Новости в любом возрасте верно подметил

После того, как его жена ушла из жизни в возрасте 91 года, он испытывал огромную печаль и чувствовал себя очень одиноко. У Дэвисона и его жены не было детей и внуков, поэтому у него не было кого навестить.

В любом возрасте существует своя прелесть. К примеру, 51 год без остатка на 17 делится…

Ищете решения задач? Наш сайт поможет решить любую задачу онлайн. В этой передаче журналист очень верно подметил о роли прошлого в человеческой После того, как его жена ушла из жизни в возрасте 91 года, он испытывал огромную печаль и чувствовал себя очень одиноко. У Дэвисона и его жены не было детей и внуков, поэтому у него не было кого навестить. После того, как его жена ушла из жизни в возрасте 91 года, он испытывал огромную печаль и чувствовал себя очень одиноко. У Дэвисона и его жены не было детей и внуков, поэтому у него не было кого навестить. 1. В любом возрасте, верно подметил, группы подростков. 2. В любом возрасте (согласование), верно подметил (примыкание), группы подростков (управление). Согласование — вид связи, при котором зависимое слово стоит в том же роде, числе и падеже, что и главное. Читайте последние новости на тему в ленте новостей на сайте РИА Новости. Южно-Африканская Республика (ЮАР) заинтересована в российском опыте в атомных технологиях, Москва готова выступить в роли надежного партнера и предложить решения в рамках.

Другие вопросы:

• )) Верно подмечено?)) +
• Лучший ответ:
• Верно подметил
• ВПР8: текст Лихачева Д.С.

)) Верно подмечено?)) +

Проглядела девица все глаза в зеркальце. Гость: Irina 21 августа 2016, 17:43 пожаловаться Оригинальненько... Ирина видит девушку у зеркала, а многие другое, Может зеркало кривое???

В любом возрасте существует своя прелесть. К примеру, 51 год без остатка на 17 делится… Давайте улыбаться вместе! Они выходят в любой шторм. Швартуются с полного хода в самых тесных гаванях.

