмурив брови, мальчик вскарабкался на табурет, зачерпнул длинной ложкой горячей жижи сказать кстати, это был суп с бараниной и плеснул на сгиб кисти. Впечатление оказалось не слабым, но слабость от сильной боли заставила его пошатнуться. Бледный, как мука, Грэй подошел к Бетси, заложив горящую руку в карман штанишек. Пойдем же! Он усердно тянул ее за юбку, в то время как сторонники домашних средств наперерыв давали служанке спасительные рецепты.
Но девушка, сильно мучаясь, пошла с Грэем. Врач смягчил боль, наложив перевязку. Лишь после того, как Бетси ушла, мальчик показал свою руку. Этот незначительный эпизод сделал двадцатилетнюю Бетси и десятилетнего Грэя истинными друзьями. Она набивала его карманы пирожками и яблоками, а он рассказывал ей сказки и другие истории, вычитанные в своих книжках. Однажды он узнал, что Бетси не может выйти замуж за конюха Джима, ибо у них нет денег обзавестись хозяйством. Грэй разбил каминными щипцами свою фарфоровую копилку и вытряхнул оттуда все, что составляло около ста фунтов. Встав рано. Предводитель шайки разбойников Робин Гуд». Переполох, вызванный на кухне этой историей, принял такие размеры, что Грэй должен был сознаться в подлоге.
Он не взял денег назад и не хотел более говорить об этом. Его мать была одною из тех натур, которые жизнь отливает в готовой форме. Она жила в полусне обеспеченности, предусматривающей всякое желание заурядной души, поэтому ей не оставалось ничего делать, как советоваться с портнихами, доктором и дворецким. Но страстная, почти религиозная привязанность к своему странному ребенку была, надо полагать, единственным клапаном тех ее склонностей, захлороформированных воспитанием и судьбой, которые уже не живут, но смутно бродят, оставляя волю бездейственной. Знатная дама напоминала паву, высидевшую яйцо лебедя. Она болезненно чувствовала прекрасную обособленность сына; грусть, любовь и стеснение наполняли ее, когда она прижимала мальчика к груди, где сердце говорило другое, чем язык, привычно отражающий условные формы отношений и помышлений. Так облачный эффект, причудливо построенный солнечными лучами, проникает в симметрическую обстановку казенного здания, лишая ее банальных достоинств; глаз видит и не узнает помещения: таинственные оттенки света среди убожества творят ослепительную гармонию. Знатная дама, чье лицо и фигура, казалось, могли отвечать лишь ледяным молчанием огненным голосам жизни, чья тонкая красота скорее отталкивала, чем привлекала, так как в ней чувствовалось надменное усилие воли, лишенное женственного притяжения, — эта Лилиан Грэй, оставаясь наедине с мальчиком, делалась простой мамой, говорившей любящим, кротким тоном те самые сердечные пустяки, какие не передашь на бумаге — их сила в чувстве, не в самих них. Она решительно не могла в чем бы то ни было отказать сыну. Она прощала ему все: пребывание в кухне, отвращение к урокам, непослушание и многочисленные причуды.
Если он не хотел, чтобы подстригали деревья, деревья оставались нетронутыми, если он просил простить или наградить кого-либо, заинтересованное лицо знало, что так и будет; он мог ездить на любой лошади, брать в замок любую собаку; рыться в библиотеке, бегать босиком и есть, что ему вздумается. Его отец некоторое время боролся с этим, но уступил — не принципу, а желанию жены. Он ограничился удалением из замка всех детей служащих, опасаясь, что благодаря низкому обществу прихоти мальчика превратятся в склонности, трудно-искоренимые. В общем, он был всепоглощенно занят бесчисленными фамильными процессами, начало которых терялось в эпохе возникновения бумажных фабрик, а конец — в смерти всех кляузников. Кроме того, государственные дела, дела поместий, диктант мемуаров, выезды парадных охот, чтение газет и сложная переписка держали его в некотором внутреннем отдалении от семьи; сына он видел так редко, что иногда забывал, сколько ему лет. Таким образом, Грэй жил в своем мире. Он играл один — обыкновенно на задних дворах замка, имевших в старину боевое значение. Эти обширные пустыри, с остатками высоких рвов, с заросшими мхом каменными погребами, были полны бурьяна, крапивы, репейника, терна и скромнопестрых диких цветов. Грэй часами оставался здесь, исследуя норы кротов, сражаясь с бурьяном, подстерегая бабочек и строя из кирпичного лома крепости, которые бомбардировал палками и булыжником. Ему шел уже двенадцатый год, когда все намеки его души, все разрозненные черты духа и оттенки тайных порывов соединились в одном сильном моменте и тем получив стройное выражение стали неукротимым желанием.