Когда она сказала, что не сможет прийти, ему почудилось, что она его обманывает. Но тут как раз толпа прижала их друг к другу, и руки их нечаянно соединились. Она быстро сжала ему кончики пальцев, и это пожатие как будто просило не страсти, а просто любви. Он подумал, что, когда живешь с женщиной, такие осечки в порядке вещей и должны повторяться; и вдруг почувствовал глубокую, незнакомую доселе нежность к Джулии. Ему захотелось, чтобы они были мужем и женой и жили вместе уже десять лет. Ему захотелось идти с ней до улице, как теперь, только не таясь, без страха, говорить о пустяках и покупать всякую ерунду для дома. А больше всего захотелось найти такое место, где они смогли бы побыть вдвоем и не чувствовать, что обязаны урвать любви на каждом свидании. Но не тут, а только на другой день родилась у него мысль снять комнату у мистера Чаррингтона. Когда он сказал об этом Джулии, она на удивление быстро согласилась. Оба понимали, что это — сумасшествие. Они сознательно делали шаг к могиле. И сейчас, сидя на краю кровати, он думал о подвалах министерства любви. Интересно, как этот неотвратимый кошмар то уходит из твоего сознания, то возвращается. Вот он поджидает тебя где-то в будущем, и смерть следует за ним так же, как за девяносто девятью следует сто. Его не избежать, но оттянуть, наверное, можно; а вместо этого каждым таким поступком ты умышленно, добровольно его приближаешь. На лестнице послышались быстрые шаги. В комнату ворвалась Джулия. У нее была коричневая брезентовая сумка для инструментов — с такой он не раз видел ее в министерстве. Он было обнял ее, но она поспешно освободилась — может быть, потому, что еще держала сумку. Ты принес эту гадость, кофе «Победа»? Так и знала. Можешь отнести его туда, откуда взял, — он не понадобится. Она встала на колени, раскрыла сумку и вывалила лежавшие сверху гаечные ключи и отвертку. Под ними были спрятаны аккуратные бумажные пакеты. В первом, который она протянула Уинстону, было что-то странное, но как будто знакомое на ощупь. Тяжелое вещество подавалось под пальцами, как песок. Не сахарин, а сахар. А вот батон хлеба — порядочного белого хлеба, не нашей дряни... Тут банка молока... Вот моя главная гордость! Пришлось завернуть в мешковину, чтобы... Но она могла не объяснять, зачем завернула. Запах уже наполнил комнату, густой и теплый; повеяло ранним детством, хотя и теперь случалось этот запах слышать: то в проулке им потянет до того, как захлопнулась дверь, то таинственно расплывется он вдруг в уличной толпе и тут же рассеется. Целый килограмм. У этих сволочей есть все на свете. Но, конечно, официанты и челядь воруют... Уинстон сел рядом с ней на корточки. Он надорвал угол пакета. Не черносмородинный лист. Индию заняли или вроде того, — рассеянно сказала она. Отвернись на три минуты, ладно? Сядь на кровать с другой стороны. Не подходи близко к окну. И не оборачивайся, пока не скажу. Уинстон праздно глядел на двор из-за муслиновой занавески. Женщина с красными руками все еще расхаживала между корытом и веревкой. Она вынула изо рта две прищепки и с сильным чувством запела: Пусть говорят мне: время все излечит. Пусть говорят: страдания забудь. Но музыка давно забытой речи Мне и сегодня разрывает грудь! Всю эту идиотскую песенку она, кажется, знала наизусть. Голос плыл в нежном летнем воздухе, очень мелодичный, полный какой-то счастливой меланхолии. Казалось, что она будет вполне довольна, если никогда не кончится этот летний вечер, не иссякнут запасы белья, и готова хоть тысячу лет развешивать тут пеленки и петь всякую чушь. Уинстон с удивлением подумал, что ни разу не видел партийца, поющего в одиночку и для себя. Это сочли бы даже вольнодумством, опасным чудачеством, вроде привычки разговаривать с собой вслух. Может быть, людям только тогда и есть о чем петь, когда они на грани голода. Уинстон обернулся и не узнал ее. Он ожидал увидеть ее голой. Но она была не голая. Превращение ее оказалось куда замечательнее. Она накрасилась. Должно быть, она украдкой забежала в какую-нибудь из пролетарских лавочек и купила полный набор косметики. Губы — ярко-красные от помады, щеки нарумянены, нос напудрен; и даже глаза подвела: они стали ярче. Сделала она это не очень умело, но и запросы Уинстона были весьма скромны. Он никогда не видел и не представлял себе партийную женщину с косметикой на лице. Джулия похорошела удивительно. Чуть-чуть краски в нужных местах — и она стала не только красивее, но и, самое главное, женственнее. Короткая стрижка и мальчишеский комбинезон лишь усиливали впечатление. Когда он обнял Джулию, на него пахнуло синтетическим запахом фиалок. Он вспомнил сумрак полуподвальной кухни и рот женщины, похожий на пещеру. От нее пахло теми же духами, но сейчас это не имело значения. И знаешь, что я теперь сделаю? Где-нибудь достану настоящее платье и надену вместо этих гнусных брюк. Надену шелковые чулки и туфли на высоком каблуке. В этой комнате я буду женщина, а не товарищ! Они скинули одежду и забрались на громадную кровать из красного дерева. Он впервые разделся перед ней догола. До сих пор он стыдился своего бледного, хилого тела, синих вен на икрах, красного пятна над щиколоткой. Белья не было, но одеяло под ними было вытертое и мягкое, а ширина кровати обоих изумила. Двуспальную кровать можно было увидеть только в домах у пролов. Уинстон спал на похожей в детстве; Джулия, сколько помнила, не лежала на такой ни разу. После они ненадолго уснули. Когда Уинстон проснулся, стрелки часов подбирались к девяти. Он не шевелился — Джулия спала у него на руке. Почти все румяна перешли на его лицо, на валик, но и то немногое, что осталось, все равно оттеняло красивую лепку ее скулы. Желтый луч закатного солнца падал на изножье кровати и освещал камин — там давно кипела вода в кастрюле. Женщина на дворе уже не пела, с улицы негромко доносились выкрики детей. Он лениво подумал: неужели в отмененном прошлом это было о6ычным делом — мужчина и женщина могли лежать в постели прохладным вечером, ласкать друг друга когда захочется, разговаривать о чем вздумается и никуда не спешить — просто лежать и слушать мирный уличный шум? Нет, не могло быть такого времени, когда это считалось нормальным. Джулия проснулась, протерла глаза и, приподнявшись на локте, поглядела на керосинку. Еще час есть. У тебя в доме когда выключают свет? Но возвращаться надо раньше, иначе... Ах ты! Пошла, гадина! Она свесилась с кровати, схватила с пола туфлю и, размахнувшись по-мальчишески, швырнула в угол, как тогда на двухминутке ненависти — словарем в Голдстейна. Из панели, тварь, морду высунула. Нора у ней там. Но я ее хорошо пугнула. А ты знаешь, что они нападают на детей? Кое-где женщины на минуту не могут оставить грудного. Бояться надо старых, коричневых. А самое противное — что эти твари... Ты прямо побледнел. Что с тобой? Не переносишь крыс? Нет ничего страшней на свете. Она прижалась к нему, обвила его руками и ногами, словно хотела успокоить теплом своего тела. Он не сразу открыл глаза. Несколько мгновений у него было такое чувство, будто его погрузили в знакомый кошмар, который посещал его на протяжении всей жизни. Он стоит перед стеной мрака, а за ней — что-то невыносимое, настолько ужасное, что нет сил смотреть. Главным во сне было ощущение, что он себя обманывает: на самом деле ему известно, что находится за стеной мрака. Чудовищным усилием, выворотив кусок собственного мозга, он мог бы даже извлечь это на свет. Уинстон всегда просыпался, так и не выяснив, что там скрывалось... И вот прерванный на середине рассказ Джулии имел какое-то отношение к его кошмару. Крыс не люблю, больше ничего. Перед уходом заткну дыру тряпкой. А в следующий раз принесу штукатурку, и забьем как следует. Черный миг паники почти выветрился из головы. Слегка устыдившись, Уинстон сел к изголовью. Джулия слезла с кровати, надела комбинезон и сварила кофе. Аромат из кастрюли был до того силен и соблазнителен, что они закрыли окно: почует кто-нибудь на дворе и станет любопытничать. Самым приятным в кофе был даже не вкус, а шелковистость на языке, которую придавал сахар, — ощущение, почти забытое за многие годы питья с сахарином. Джулия, засунув одну руку в карман, а в другой держа бутерброд с джемом, бродила по комнате, безразлично скользила взглядом по книжной полке, объясняла, как лучше всего починить раздвижной стол, падала в кресло — проверить, удобное ли, — весело и снисходительно разглядывала двенадцатичасовой циферблат. Принесла на кровать, поближе к свету, стеклянное пресс-папье. Уинстон взял его в руки и в который раз залюбовался мягкой дождевой глубиною стекла. За это она мне и нравится. Маленький обломок истории, который забыли переделать. Весточка из прошлого века — знать бы, как ее прочесть. Пожалуй, позапрошлого. Трудно сказать. Теперь ведь возраста ни у чего не установишь. Джулия подошла к гравюре поближе. Я его где-то видела. Называлась — церковь святого Клемента у датчан. К его изумлению, она подхватила: И звонит Сент-Мартин: Отдавай мне фартинг! А Олд-Бейли, ох, сердит, Возвращай должок! Что там дальше, не могу вспомнить. Помню только, что кончается с: «Вот зажгу я пару свеч — ты в постельку можешь лечь. Вот возьму я острый меч — и головка твоя с плеч». Это было как пароль и отзыв. Но после «Олд-Бейли» должно идти что-то еще. Может быть, удастся извлечь из памяти мистера Чаррингтона — если правильно его настроить. Я была еще маленькой. Его распылили, когда мне было восемь лет... Интересно, какие они были, апельсины, — неожиданно сказала она. Желтоватые, остроносые. Такие кислые, что только понюхаешь, и то уже слюна бежит. Кажется, нам пора. Мне еще надо смыть краску. Какая тоска! А потом сотру с тебя помаду. Уинстон еще несколько минут повалялся. В комнате темнело. Он повернулся к свету и стал смотреть на пресс-папье. Не коралл, а внутренность самого стекла — вот что без конца притягивало взгляд. Глубина и вместе с тем почти воздушная его прозрачность. Подобно небесному своду, стекло замкнуло в себе целый крохотный мир вместе с атмосферой. И чудилось Уинстону, что он мог бы попасть внутрь, что он уже внутри — и он, и эта кровать красного дерева, и раздвижной стол, и часы, и гравюра, и само пресс-папье. Оно было этой комнатой, а коралл — жизнью его и Джулии, запаянной, словно в вечность, в сердцевину хрусталя. V Исчез Сайм. Утром не пришел на работу; недалекие люди поговорили о его отсутствии. На другой день о нем никто не упоминал. На третий Уинстон сходил в вестибюль отдела документации и посмотрел на доску объявлений. Там был печатный список Шахматного комитета, где состоял Сайм. Список выглядел почти как раньше — никто не вычеркнут, — только стал на одну фамилию короче. Все ясно. Сайм перестал существовать; он никогда не существовал. Жара стояла изнурительная. В министерских лабиринтах, в кабинах без окон кондиционеры поддерживали нормальную температуру, но на улице тротуар обжигал ноги, и вонь в метро в часы пик была несусветная. Приготовления к Неделе ненависти шли полным ходом, и сотрудники министерств работали сверхурочно. Шествия, митинги, военные парады, лекции, выставки восковых фигур, показ кинофильмов, специальные телепрограммы — все это надо было организовать; надо было построить трибуны, смонтировать статуи, отшлифовать лозунги, сочинить песни, запустить слухи, подделать фотографии. В отделе литературы секцию Джулии сняли с романов и бросили на брошюры о зверствах. Уинстон в дополнение к обычной работе подолгу просиживал за подшивками «Таймс», меняя и разукрашивая сообщения, которые предстояло цитировать в докладах. Поздними вечерами, когда по улицам бродили толпы буйных пролов, Лондон словно лихорадило. Ракеты падали на город чаще обычного, а иногда в отдалении слышались чудовищные взрывы — объяснить эти взрывы никто не мог, и о них ползли дикие слухи. Сочинена уже была и беспрерывно передавалась по телекрану музыкальная тема Недели — новая мелодия под названием «Песня ненависти». Построенная на свирепом, лающем ритме и мало чем похожая на музыку, она больше всего напоминала барабанный бой. Когда ее орали в тысячу глоток, под топот ног, впечатление получалось устрашающее. Она полюбилась пролам и уже теснила на ночных улицах до сих пор популярную «Давно уж нет мечтаний». Дети Парсонса исполняли ее в любой час дня и ночи, убийственно, на гребенках. Теперь вечера Уинстона были загружены еще больше. Отряды добровольцев, набранные Парсонсом, готовили улицу к Неделе ненависти, делали транспаранты, рисовали плакаты, ставили на крышах флагштоки, с опасностью для жизни натягивали через улицу проволоку для будущих лозунгов. Парсонс хвастал, что дом «Победа» один вывесит четыреста погонных метров флагов и транспарантов. Он был в своей стихии и радовался, как дитя. Благодаря жаре и физическому труду он имел полное основание переодеваться вечером в шорты и свободную рубашку. Он был повсюду одновременно — тянул, толкал, пилил, заколачивал, изобретал, по-товарищески подбадривал и каждой складкой неиссякаемого тела источал едко пахнущий пот. Вдруг весь Лондон украсился новым плакатом. Без подписи: огромный, в три-четыре метра, евразийский солдат с непроницаемым монголоидным лицом и в гигантских сапогах шел на зрителя с автоматом, целясь от бедра. Где бы ты ни стал, увеличенное перспективой дуло автомата смотрело на тебя. Эту штуку клеили на каждом свободном месте, на каждой стене, и численно она превзошла даже портреты Старшего Брата. У пролов, войной обычно не интересовавшихся, сделался, как это периодически с ними бывало, припадок патриотизма. И, словно для поддержания воинственного духа, ракеты стали уничтожать больше людей, чем всегда. Одна угодила в переполненный кинотеатр в районе Степни и погребла под развалинами несколько сот человек. На похороны собрались все жители района; процессия тянулась несколько часов и вылилась в митинг протеста. Другая ракета упала на пустырь, занятый под детскую площадку, и разорвала в клочья несколько десятков детей. Снова были гневные демонстрации, жгли чучело Голдстейна, сотнями срывали и предавали огню плакаты с евразийцем; во время беспорядков разграбили несколько магазинов; потом разнесет слух, что шпионы наводят ракеты при помощи радиоволн, — у старой четы, заподозренной в иностранном происхождении, подожгли дом, и старики задохнулись в дыму. В комнате над лавкой мистера Чаррингтона Джулия и Уинстон ложились на незастланную кровать и лежали под окном голые из-за жары. Крыса больше не появлялась, но клоп плодился в тепле ужасающе. Их это не трогало. Грязная ли, чистая ли, комната была раем. Едва переступив порог, они посыпали все перцем, купленным на черном рынке, скидывали одежду и, потные, предавались любви; потом их смаривало, а проснувшись, они обнаруживали, что клопы воспряли и стягиваются для контратаки. Четыре, пять, шесть... Уинстон избавился от привычки пить джин во всякое время дня. И как будто не испытывал в нем потребности. Он пополнел, варикозная язва его затянулась, оставив после себя только коричневое пятно над щиколоткой; прекратились и утренние приступы кашля. Процесс жизни перестал быть невыносимым; Уинстона уже не подмывало, как раньше, скорчить рожу телекрану или выругаться во весь голос. Теперь, когда у них было надежное пристанище, почти свой дом, не казалось лишением даже то, что приходить сюда они могут только изредка и на каких-нибудь два часа. Важно было, что у них есть эта комната над лавкой старьевщика. Знать, что она есть и неприкосновенна, — почти то же самое, что находиться в ней. Комната была миром, заказником прошлого, где могут бродить вымершие животные. Мистер Чаррингтон тоже вымершее животное, думал Уинстон. По дороге наверх он останавливался поговорить с хозяином. Старик, по-видимому, редко выходил на улицу, если вообще выходил; с другой стороны, и покупателей у него почти не бывало. Незаметная жизнь его протекала между крохотной темной лавкой и еще более крохотной кухонькой в тылу, где он стряпал себе еду и где стоял среди прочих предметов невероятно древний граммофон с огромнейшим раструбом. Старик был рад любому случаю поговорить. Длинноносый и сутулый, в толстых очках и бархатном пиджаке, он бродил среди своих бесполезных товаров, похожий скорее на коллекционера, чем на торговца. С несколько остывшим энтузиазмом он брал в руку тот или иной пустяк — фарфоровую затычку для бутылки, разрисованную крышку бывшей табакерки, латунный медальон с прядкой волос неведомого и давно умершего ребенка, — не купить предлагая Уинстону, а просто полюбоваться. Беседовать с ним было все равно что слушать звон изношенной музыкальной шкатулки. Он извлек из закоулков своей памяти еще несколько забытых детских стишков. Один был: «Птицы в пироге», другой про корову с гнутым рогом, а еще один про смерть малиновки. Но ни в одном стихотворении он не мог припомнить больше двух-трех строк. Они с Джулией понимали — и, можно сказать, все время помнили, — что долго продолжаться это не может. В иные минуты грядущая смерть казалась не менее ощутимой, чем кровать под ними, и они прижимались друг к другу со страстью отчаяния — как обреченный хватает последние крохи наслаждения за пять минут до боя часов. Впрочем, бывали такие дни, когда они тешили себя иллюзией не только безопасности, но и постоянства. Им казалось, что в этой комнате с ними не может случиться ничего плохого. Добираться сюда трудно и опасно, но сама комната — убежище. С похожим чувством Уинстон вглядывался однажды в пресс-папье: казалось, что можно попасть в сердцевину стеклянного мира и, когда очутишься там, время остановится. Они часто предавались грезам о спасении. Удача их не покинет, и роман их не кончится, пока они не умрут своей смертью. Или Кэтрин отправится на тот свет, и путем разных ухищрений Уинстон с Джулией добьются разрешения на брак. Или они вместе покончат с собой. Или скроются: изменят внешность, научатся пролетарскому выговору, устроятся на фабрику и, никем не узнанные, доживут свой век на задворках. Оба знали, что все это ерунда. В действительности спасения нет. Реальным был один план — самоубийство, но и его они не спешили осуществить. В подвешенном состоянии, день за днем, из недели в неделю тянуть настоящее без будущего велел им непобедимый инстинкт — так легкие всегда делают следующий вдох, покуда есть воздух. А еще они иногда говорили о деятельном бунте против партии — но не представляли себе, с чего начать. Даже если мифическое Братство существует, как найти к нему путь? Как ни странно, Джулия не сочла эту идею совсем безумной. Она считала само собой разумеющимся, что каждый человек, почти каждый, тайно ненавидит партию и нарушит правила, если ему это ничем не угрожает. Но она отказывалась верить, что существует и может существовать широкое организованное сопротивление. Рассказы о Голдстейне и его подпольной армии — ахинея, придуманная партией для собственной выгоды, а ты должен делать вид, будто веришь. Невесть сколько раз на партийных собраниях и стихийных демонстрациях она надсаживала горло, требуя казнить людей, чьих имен никогда не слышала и в чьи преступления не верила ни секунды. Когда происходили открытые процессы, она занимала свое место в отрядах Союза юных, с утра до ночи стоявших в оцеплений вокруг суда, и выкрикивала с ними: «Смерть предателям! При этом очень смутно представляла себе, кто такой Голдстейн и в чем состоят его теории. Она выросла после революции и по молодости лет не помнила идеологические баталии пятидесятых и шестидесятых годов. Независимого политического движения она представить себе не могла; да и в любом случае партия неуязвима. Партия будет всегда и всегда будет такой же. Противиться ей можно только тайным неповиновением, самое большее — частными актами террора: кого-нибудь убить, что-нибудь взорвать. В некоторых отношениях она была гораздо проницательнее Уинстона и меньше подвержена партийной пропаганде. Однажды, кода он обмолвился в связи с чем-то о войне с Евразией, Джулия ошеломила его, небрежно сказав, что, по ее мнению, никакой войны нет.

Наш сайт для женщин дарит позитив, вдохновение и новые идеи, а на нашем форуме вы сможете завести новые знакомства и получить моральную поддержку. Нам важно ваше мнение, не бойтесь комментировать и высказываться по поводу заинтересовавших вас статей. Обещаем, вы не натолкнетесь на непонимание и агрессию со стороны модераторов и администрации. Мы всегда вам рады!

Упражнение, которое поможет не потерять ясность мышления в любом возрасте

В условиях повышения пенсионного возраста все больше россиян обращают внимание на накопительную пенсию, которая помогает обеспечить достойную старость. Правильный ответ. подметил роль прошоого в человеческой жизни. — Это ты верно подметил про границу миров.

"Вредные советы" от Минздрава

По возвращении из Стамбула писатель сразу взялся за работу. ИЛИ При создании проекта аэропорта архитектором были учтены особенности местности. Согласно постановлению дирекции, музей закрыт на ремонт. Военные обычно пунктуальны и организованны. ИЛИ Согласно постановлению дирекции, музей закрыт на ремонт. Военные обычно пунктуальные и организованные. Я вернулся из школы после обеда. Книги лежали не только на столе, но и на диване. ИЛИ Книги лежали не только на столе, но и на диване.

Кирпичные здания строятся как на равнине, так и высоко в горах. Благодаря пониманию родителей мне удалось преодолеть трудности. По прибытии в Москву он почувствовал себя хорошо. Эта история необычная и интересная. ИЛИ По прибытии в Москву он почувствовал себя хорошо. Эта история необычна и интересна. По прибытии в город мы решили пойти в музей. Я люблю спорт и занимаюсь им.

Бабушка любила своего внука и гордилась им. По прилете в город мы поселились в гостинице. По приезде в аэропорт мы быстро сдали багаж. Художники любуются природой и одухотворяют её. Мы приехали к бабушке накануне Рождества. Небо над нами было голубым и безоблачным. ИЛИ Мы приехали к бабушке накануне Рождества. Небо над нами было голубое и безоблачное.

Мы много знаем благодаря учителю. Моя мама умная и красивая. ИЛИ Мы много знаем благодаря учителю учителям. Моя мама умна и красива. Вопреки моим стараниям я не справился с заданием. Мы любим музыку Глинки и наслаждаемся ею. Настроение улучшилось благодаря появлению солнца. Подростки не всегда прислушиваются к советам и следуют им.

Благодаря лечению я быстро поправился. Он обратился к друзьям и получил помощь от них. Иван Петрович любил хоровое пение и увлекался им. Она мастерски исполняла не только романсы, но и частушки. Мой друг увлекается не только футболом, но и регби. По прибытии в город обязательно сходите в этнографический музей.

В среднем, у людей уходит на это около 30 секунд. Затем приступайте к тесту. Если вы сможете справиться со всеми пятью вопросами и не ошибиться — можете быть уверены: у вас феноменальная память.

Гость: Irina 21 августа 2016, 17:43 пожаловаться Оригинальненько...

Ирина видит девушку у зеркала, а многие другое, Может зеркало кривое??? Ирина молодец.

После того, как его жена ушла из жизни в возрасте 91 года, он испытывал огромную печаль и чувствовал себя очень одиноко. У Дэвисона и его жены не было детей и внуков, поэтому у него не было кого навестить. Чтобы побороть одиночество, 94-летний пенсионер решил построить бассейн в своем заднем дворе в Моррисе, штат Миннесота, США. Теперь у него каждый день бегает огромное количество соседских детей, и в его доме практически никогда не бывает тишины!

Бассейн размером 4,9 на 9,8 метров был построен в начале этого года, прежде чем Дэвисон открыл его для соседских детей.