До этого он как бы находил лишь отдельные части своего сада — просвет, тень, цветок, дремучий и пышный ствол — во множестве садов иных, и вдруг увидел их ясно, все — в прекрасном, поражающем соответствии. Это случилось в библиотеке. Ее высокая дверь с мутным стеклом вверху была обыкновенно заперта, но защелка замка слабо держалась в гнезде створок; надавленная рукой, дверь отходила, натуживалась и раскрывалась. Когда дух исследования заставил Грэя проникнуть в библиотеку, его поразил пыльный свет, вся сила и особенность которого заключалась в цветном узоре верхней части оконных стекол. Тишина покинутости стояла здесь, как прудовая вода. Темные ряды книжных шкапов местами примыкали к окнам, заслонив их наполовину, между шкапов были проходы, заваленные грудами книг. Там — раскрытый альбом с выскользнувшими внутренними листами, там — свитки, перевязанные золотым шнуром; стопы книг угрюмого вида; толстые пласты рукописей, насыпь миниатюрных томиков, трещавших, как кора, если их раскрывали; здесь — чертежи и таблицы, ряды новых изданий, карты; разнообразие переплетов, грубых, нежных, черных, пестрых, синих, серых, толстых, тонких, шершавых и гладких. Шкапы были плотно набиты книгами. Они казались стенами, заключившими жизнь в самой толще своей. В отражениях шкапных стекол виднелись другие шкапы, покрытые бесцветно блестящими пятнами.
Огромный глобус, заключенный в медный сферический крест экватора и меридиана, стоял на круглом столе. Обернувшись к выходу, Грэй увидел над дверью огромную картину, сразу содержанием своим наполнившую душное оцепенение библиотеки. Картина изображала корабль, вздымающийся на гребень морского вала. Струи пены стекали по его склону. Он был изображен в последнем моменте взлета. Корабль шел прямо на зрителя. Высоко поднявшийся бугшприт заслонял основание мачт. Гребень вала, распластанный корабельным килем, напоминал крылья гигантской птицы. Пена неслась в воздух. Паруса, туманно видимые из-за бакборта и выше бугшприта, полные неистовой силы шторма, валились всей громадой назад, чтобы, перейдя вал, выпрямиться, а затем, склоняясь над бездной, мчать судно к новым лавинам.
Разорванные облака низко трепетали над океаном. Тусклый свет обреченно боролся с надвигающейся тьмой ночи. Но всего замечательнее была в этой картине фигура человека, стоящего на баке спиной к зрителю. Она выражала все положение, даже характер момента. Поза человека он расставил ноги, взмахнув руками ничего собственно не говорила о том, чем он занят, но заставляла предполагать крайнюю напряженность внимания, обращенного к чему-то на палубе, невидимой зрителю. Завернутые полы его кафтана трепались ветром; белая коса и черная шпага вытянуто рвались в воздух; богатство костюма выказывало в нем капитана, танцующее положение тела — взмах вала; без шляпы, он был, видимо, поглощен опасным моментом и кричал — но что? Видел ли он, как валится за борт человек, приказывал ли повернуть на другой галс или, заглушая ветер, звал боцмана? Не мысли, но тени этих мыслей выросли в душе Грэя, пока он смотрел картину. Вдруг показалось ему, что слева подошел, став рядом, неизвестный невидимый; стоило повернуть голову, как причудливое ощущение исчезло бы без следа. Грэй знал это.