Ответы и объяснения

• Ηевероятно веpнo пoдмeчeнo! | ЗОЖ в любом возрасте | ВКонтакте
• Выпишите только подчинительные словосочетания. Укажите в них вид подчинительной связи. - ЕГЭ на 100
• Выпишите только подчинительные словосочетания. Укажите в них вид подчинительной связи. - ЕГЭ на 100
• 1) в маленьких целях 2) виноват он 3) стать врачом - id521131417 от natakleymyk 12.01.2022 00:34

Верно подмечено

В этой игре, которую мы ведем, выиграть нельзя. Одни неудачи лучше других — вот и все. Джулия упрямо передернула плечами. Когда он высказывался в таком духе, она ему возражала. Она не желала признавать законом природы то, что человек обречен на поражение. В глубине души она знала, что приговорена, что рано или поздно полиция мыслей настигнет ее и убьет, но вместе с тем верила, будто можно выстроить отдельный тайный мир и жить там как тебе хочется. Для этого нужно только везение да еще ловкость и дерзость. Она не понимала, что счастья не бывает, что победа возможна только в отдаленном будущем и тебя к тому времени давно не будет на свете, что с той минуты, когда ты объявил партии войну, лучше всего считать себя трупом. Через полгода, через год... Я боюсь смерти. Ты молодая и, надо думать, боишься больше меня.

Ясно, что мы будем оттягивать ее как можем. Но разница маленькая. Покуда человек остается человеком, смерть и жизнь — одно и то же. С кем ты захочешь спать — со мной или со скелетом? Ты не радуешься тому, что жив? Тебе неприятно чувствовать: вот я, вот моя рука, моя нога, я хожу, я дышу, я живу! Это тебе не нравится? Она повернулась и прижалась к нему грудью. Он чувствовал ее грудь сквозь комбинезон — спелую, но твердую. В его тело будто переливалась молодость и энергия из ее тела.

А теперь слушай, милый, — нам надо условиться о следующей встрече. Свободно можем поехать на то место, в лес. Перерыв был вполне достаточный. Только ты должен добираться туда другим путем. Я уже все рассчитала. Садишься в поезд... И, практичная, как всегда, она сгребла в квадратик пыль на полу и хворостинкой из голубиного гнезда стала рисовать карту. IV Уинстон обвел взглядом запущенную комнатушку над лавкой мистера Чаррингтона. Широченная с голым валиком кровать возле окна была застлана драными одеялами. На каминной доске тикали старинные часы с двенадцатичасовым циферблатом.

В темном углу на раздвижном столе поблескивало стеклянное пресс-папье, которое он принес сюда в прошлый раз. В камине стояла помятая керосинка, кастрюля и две чашки — все это было выдано мистером Чаррингтоном. Уинстон зажег керосинку и поставил кастрюлю с водой. Он принес с собой полный конверт кофе «Победа» и сахариновые таблетки. Часы показывали двадцать минут восьмого, это значило 19. Она должна была прийти в 19. Безрассудство, безрассудство! Из всех преступлений, какие может совершить член партии, это скрыть труднее всего. Идея зародилась у него как видение: стеклянное пресспапье, отразившееся в крышке раздвижного стола. Как он и ожидал, мистер Ларрингтон охотно согласился сдать комнату.

Он был явно рад этим нескольким лишним долларам. А когда Уинстон объяснил ему, что комната нужна для свиданий с женщиной, он и не оскорбился и не перешел на противный доверительный тон. Глядя куда-то мимо, он завел разговор на общие темы, причем с такой деликатностью, что сделался как бы отчасти невидим. Уединиться, сказал он, для человека очень важно. Каждому время от времени хочется побыть одному. И когда человек находит такое место, те, кто об этом знает, должны хотя бы из простой вежливости держать эти сведения при себе. Он добавил — причем создалось впечатление, будто его уже здесь почти нет, — что в доме два входа, второй — со двора, а двор открывается в проулок. Под окном кто-то пел. Уинстон выглянул, укрывшись за муслиновой занавеской. Июньское солнце еще стояло высоко, а на освещенном дворе топала взад-вперед между корытом и бельевой веревкой громадная, мощная, как норманнский столб, женщина с красными мускулистыми руками и развешивала квадратные тряпочки, в которых Уинстон угадал детские пеленки.

Когда ее рот освобождался от прищепок, она запевала сильным контральто: Давно уж нет мечтаний, сердцу милых. Они прошли, как первый день весны, Но позабыть я и теперь не в силах Тем голосом навеянные сны! Последние недели весь Лондон был помешан на этой песенке. Их в бесчисленном множестве выпускала для пролов особая секция музыкального отдела. Слова сочинялись вообще без участия человека — на аппарате под названием «версификатор». Но женщина пела так мелодично, что эта страшная дребедень почти радовала слух. Уинстон слышал и ее песню, и шарканье ее туфель по каменным плитам, и детские выкрики на улице, и отдаленный гул транспорта, но при всем этом в комнате стояла удивительная тишина: тут не было телекрана. Несколько недель встречаться здесь и не попасться — мыслимое ли дело? Но слишком велико для них было искушение иметь свое место, под крышей и недалеко. После свидания на колокольне они никак не могли встретиться.

К Неделе ненависти рабочий день резко удлинили. До нее еще оставалось больше месяца, но громадные и сложные приготовления всем прибавили работы. Наконец Джулия и Уинстон выхлопотали себе свободное время после обеда в один день. Решили поехать на прогалину. Накануне они ненадолго встретились на улице. Пока они пробирались навстречу друг другу в толпе, Уинстон по обыкновению почти не смотрел в сторону Джулии, но даже одного взгляда ему было достаточно, чтобы заметить ее бледность. Не смогу после обеда. В этот раз рано начали. Сперва он ужасно рассердился. Теперь, через месяц после их знакомства, его тянуло к Джулии совсем по-другому.

Тогда настоящей чувственности в этом было мало. Их первое любовное свидание было просто волевым поступком. Но после второго все изменилось. Запах ее волос, вкус губ, ощущение от ее кожи будто поселились в нем или же пропитали весь воздух вокруг. Она стала физической необходимостью, он ее не только хотел, но и как бы имел на нее право. Когда она сказала, что не сможет прийти, ему почудилось, что она его обманывает. Но тут как раз толпа прижала их друг к другу, и руки их нечаянно соединились. Она быстро сжала ему кончики пальцев, и это пожатие как будто просило не страсти, а просто любви. Он подумал, что, когда живешь с женщиной, такие осечки в порядке вещей и должны повторяться; и вдруг почувствовал глубокую, незнакомую доселе нежность к Джулии. Ему захотелось, чтобы они были мужем и женой и жили вместе уже десять лет.

Ему захотелось идти с ней до улице, как теперь, только не таясь, без страха, говорить о пустяках и покупать всякую ерунду для дома. А больше всего захотелось найти такое место, где они смогли бы побыть вдвоем и не чувствовать, что обязаны урвать любви на каждом свидании. Но не тут, а только на другой день родилась у него мысль снять комнату у мистера Чаррингтона. Когда он сказал об этом Джулии, она на удивление быстро согласилась. Оба понимали, что это — сумасшествие. Они сознательно делали шаг к могиле. И сейчас, сидя на краю кровати, он думал о подвалах министерства любви. Интересно, как этот неотвратимый кошмар то уходит из твоего сознания, то возвращается. Вот он поджидает тебя где-то в будущем, и смерть следует за ним так же, как за девяносто девятью следует сто. Его не избежать, но оттянуть, наверное, можно; а вместо этого каждым таким поступком ты умышленно, добровольно его приближаешь.

На лестнице послышались быстрые шаги. В комнату ворвалась Джулия. У нее была коричневая брезентовая сумка для инструментов — с такой он не раз видел ее в министерстве. Он было обнял ее, но она поспешно освободилась — может быть, потому, что еще держала сумку. Ты принес эту гадость, кофе «Победа»? Так и знала. Можешь отнести его туда, откуда взял, — он не понадобится. Она встала на колени, раскрыла сумку и вывалила лежавшие сверху гаечные ключи и отвертку. Под ними были спрятаны аккуратные бумажные пакеты. В первом, который она протянула Уинстону, было что-то странное, но как будто знакомое на ощупь.

Тяжелое вещество подавалось под пальцами, как песок. Не сахарин, а сахар. А вот батон хлеба — порядочного белого хлеба, не нашей дряни... Тут банка молока... Вот моя главная гордость! Пришлось завернуть в мешковину, чтобы... Но она могла не объяснять, зачем завернула. Запах уже наполнил комнату, густой и теплый; повеяло ранним детством, хотя и теперь случалось этот запах слышать: то в проулке им потянет до того, как захлопнулась дверь, то таинственно расплывется он вдруг в уличной толпе и тут же рассеется. Целый килограмм. У этих сволочей есть все на свете.

Но, конечно, официанты и челядь воруют... Уинстон сел рядом с ней на корточки. Он надорвал угол пакета. Не черносмородинный лист. Индию заняли или вроде того, — рассеянно сказала она. Отвернись на три минуты, ладно? Сядь на кровать с другой стороны. Не подходи близко к окну. И не оборачивайся, пока не скажу. Уинстон праздно глядел на двор из-за муслиновой занавески.

Женщина с красными руками все еще расхаживала между корытом и веревкой. Она вынула изо рта две прищепки и с сильным чувством запела: Пусть говорят мне: время все излечит. Пусть говорят: страдания забудь. Но музыка давно забытой речи Мне и сегодня разрывает грудь! Всю эту идиотскую песенку она, кажется, знала наизусть. Голос плыл в нежном летнем воздухе, очень мелодичный, полный какой-то счастливой меланхолии. Казалось, что она будет вполне довольна, если никогда не кончится этот летний вечер, не иссякнут запасы белья, и готова хоть тысячу лет развешивать тут пеленки и петь всякую чушь. Уинстон с удивлением подумал, что ни разу не видел партийца, поющего в одиночку и для себя. Это сочли бы даже вольнодумством, опасным чудачеством, вроде привычки разговаривать с собой вслух. Может быть, людям только тогда и есть о чем петь, когда они на грани голода.

Уинстон обернулся и не узнал ее. Он ожидал увидеть ее голой. Но она была не голая. Превращение ее оказалось куда замечательнее. Она накрасилась. Должно быть, она украдкой забежала в какую-нибудь из пролетарских лавочек и купила полный набор косметики. Губы — ярко-красные от помады, щеки нарумянены, нос напудрен; и даже глаза подвела: они стали ярче. Сделала она это не очень умело, но и запросы Уинстона были весьма скромны. Он никогда не видел и не представлял себе партийную женщину с косметикой на лице. Джулия похорошела удивительно.

Чуть-чуть краски в нужных местах — и она стала не только красивее, но и, самое главное, женственнее. Короткая стрижка и мальчишеский комбинезон лишь усиливали впечатление. Когда он обнял Джулию, на него пахнуло синтетическим запахом фиалок. Он вспомнил сумрак полуподвальной кухни и рот женщины, похожий на пещеру. От нее пахло теми же духами, но сейчас это не имело значения. И знаешь, что я теперь сделаю? Где-нибудь достану настоящее платье и надену вместо этих гнусных брюк. Надену шелковые чулки и туфли на высоком каблуке. В этой комнате я буду женщина, а не товарищ! Они скинули одежду и забрались на громадную кровать из красного дерева.

Он впервые разделся перед ней догола. До сих пор он стыдился своего бледного, хилого тела, синих вен на икрах, красного пятна над щиколоткой. Белья не было, но одеяло под ними было вытертое и мягкое, а ширина кровати обоих изумила. Двуспальную кровать можно было увидеть только в домах у пролов. Уинстон спал на похожей в детстве; Джулия, сколько помнила, не лежала на такой ни разу. После они ненадолго уснули. Когда Уинстон проснулся, стрелки часов подбирались к девяти. Он не шевелился — Джулия спала у него на руке. Почти все румяна перешли на его лицо, на валик, но и то немногое, что осталось, все равно оттеняло красивую лепку ее скулы. Желтый луч закатного солнца падал на изножье кровати и освещал камин — там давно кипела вода в кастрюле.

Женщина на дворе уже не пела, с улицы негромко доносились выкрики детей. Он лениво подумал: неужели в отмененном прошлом это было о6ычным делом — мужчина и женщина могли лежать в постели прохладным вечером, ласкать друг друга когда захочется, разговаривать о чем вздумается и никуда не спешить — просто лежать и слушать мирный уличный шум? Нет, не могло быть такого времени, когда это считалось нормальным. Джулия проснулась, протерла глаза и, приподнявшись на локте, поглядела на керосинку. Еще час есть. У тебя в доме когда выключают свет? Но возвращаться надо раньше, иначе... Ах ты! Пошла, гадина! Она свесилась с кровати, схватила с пола туфлю и, размахнувшись по-мальчишески, швырнула в угол, как тогда на двухминутке ненависти — словарем в Голдстейна.

Из панели, тварь, морду высунула. Нора у ней там. Но я ее хорошо пугнула. А ты знаешь, что они нападают на детей? Кое-где женщины на минуту не могут оставить грудного. Бояться надо старых, коричневых. А самое противное — что эти твари... Ты прямо побледнел. Что с тобой? Не переносишь крыс?

Нет ничего страшней на свете. Она прижалась к нему, обвила его руками и ногами, словно хотела успокоить теплом своего тела. Он не сразу открыл глаза. Несколько мгновений у него было такое чувство, будто его погрузили в знакомый кошмар, который посещал его на протяжении всей жизни. Он стоит перед стеной мрака, а за ней — что-то невыносимое, настолько ужасное, что нет сил смотреть. Главным во сне было ощущение, что он себя обманывает: на самом деле ему известно, что находится за стеной мрака. Чудовищным усилием, выворотив кусок собственного мозга, он мог бы даже извлечь это на свет. Уинстон всегда просыпался, так и не выяснив, что там скрывалось... И вот прерванный на середине рассказ Джулии имел какое-то отношение к его кошмару. Крыс не люблю, больше ничего.

Перед уходом заткну дыру тряпкой. А в следующий раз принесу штукатурку, и забьем как следует. Черный миг паники почти выветрился из головы. Слегка устыдившись, Уинстон сел к изголовью. Джулия слезла с кровати, надела комбинезон и сварила кофе. Аромат из кастрюли был до того силен и соблазнителен, что они закрыли окно: почует кто-нибудь на дворе и станет любопытничать. Самым приятным в кофе был даже не вкус, а шелковистость на языке, которую придавал сахар, — ощущение, почти забытое за многие годы питья с сахарином. Джулия, засунув одну руку в карман, а в другой держа бутерброд с джемом, бродила по комнате, безразлично скользила взглядом по книжной полке, объясняла, как лучше всего починить раздвижной стол, падала в кресло — проверить, удобное ли, — весело и снисходительно разглядывала двенадцатичасовой циферблат. Принесла на кровать, поближе к свету, стеклянное пресс-папье. Уинстон взял его в руки и в который раз залюбовался мягкой дождевой глубиною стекла.

За это она мне и нравится. Маленький обломок истории, который забыли переделать. Весточка из прошлого века — знать бы, как ее прочесть. Пожалуй, позапрошлого. Трудно сказать. Теперь ведь возраста ни у чего не установишь. Джулия подошла к гравюре поближе. Я его где-то видела. Называлась — церковь святого Клемента у датчан. К его изумлению, она подхватила: И звонит Сент-Мартин: Отдавай мне фартинг!

А Олд-Бейли, ох, сердит, Возвращай должок! Что там дальше, не могу вспомнить. Помню только, что кончается с: «Вот зажгу я пару свеч — ты в постельку можешь лечь. Вот возьму я острый меч — и головка твоя с плеч». Это было как пароль и отзыв. Но после «Олд-Бейли» должно идти что-то еще. Может быть, удастся извлечь из памяти мистера Чаррингтона — если правильно его настроить. Я была еще маленькой. Его распылили, когда мне было восемь лет... Интересно, какие они были, апельсины, — неожиданно сказала она.

Желтоватые, остроносые. Такие кислые, что только понюхаешь, и то уже слюна бежит. Кажется, нам пора. Мне еще надо смыть краску. Какая тоска! А потом сотру с тебя помаду. Уинстон еще несколько минут повалялся. В комнате темнело. Он повернулся к свету и стал смотреть на пресс-папье. Не коралл, а внутренность самого стекла — вот что без конца притягивало взгляд.

Глубина и вместе с тем почти воздушная его прозрачность. Подобно небесному своду, стекло замкнуло в себе целый крохотный мир вместе с атмосферой. И чудилось Уинстону, что он мог бы попасть внутрь, что он уже внутри — и он, и эта кровать красного дерева, и раздвижной стол, и часы, и гравюра, и само пресс-папье. Оно было этой комнатой, а коралл — жизнью его и Джулии, запаянной, словно в вечность, в сердцевину хрусталя. V Исчез Сайм. Утром не пришел на работу; недалекие люди поговорили о его отсутствии. На другой день о нем никто не упоминал. На третий Уинстон сходил в вестибюль отдела документации и посмотрел на доску объявлений. Там был печатный список Шахматного комитета, где состоял Сайм. Список выглядел почти как раньше — никто не вычеркнут, — только стал на одну фамилию короче.