Но он не погасил воображения, а прислушался. Беззвучный голос выкрикнул несколько отрывистых фраз, непонятных, как малайский язык; раздался шум как бы долгих обвалов; эхо и мрачный ветер наполнили библиотеку. Все это Грэй слышал внутри себя. Он осмотрелся: мгновенно вставшая тишина рассеяла звучную паутину фантазии; связь с бурей исчезла. Грэй несколько раз приходил смотреть эту картину. Она стала для него тем нужным словом в беседе души с жизнью, без которого трудно понять себя. В маленьком мальчике постепенно укладывалось огромное море. Он сжился с ним, роясь в библиотеке, выискивая и жадно читая те книги, за золотой дверью которых открывалось синее сияние океана. Там, сея за кормой пену, двигались корабли. Часть их теряла паруса, мачты и, захлебываясь волной, опускалась в тьму пучин, где мелькают фосфорические глаза рыб.
Другие, схваченные бурунами, бились о рифы; утихающее волнение грозно шатало корпус; обезлюдевший корабль с порванными снастями переживал долгую агонию, пока новый шторм не разносил его в щепки. Третьи благополучно грузились в одном порту и выгружались в другом; экипаж, сидя за трактирным столом, воспевал плавание и любовно пил водку. Были там еще корабли-пираты, с черным флагом и страшной, размахивающей ножами командой; корабли-призраки, сияющие мертвенным светом синего озарения; военные корабли с солдатами, пушками и музыкой; корабли научных экспедиций, высматривающие вулканы, растения и животных; корабли с мрачной тайной и бунтами; корабли открытий и корабли приключений. В этом мире, естественно, возвышалась над всем фигура капитана. Он был судьбой, душой и разумом корабля. Его характер определял досуга и работу команды. Сама команда подбиралась им лично и во многом отвечала его наклонностям. Он знал привычки и семейные дела каждого человека. Он обладал в глазах подчиненных магическим знанием, благодаря которому уверенно шел, скажем, из Лиссабона в Шанхай, по необозримым пространствам. Он отражал бурю противодействием системы сложных усилий, убивая панику короткими приказаниями; плавал и останавливался, где хотел; распоряжался отплытием и нагрузкой, ремонтом и отдыхом; большую и разумнейшую власть в живом деле, полном непрерывного движения, трудно было представить.
Эта власть замкнутостью и полнотой равнялась власти Орфея. Такое представление о капитане, такой образ и такая истинная действительность его положения заняли, по праву душевных событий, главное место в блистающем сознании Грэя. Никакая профессия, кроме этой, не могла бы так удачно сплавить в одно целое все сокровища жизни, сохранив неприкосновенным тончайший узор каждого отдельного счастья. Опасность, риск, власть природы, свет далекой страны, чудесная неизвестность, мелькающая любовь, цветущая свиданием и разлукой; увлекательное кипение встреч, лиц, событий; безмерное разнообразие жизни, между тем как высоко в небе то Южный Крест, то Медведица, и все материки — в зорких глазах, хотя твоя каюта полна непокидающей родины с ее книгами, картинами, письмами и сухими цветами, обвитыми шелковистым локоном в замшевой ладанке на твердой груди. Осенью, на пятнадцатом году жизни, Артур Грэй тайно покинул дом и проник за золотые ворота моря. Вскорости из порта Дубельт вышла в Марсель шхуна «Ансельм», увозя юнгу с маленькими руками и внешностью переодетой девочки. Этот юнга был Грэй, обладатель изящного саквояжа, тонких, как перчатка, лакированных сапожков и батистового белья с вытканными коронами. В течение года, пока «Ансельм» посещал Францию, Америку и Испанию, Грэй промотал часть своего имущества на пирожном, отдавая этим дань прошлому, а остальную часть — для настоящего и будущего — проиграл в карты. Он хотел быть «дьявольским» моряком. Он, задыхаясь, пил водку, а на купаньи, с замирающим сердцем, прыгал в воду головой вниз с двухсаженной высоты.