Все ясно. Сайм перестал существовать; он никогда не существовал. Жара стояла изнурительная. В министерских лабиринтах, в кабинах без окон кондиционеры поддерживали нормальную температуру, но на улице тротуар обжигал ноги, и вонь в метро в часы пик была несусветная. Приготовления к Неделе ненависти шли полным ходом, и сотрудники министерств работали сверхурочно. Шествия, митинги, военные парады, лекции, выставки восковых фигур, показ кинофильмов, специальные телепрограммы — все это надо было организовать; надо было построить трибуны, смонтировать статуи, отшлифовать лозунги, сочинить песни, запустить слухи, подделать фотографии. В отделе литературы секцию Джулии сняли с романов и бросили на брошюры о зверствах. Уинстон в дополнение к обычной работе подолгу просиживал за подшивками «Таймс», меняя и разукрашивая сообщения, которые предстояло цитировать в докладах. Поздними вечерами, когда по улицам бродили толпы буйных пролов, Лондон словно лихорадило. Ракеты падали на город чаще обычного, а иногда в отдалении слышались чудовищные взрывы — объяснить эти взрывы никто не мог, и о них ползли дикие слухи.

Решение о формировании накопительной пенсии должно быть индивидуальным для каждого человека. Необходимо учитывать финансовые возможности, склонность к риску и желаемый уровень жизни в пенсионном возрасте. В любом случае, информация о возможности досрочного выхода на пенсию благодаря накопительной системе является положительным фактором, который стоит учитывать при планировании своего будущего. По данным Пенсионного фонда России, на данный момент около 10 миллионов граждан формируют накопительную пенсию. В среднем, размер накоплений составляет около 80-120 тысяч рублей. Однако стоит учитывать, что доходность накопительной пенсии зависит от инвестиционной стратегии фонда, в котором хранятся накопления. Важно отметить, что накопительная пенсия не заменяет страховую пенсию, а является дополнительным источником дохода в старости.

А не знаешь , так засунь свой язык в задницу вместе с мозгами продажными и не гони волну! Скоро будет несомневайтесь, всех за язык и грязные руки подтянут!