По-немногу он потерял все, кроме главного — своей странной летящей души; он потерял слабость, став широк костью и крепок мускулами, бледность заменил темным загаром, изысканную беспечность движений отдал за уверенную меткость работающей руки, а в его думающих глазах отразился блеск, как у человека, смотрящего на огонь. И его речь, утратив неравномерную, надменно застенчивую текучесть, стала краткой и точной, как удар чайки в струю за трепетным серебром рыб. Капитан «Ансельма» был добрый человек, но суровый моряк, взявший мальчика из некоего злорадства. В отчаянном желании Грэя он видел лишь эксцентрическую прихоть и заранее торжествовал, представляя, как месяца через два Грэй скажет ему, избегая смотреть в глаза: — «Капитан Гоп, я ободрал локти, ползая по снастям; у меня болят бока и спина, пальцы не разгибаются, голова трещит, а ноги трясутся. Все эти мокрые канаты в два пуда на весу рук; все эти леера, ванты, брашпили, тросы, стеньги и саллинги созданы на мучение моему нежному телу. Я хочу к маме». Выслушав мысленно такое заявление, капитан Гоп держал, мысленно же, следующую речь: — «Отправляйтесь куда хотите, мой птенчик. Если к вашим чувствительным крылышкам пристала смола, вы можете отмыть ее дома одеколоном «Роза-Мимоза». Этот выдуманный Гопом одеколон более всего радовал капитана и, закончив воображенную отповедь, он вслух повторял: — Да. Ступайте к «Розе-Мимозе».
Между тем внушительный диалог приходил на ум капитану все реже и реже, так как Грэй шел к цели с стиснутыми зубами и побледневшим лицом. Он выносил беспокойный труд с решительным напряжением воли, чувствуя, что ему становится все легче и легче по мере того, как суровый корабль вламывался в его организм, а неумение заменялось привычкой. Случалось, что петлей якорной цепи его сшибало с ног, ударяя о палубу, что непридержанный у кнека канат вырывался из рук, сдирая с ладоней кожу, что ветер бил его по лицу мокрым углом паруса с вшитым в него железным кольцом, и, короче сказать, вся работа являлась пыткой, требующей пристального внимания, но, как ни тяжело он дышал, с трудом разгибая спину, улыбка презрения не оставляла его лица. Он молча сносил насмешки, издевательства и неизбежную брань, до тех пор пока не стал в новой сфере «своим», но с этого времени неизменно отвечал боксом на всякое оскорбление. Однажды капитан Гоп, увидев, как он мастерски вяжет на рею парус, сказал себе: «Победа на твоей стороне, плут». Когда Грэй спустился на палубу, Гоп вызвал его в каюту и, раскрыв истрепанную книгу, сказал: — Слушай внимательно! Брось курить! Начинается отделка щенка под капитана. И он стал читать — вернее, говорить и кричать — по книге древние слова моря. Это был первый урок Грэя.
В течение года он познакомился с навигацией, практикой, кораблестроением, морским правом, лоцией и бухгалтерией. Капитан Гоп подавал ему руку и говорил: «Мы». В Ванкувере Грэя поймало письмо матери, полное слез и страха. Он ответил: «Я знаю. Но если бы ты видела, как я; посмотри моими глазами. Если бы ты слышала, как я: приложи к уху раковину: в ней шум вечной волны; если бы ты любила, как я — в твоем письме я нашел бы, кроме любви и чека, — улыбку…» И он продолжал плавать, пока «Ансельм» не прибыл с грузом в Дубельт, откуда, пользуясь остановкой, двадцатилетний Грэй отправился навестить замок. Все было то же кругом; так же нерушимо в подробностях и в общем впечатлении, как пять лет назад, лишь гуще стала листва молодых вязов; ее узор на фасаде здания сдвинулся и разросся. Слуги, сбежавшиеся к нему, обрадовались, встрепенулись и замерли в той же почтительности, с какой, как бы не далее как вчера, встречали этого Грэя. Ему сказали, где мать; он прошел в высокое помещение и, тихо прикрыв дверь, неслышно остановился, смотря на поседевшую женщину в черном платье. Она стояла перед распятием: ее страстный шепот был звучен, как полное биение сердца.