Он даже дернуться не успел, ракета не оставила ни малейшего шанса. Остальные машины попытались уйти на скорости. Бронелисты и кевларовые сиденья не спасли бы тех, кто сидел внутри, и они это понимали. Снайперские башни на машинах повернулись в нашу стороны, но стрелять даже не пытались — бесполезно. Вооружение на «Койотах» против танка было недостаточным, броня тоже. Для простого конвоя этого хватило за глаза, но не для нас. Зато скорость они могли развить приличную и попытались на этом сыграть. Семьдесят километров в час по пересеченной местности против наших пятидесяти было преимуществом. Им не повезло лишь в том, что их диверсионная операция совершенно не учитывала наше случайное присутствие. Вторую машину мы подбили на середине желто-синего поля. Снаряд прилетел прямо в слабозащищенный зад, пробил тонкую броню и взорвался внутри. Я даже представлять не хотел, что он сделал с экипажем. Ну а последнего мы успели достать перед самым лесом. Еще бы минута, и ищи-свищи его среди деревьев. Мобильный диверсант почти добрался до укрытия. Но Степанов — стрелок от бога, успел чуточку раньше. И теперь я оглядывал поле боя, три дымящихся «Койота», развороченные грузовики, погибших людей, и лихорадочно думал, ничего ли я не упустил? Поэтому и приказал проверить рощицу — не зря же диверсанты так к ней стремились. Пока Габуния аккуратно двигал танк по полю, не забывая поглядывать на сканирующие местность приборы, я быстро напечатал короткий доклад и отправил его шифро-пакетом в штаб полка. У кого-то сегодня полетят погоны с плеч. Прошляпить диверсантов — это же надо умудриться! При всех современных возможностях — история почти невероятная. Он резко остановил машину метрах в пятистах от первых деревьев, и вопросительно взглянул на меня. Мое тело было удобно зафиксировано ремнями в командирском кресле, поэтому я даже не дернулся от столь стремительного торможения, продолжая изучать тактический дисплей, куда один за другим выводил все доступные данные: общую карту местности, последние снятые дронами виды сверху, анализ на посторонние шумы и прочее. Вроде, все было тихо. Лесок, как лесок. Хвоя, зелень, птички поют. Ничего особенного на первый взгляд, да и на второй тоже. Но вот не нравился он мне, и все тут. Тяжелые траки двинули машину в подлесок, сминая на своем пути кустарники и мелкие деревца. Более крупные мы старательно объезжали, танк и так был слегка поврежден, не хватало еще застрять в этом чертовом лесу. Наш танк был далеко не новый — модель десятилетней давности, потрепанный в боях, но надежный, как старые швейцарские часы. Конечно, предложи кто новинку, вместо нашего Т-150, я бы согласился — все же технологии за годы сильно скакнули вперед, но никто не предлагал, и мы воевали на том, что есть. Мы постепенно углублялись в чащобу, оставляя за собой широкую просеку, но ничего необычного я не видел. Обзорные дисплеи не фиксировали подозрительного. Неужели, предчувствие меня обмануло? Какой солдат не верит в приметы? У каждого свои заморочки, и я прекрасно это понимал. За годы, что длился конфликт, я привык доверять своей интуиции. Я сначала и не понял, что он имеет в виду, но потом сообразил, что чуть западнее нашей позиции в небе кружила стая птиц. Кто-то их спугнул и заставил подняться в воздух? Требовалось это проверить. Степанов, за пулемет! Габуния, тем временем, повернул налево и поехал в указанном направлении. Наши будут здесь не раньше, чем через полчаса — быстрее им не добраться. Если бы мы не двигались на ремонтную базу и случайно не услышали бы зов о помощи, то о нападении на караван стало бы известно лишь часа через два, когда грузовики не прибыли бы к месту назначения. Эх, будь мы хотя бы на пару километров ближе, и многие остались бы в живых. Мы продвигались так осторожно, как только было возможно, и все равно чуть было не завалились боком в скрытый от случайного взора овраг, совершенно незаметный со стороны. Габуния едва успел остановить тяжелую машину и лишь потом негромко выругался по-грузински. Я приказал ехать вдоль оврага, вскоре он закончился, и танк оказался примерно в полукилометре от того места, до которого мы стремились добраться. Лес густел, и продираться дальше было неразумно — слишком шумно, да и рано или поздно либо застрянешь, либо придется разворачиваться. Тот понятливо кивнул и вывел на монитор систему управление дроном. Но ничего у нас не вышло. С радиоэфиром творилось нечто странное. Кто-то глушил все сигналы. Дрон не мог подняться в воздух. Даже мой хорошо защищенный, блокированный канал, кажется, приказал долго жить. У меня никак не получалось повторно выйти на связь со штабом: ни отослать шифрограмму, ни получить ответ. Лишь треск статических помех. Спутниковые карты тоже отказались работать, остались лишь те, что были доступны без постоянного подключения. В случае опасности меня не ждать, вернуться к грузовикам, выйти на связь со штабом и доложить обстановку. Приказ понятен? Габуния тут же прикрыл за мной люк, и танк развернулся на месте, готовый в любую секунду двинуться в обратном направлении. После чего Габуния выключил двигатель, и воцарилась тишина, прерываемая лишь естественными лесными звуками. Чуть пригнувшись, я короткими перебежками направился в нужную сторону. Солнце безжалостно пекло, о приятной прохладе, царившей в танке, можно было забыть. Встроить кондиционер в полевую форму не додумался еще ни один яйцеголовый. Впрочем, жара беспокоила меня в данный момент меньше всего. Нехорошее предчувствие или чуйка — называйте, как хотите, — опять вернулось, поэтому я передвигался очень осторожно, временами замирая и прислушиваясь. Таким способом я прошел с полкилометра и ничего интересного пока так и не обнаружил. Кажется, диверсанты пытались добраться до леса лишь желая скрыться от нашего преследования. Вопросом, как они вообще здесь оказались, будут заниматься другие, более компетентные люди. Я же лишь доложу, что по результатам проведенной разведки никакие иные силы противника не выявлены. Конечно, меня, да и прочих членов экипажа еще помурыжат какое-то время, но скрывать нам нечего, так что рано или поздно отпустят. Когда я уже собирался было повернуть в обратную сторону, чуть впереди хрустнула ветка. Я замер, прильнув к ближайшему дереву и лихорадочно прикидывая, зверь это или человек, и заметили меня или нет. Нет, не зверь, это точно. Чуть потянуло табачным дымом. Все же человек! Курить на посту запрещено воинскими уставами всех стран, а тем более в секрете. Примерно оценив, где прячется вражеский наблюдатель, я обошел его полукругом, каждый раз тщательно следя за тем, куда поставить ногу. Маленькая веточка, сломавшись, легко может выдать меня. Ножа НР-40 на самом деле не существовало, это устоявшееся неправильное наименование изделия «Армейский нож обр. Нужно было учитывать, что этот секрет вряд ли был единичным. Но другие наблюдатели, если они были, пока никак себя не демаскировали. Потом я его увидел — крупный мужчина в форме блоковца с нашивкой на правом плече, изображающей американский полосатый флаг, только вместо звезд в левом углу — евро-звезды в центре по кругу, — после распада Америки насчитать былые пятьдесят звезд уже бы не получилось. Дозорный лежал в довольно расслабленной позе на мягких листьях и еловых ветках, устроив себе удобный наблюдательный пост в кустах, и покуривал. Автомат валялся тут же у него под рукой. Я удивился его спокойствию. Все же он находился в нашем тылу, до линии фронта было не меньше десяти-пятнадцати километров. Вокруг шастает фронтовая разведка, передвигаются регулярные части, а этому все равно, лежит себе в кустах, да посасывает сигарету, пуская дым себе в кулак. Захватить бы его в качестве языка… нет, слишком опасно. Не сумею взять в плен и бесшумно оттащить к танку. Но узнать, что он тут охраняет, просто необходимо, а оставлять врага за спиной — опасно. Подобравшись к дозорному со спины так близко, что видел каждое пятно грязи на его маскхалате, я только сейчас заметил, что рука, в которой он держал сигарету — черная. Негр, мать его за ногу! Более не колеблясь, я прыгнул ему на спину, левой рукой зажимая рот, а правой втыкая нож сбоку в горло. Негр забулькал, пытаясь дернуться, но я навалился всем телом, прижимая его к земле, и давил изо всех сил, одновременно проворачивая нож в ране. Он даже сумел на мгновение слегка приподняться, но это был последний предсмертный всплеск энергии его тела. Тут же он обмяк и рухнул обратно на свое импровизированное ложе. Я вытащил нож, обтер его об одежду негра, быстро обшарил карманы убитого, но ничего интересного не обнаружил. Пачка сигарет, три презерватива, пьезо-зажигалка, несколько смятых купюр — две пятерки и две двадцатки, все в евро-баксах. На разгрузке лишь несколько снаряженных обойм. В общем, дохлый номер… во всех смыслах. Подумав, взял автомат в руки, а обоймы сунул в карман комбинезона. Почему-то у него был бельгийский FN F5000, выпущенный еще в 2030 году, с магазинами по 40 патронов, легкий и компактный, но предназначенный для ведения боя в городских условиях или условиях с плохой видимостью. Зачем он понадобился диверсанту в лесу, совершенно непонятно. Прикрыв тело лапником, чтобы не бросалось в глаза, я пошел дальше, стараясь перемещаться еще более аккуратнее, чем прежде. Первый дозорный пункт я миновал, но впереди могут попасться и другие. Не попались. Прокравшись буквально метров двести вперед, я очутился на краю большой поляны, прикрытой сверху маскировочными сетями. А на поляне… подобного я не ожидал увидеть в самом кошмарном сне. Здесь, как сельди в бочке, толпились танки и БТР-ы. Пятьдесят, семьдесят… дьявол, более сотни смертоносных боевых механизмов, вокруг которых в ожидании приказа об атаке сновали члены экипажей. Техника была, как с иголочки, полностью оснащенная, целая, все блестело так, словно машины только что сошли со сборочного конвейера. Каким образом наши умудрились проворонить столь массовое скопление врагов в собственном тылу, я представить не мог. Это была не обычная халатность, такое в данном случае попросту невозможно. Это предательство! Значит, шпионы окопались на таких штабных должностях, что могли саботировать действия нашей разведки, службы наблюдения и даже показания спутников. Очевидно, колонна грузовиков случайно наткнулась на один из «Койотов», поэтому ее и уничтожили. И если бы не мы, поймавшие сигнал о помощи, то никто бы и не дернулся столь быстро искать пропавшие грузовики. И теперь я понимал, что даже если наши сейчас прибудут на место — этого мало. Танки блоковцев сметут их с пути, даже не заметив, и ударным темпом пойдут в Лиду, где располагался штаб округа. А если его не станет, это дестабилизирует обстановку на всем ближнем участке границы, и откроет врагу дорогу на Минск. Все началось с отделения Техаса, потом и другие штаты решили объявить о независимости. Ну а дальше… гражданская война, перераспределение границ, разделение Америки на два отдельных государства: северного и южного. И внезапный союз Северной части с несколькими самыми крупными европейскими странами, который привел к конфронтации с Москвой. Пока война была скорее локальной, обостряясь то на одном, то на другом участке, но грозила со дня на день перерасти в полномасштабную операцию. Конфликт длился уже несколько лет, но до текущего 2040 года ни одна из сторон до сих пор не предпринимала решительных действий. Все бои были сугубо местного значения, ограничиваясь приграничными территориями и южной буферной зоной. Этакая долгая проба сил. Но слишком уж надолго подобная ситуация затянулась, и обе стороны прекрасно понимали, что бесконечно так продолжаться не может. И вот блоковцы задумали прорыв. Да что там задумали, уже его начали. Смарт-часы внезапно пикнули входящим сообщением. Вика по защищенному каналу слала мне воздушный поцелуй и желала хорошего дня. Да уж, этот денек сложно было назвать хорошим… Внезапно до меня дошло. Значит, вновь есть связь! Здесь, у поляны блокировка отсутствовала, а это значит, что я тоже могу послать ответное сообщение. Но куда? В штаб? А вдруг предатель именно там! Даже если нет, то пока все перепроверят, пока доложат начальству, драгоценное время будет упущено. А если блоковцы через минуту покинут поляну и пойдут на прорыв? Нет, нужно действовать иначе. Благо, у меня была мысль, кому отправить сообщение. Генерал Панфилов, которому я однажды спас жизнь, дал мне тогда свой личный номер на всякий случай. Вот только я им ни разу так и не воспользовался, повода не было. А напоминать о себе просто так, лишь ради того, чтобы мелькнуть перед глазами вышестоящего начальства, я не собирался. Теперь повод нашелся, да еще какой. Набирать сообщение текстом было слишком неудобно, поэтому я наговорил его вслух, коротко обрисовав ситуацию, прицепил геолокацию и отправил. Если генерал окажется человеком адекватным, волевым и быстрым на принятие решений, каковым я его всегда считал, то через двадцать — двадцать пять минут авиация разнесет эту поляну на атомы. Надо уходить, если я не желаю, чтобы и меня превратили в фарш вместе с вражескими солдатами и техникой. Я начал медленно отползать назад, решив чуть срезать обратный путь, но тут удача кончилась. Не пройдя и двадцати шагов, я лицом к лицу столкнулся сразу с двумя блоковцами. Удивление было взаимным, но я среагировал первым. Короткой очередью я срезал обе фигуры и бросился бежать, уже не выбирая дороги. Из-за деревьев показались преследователи, затарахтели выстрелы. В правую ногу что-то с силой ударило, вызвав дикую боль. Я покатился по земле, потом попытался встать, но нога более подгибалась, а боль была такая, что я чуть не терял сознание. Я дотронулся рукой — кровь. Зацепили, гады! И все же я сумел откатиться за ближайшее дерево и развернулся на земле, ожидая противников. Благо, автомат при падении я не выронил. Автоматная очередь взрыхлила землю прямо передо мной. Кажется, это конец. Бежать я не могу, вокруг враги. Минута-две и до меня доберутся. Но ничего, твари, я постараюсь забрать с собой как можно больше тех, кто сунется первыми. Позиция была удобная, только вот боль в ноге сводила с ума, но я пока держался. Еще одного противника я подстрелил, когда он менял позицию, перебегая от дерева к дереву, а потом за меня взялись всерьез. Дымовые гранаты перекрыли мне весь обзор, застрекотали автоматные очереди, а потом рядом бахнуло так, что у меня заложило уши и, кажется, слегка контузило. И тут же из тьмы, как черти из коробочки, появились фигуры блоковцев. Я попытался вскинуть автомат и достать хотя бы кого-то, но не успел. Первый же подскочивший вплотную боец пинком выбил оружие из моих рук, а потом коротко ударил мне в голову, и я на некоторое время отключился. Очнулся я быстро. Судя по ощущениям, прошло минут пять-семь. Но за это время меня уже вытащили на поляну, досмотрели, изъяв и нож, и пистолет, и окатили холодной водой, заставляя прийти в себя. Я открыл глаза. Надо мной склонился белый мужчина в форме оберст-лейтенанта сухопутных войск. Лощеное, узкое, чисто выбритое лицо, аккуратная стрижка, крепкая фигура спортсмена. Понятно, немец. У них особое построение фраз и акцент, который ни с чем не спутаешь. Вечные враги. Ничего не меняется в этом мире. Я молчал. А толку вести разговоры, скоро все так или иначе кончится. Лишь бы Степанов и Габуния не лезли в герои, а сделали, как я приказал, и увели бы танк подальше от леса. Мои руки были связаны, и глянуть на смарт-часы я не мог. Лейтенант удивился, но все же снизошел и сказал: — Без десьять минут половина второго. Я прикинул по времени. Если мое сообщение дошло до получателя, и тот отреагировал должным образом, с минуту на минуту должно начаться. И тут же воздух загудел от звука приближающихся самолетов. Сообщение получено! Земля затряслась от мощных взрывов, меня подбросило в воздух, а навстречу уже шла огненная волна, которую было не остановить. Главное, они успели! А потом волна смела меня, прервав жизнь Никиты Коренева, капитана танковых войск… Глава 4 …Я вспомнил все, до последней детали, и даже момент собственной смерти. Не самое лучшее воспоминание, но главное, я понял — обратного пути нет, и эта новая жизнь — неожиданный подарок, за который я теперь должен судьбе. Возвращение с того света оказалось приятным. Запах женщины — это первое, что я почувствовал. Это особый запах тепла, нежности, заботы, внимания… и тела, молодого и сочного. Потом ощутил легкое касание рук, пробежавшихся по моему телу, и только после этого открыл глаза. Вот и славно! Девушка посмотрела на меня неожиданно серьезно. Физически слабый! И как только вас в цех взяли? Я возмутился было и попытался встать, но тут же рухнул обратно в койку. Медсестра сочувственно улыбнулась: — Лежи, Дима, отдыхай. Не делай резких движений, иначе можешь опять потерять сознание. Тебя принесли сюда уже беспамятного. Но ничего, жить будешь. На вот, подкрепись… Девушка протянула мне кусок хлеба с самым настоящим отрезом сала поверх и стакан с чаем. Я аж слюной зашелся от одного предвкушения вкуса, но потом одумался. Она была хороша. Темноволосая, фигуристая, с пронзительными карими глазами, выразительными скулами, крутыми бедрами и небольшой грудью. Редкая природная красавица, которую улучшать — только портить. Хотя, если представить ее в обтягивающем платье, в бриллиантах, мехах… будет еще эффектней, но пропадет то, что я видел в ней сейчас — естественность и чистота. Пришлось подчиниться и, сев на кушетке, схарчить бутерброд, запив его подслащенным чаем. От незамысловатой, но вкусной пищи, настроение моментально улучшилось. То ли гормоны в голову ударили, или была иная причина, но я смотрел на нее и не мог наглядеться. Она была прекрасна, словно само совершенство. И даже не осознавала этого. В той прошлой жизни я не был женат, и постоянной подруги не имел, довольствуясь случайными связями. А теперь молодой организм перевозбудился, вне зависимости от сознания, а простыня, которой я до сих пор был прикрыт, вздыбилась, и Настя это заметила. Девушка вспыхнула, как свеча, и возмущенно выскочила из палаты. Молодая еще, неопытная. А я и рад был бы спрятать свое возбуждение, но никак не мог этого сделать.