Затем было сказано: — «и мальчику моему…» Тогда он сказал: — «Я …» Но больше не мог ничего выговорить. Мать обернулась. Она похудела: в надменности ее тонкого лица светилось новое выражение, подобное возвращенной юности. Она стремительно подошла к сыну; короткий грудной смех, сдержанное восклицание и слезы в глазах — вот все. Но в эту минуту она жила сильнее и лучше, чем за всю жизнь. Он выслушал о смерти отца, затем рассказал о себе. Она внимала без упреков и возражений, но про себя — во всем, что он утверждал, как истину своей жизни, — видела лишь игрушки, которыми забавляется ее мальчик. Такими игрушками были материки, океаны и корабли. Грэй пробыл в замке семь дней; на восьмой день, взяв крупную сумму денег, он вернулся в Дубельт и сказал капитану Гопу: «Благодарю. Вы были добрым товарищем.
Прощай же, старший товарищ, — здесь он закрепил истинное значение этого слова жутким, как тиски, рукопожатием, — теперь я буду плавать отдельно, на собственном корабле». Гоп вспыхнул, плюнул, вырвал руку и пошел прочь, но Грэй, догнав, обнял его. И они уселись в гостинице, все вместе, двадцать четыре человека с командой, и пили, и кричали, и пели, и выпили и съели все, что было на буфете и в кухне. Прошло еще мало времени, и в порте Дубельт вечерняя звезда сверкнула над черной линией новой мачты. То был «Секрет», купленный Грэем; трехмачтовый галиот в двести шестьдесят тонн. Так, капитаном и собственником корабля Артур Грэй плавал еще четыре года, пока судьба не привела его в Лисс. Но он уже навсегда запомнил тот короткий грудной смех, полный сердечной музыки, каким встретили его дома, и раза два в год посещал замок, оставляя женщине с серебряными волосами нетвердую уверенность в том, что такой большой мальчик, пожалуй, справится с своими игрушками. Рассвет Струя пены, отбрасываемая кормой корабля Грэя «Секрет», прошла через океан белой чертой и погасла в блеске вечерних огней Лисса. Корабль встал на рейде недалеко от маяка. Десять дней «Секрет» выгружал чесучу, кофе и чай, одиннадцатый день команда провела на берегу, в отдыхе и винных парах; на двенадцатый день Грэй глухо затосковал, без всякой причины, не понимая тоски.
Еще утром, едва проснувшись, он уже почувствовал, что этот день начался в черных лучах. Он мрачно оделся, неохотно позавтракал, забыл прочитать газету и долго курил, погруженный в невыразимый мир бесцельного напряжения; среди смутно возникающих слов бродили непризнанные желания, взаимно уничтожая себя равным усилием. Тогда он занялся делом. В сопровождении боцмана Грэй осмотрел корабль, велел подтянуть ванты, ослабить штуртрос, почистить клюзы, переменить кливер, просмолить палубу, вычистить компас, открыть, проветрить и вымести трюм. Но дело не развлекало Грэя. Полный тревожного внимания к тоскливости дня, он прожил его раздражительно и печально: его как бы позвал кто-то, но он забыл, кто и куда. Под вечер он уселся в каюте, взял книгу и долго возражал автору, делая на полях заметки парадоксального свойства. Некоторое время его забавляла эта игра, эта беседа с властвующим из гроба мертвым. Затем, взяв трубку, он утонул в синем дыме, живя среди призрачных арабесок, возникающих в его зыбких слоях. Табак страшно могуч; как масло, вылитое в скачущий разрыв волн, смиряет их бешенство, так и табак: смягчая раздражение чувств, он сводит их несколькими тонами ниже; они звучат плавнее и музыкальнее.
Поэтому тоска Грэя, утратив наконец после трех трубок наступательное значение, перешла в задумчивую рассеянность. Такое состояние длилось еще около часа; когда исчез душевный туман, Грэй очнулся, захотел движения и вышел на палубу. Была полная ночь; за бортом в сне черной воды дремали звезды и огни мачтовых фонарей. Теплый, как щека, воздух пахнул морем. Грэй, поднял голову, прищурился на золотой уголь звезды; мгновенно через умопомрачительность миль проникла в его зрачки огненная игла далекой планеты. Глухой шум вечернего города достигал слуха из глубины залива; иногда с ветром по чуткой воде влетала береговая фраза, сказанная как бы на палубе; ясно прозвучав, она гасла в скрипе снастей; на баке вспыхнула спичка, осветив пальцы, круглые глаза и усы. Грэй свистнул; огонь трубки двинулся и поплыл к нему; скоро капитан увидел во тьме руки и лицо вахтенного. Пусть возьмет удочки. Он спустился в шлюп, где ждал минут десять. Летика, проворный, жуликоватый парень, загремев о борт веслами, подал их Грэю; затем спустился сам, наладил уключины и сунул мешок с провизией в корму шлюпа.
Грэй сел к рулю. Капитан молчал. Матрос знал, что в это молчание нельзя вставлять слова, и поэтому, замолчав сам, стал сильно грести. Грэй взял направление к открытому морю, затем стал держаться левого берега. Ему было все равно, куда плыть.
Наивная Гелли, влюбившаяся в каторжника Нока, — это Вера в представлении Грина. Однако в итоге Абрамова бросила непутевого спутника. Она хотела счастья, спокойной жизни и при всей любви совершенно не понимала мужа. Карьеру Грина прервала революция. Он скрывался в Финляндии от очередного ареста, вернулся в Петроград и на пару лет вновь вернулся в кошмар бродяжьей юности. Творческая жизнь кипела вовсю. Но в городе царили болезни, голод и холод, человека могли расстрелять за «буржуйский» вид, арестовать по доносу или лишить пайка, обрекая на смерть. Грин попробовал снова жениться, но вскоре развелся и подался на фронт. Отслужив несколько месяцев в Красной Армии, он заболел тифом и едва выжил. Заботами Горького Грин получил комнату в «Доме Искусств» — убежище для голодающих литераторов. Он прожил зиму рядом с Гумилевым, Мандельштамом и прочими знаменитостями и смог прославиться чудаковатостью даже в столь незаурядной компании. Казалось бы, пережитые испытания долженствовали еще более сгустить безысходность в творчестве Грина. Однако в нетопленой комнатушке вызревала феерия, история о чудесах. Прототип Ассоль Александр Грин встретил в 1917 году, в газете «Петербургское эхо». Молодая вдова Нина Миронова работала там машинисткой. Но вскоре у Нины обострился туберкулез, и она уехала из Петрограда. В 1921 году вернулась в город, снова встретила Грина и спустя месяц вышла за него замуж. Алые паруса. Алые паруса давно стали эталоном дешевой пошлости. Туристические яхты с красными тряпками на мачтах, сувенирные кораблики «made in China», конкурсы красоты «Ассоль года» и слащавые, как сахарин, попсовые песенки. Из искрометной феерии сделали сказочку про Золушку, которая дождалась принца. Но за розовым фантиком спрятали суть. О чуде, не знающем рамок и правил; чуде, которое побуждало людей строить первые самолеты и космические корабли, искать лекарства от неизлечимых болезней, плыть к неизведанным землям, сказочным островам.
Зачем подросткам читать «Алые паруса»
Новелла «Алые паруса» впервые опубликована в 1923 году. Автор стремился показать в своём произведении возможность победы мечты над будничностью. слушать онлайн аудиокнигу Александра Грина. Здесь вы можете слушать онлайн аудиокнигу "Алые паруса" Александра Грина с повестью-феерией о девочке Ассоль, которой в детстве кто-то предсказал, что за ней приплывет корабль с алыми парусами. "Алые паруса" написал Александр Грин (Гриневский),русский писатель эмигрировавший после революции во Францию, которому надоело ждать в России светлое будущее, которое он мастерски описывал в своих но. прочли про то, как автор золотую цепочку стырил, а потом пропил ее в борделе; прочли, какой Грэй.