В любом возрасте есть своя прелесть. 51 год, например, без остатка делится на 17

Подскажите, у военкомата есть служба поддержки? Никак не могу отписаться от их рассылки. Глядя на фотографии в социальных сетях, складывается впечатление, что мужчина любит свой дом, жену, детей, работу, друзей… … а женщина свою жопу, отдых и маленькую собачку, которая с восхищением смотрит на ее жопу.

Или ты живёшь не в России.....?!

Кто тебе начальник и так понятно, власовско навальняцкая тусовка тебе бабки подкидывает на такие посты или ты такой правильный что знаешь о чём пост размещает?! В чужих карманах деньги научился считать, а свои падаль не декларирует!

Не самое лучшее воспоминание, но главное, я понял — обратного пути нет, и эта новая жизнь — неожиданный подарок, за который я теперь должен судьбе. Возвращение с того света оказалось приятным.

Запах женщины — это первое, что я почувствовал. Это особый запах тепла, нежности, заботы, внимания… и тела, молодого и сочного. Потом ощутил легкое касание рук, пробежавшихся по моему телу, и только после этого открыл глаза. Вот и славно!

Девушка посмотрела на меня неожиданно серьезно. Физически слабый! И как только вас в цех взяли? Я возмутился было и попытался встать, но тут же рухнул обратно в койку.

Медсестра сочувственно улыбнулась: — Лежи, Дима, отдыхай. Не делай резких движений, иначе можешь опять потерять сознание. Тебя принесли сюда уже беспамятного. Но ничего, жить будешь.

На вот, подкрепись… Девушка протянула мне кусок хлеба с самым настоящим отрезом сала поверх и стакан с чаем. Я аж слюной зашелся от одного предвкушения вкуса, но потом одумался. Она была хороша. Темноволосая, фигуристая, с пронзительными карими глазами, выразительными скулами, крутыми бедрами и небольшой грудью.

Редкая природная красавица, которую улучшать — только портить. Хотя, если представить ее в обтягивающем платье, в бриллиантах, мехах… будет еще эффектней, но пропадет то, что я видел в ней сейчас — естественность и чистота. Пришлось подчиниться и, сев на кушетке, схарчить бутерброд, запив его подслащенным чаем. От незамысловатой, но вкусной пищи, настроение моментально улучшилось.

То ли гормоны в голову ударили, или была иная причина, но я смотрел на нее и не мог наглядеться. Она была прекрасна, словно само совершенство. И даже не осознавала этого. В той прошлой жизни я не был женат, и постоянной подруги не имел, довольствуясь случайными связями.

А теперь молодой организм перевозбудился, вне зависимости от сознания, а простыня, которой я до сих пор был прикрыт, вздыбилась, и Настя это заметила. Девушка вспыхнула, как свеча, и возмущенно выскочила из палаты. Молодая еще, неопытная. А я и рад был бы спрятать свое возбуждение, но никак не мог этого сделать.

Все что получилось, это лечь обратно, отвернувшись к стенке. Правда, было уже поздно, Настя обиделась. Мне было дико неудобно, но я же не виноват. Это все мое тело с его естественными природными реакциями.

А тут такая мадемуазель — красавица и комсомолка! Никто бы не сдержался. И мысль о том, что она была возраста моей прабабушки или даже пра-прабабушки, ничего не меняла. Ну и что, собственно, в этом такого.

Не смотреть же на всех прохожих, как на давно жившие тени. Я в этом времени сейчас, и множить сущности не желаю. Получилось, как получилось. Осознал диспозицию, действуй!

Так, ладно, это в сторону. Мой сон, или не сон, а воспоминание, полностью вернувшее мне память о последнем дне, был настолько ярким и реалистичным, что сомневаться в его правдивости смысла не было. Теперь все стало четко и ясно: я — погиб там и возродился здесь. Вызвал, получается, огонь на себя… Что делать?

Путь назад закрыт. Очевидно, моего старого тела больше нет. Сознание… или душа… или как назвать ту сущность, которую я привык считать своей личностью, выжила. Это понятно.

Но что дальше? Существовать в теле Димки? А что прикажете делать с послезнанием? Гитлер — ладно, это и так понятный враг.

А другие, скрытые? Впрочем, о чем я думаю. Кто я такой? По сути, обычный человек с самым простым набором исторических фактов.

Я не знаю точно, в каком году произошло крещение Руси, и не скажу, когда казнили Николая II, но некоторые даты я все же помню. Полет Гагарина или, например, день рождения Ленина. Через некоторое время, успокоившись, я откинул простыню и тяжело поднялся с кушетки. Голова слегка кружилась, но в целом, все было в порядке.

Двухчасовой обморок, как ни странно, пошел мне на пользу, так что я чувствовал себя относительно сносно. Жаль только, что Настя… хм… Анастасия Павловна столь стремительно бежала прочь. Она мне понравилась. Ничего, представится случай, извинюсь еще раз.

Одевшись и выйдя в коридор, я наткнулся на дремавшего у стены на кособоком табурете Леху. Он тут же пробудился, радостно заулыбался и вскочил на ноги. Я лишь отмахнулся. А что сказать?

Что еле ноги передвигаю? Прошел же как-то Димка медкомиссию на завод, уж не знаю, по блату или сам. И я не хотел подводить его, лишний раз выказывая слабость. Наша смена давно кончилась, и мы, переодевшись, вышли с завода, оказавшись на улице Спартака — центральной улице Челябинска, которую позже в 1960 году переименуют в проспект Ленина — это я помнил из своей прошлой жизни.

Давно стемнело, в это время года дни были короткими, а ночь наступала, казалось, мгновенно. Трамвай только что отъехал от остановки, громыхая и позвякивая, ждать следующий было долго, и мы пошли пешком по очищенному от снега тротуару. Леха жил в трех домах от меня, так что нам было по пути. Собственно, обычно они с Димкой и шастали по городу на пару, проводя почти все дни вместе — друзья, не разлей вода!

Я посмотрел на него, как на предателя, и лишь покачал головой в ответ. Ни за что! Хотя бы в память о Димке, я должен выполнять план — он так хотел стать полезным и нужным, что передал это желание и мне в наследство. Вот и прешь буром по жизни!

Леха, насколько я знал, был парень правильный и с криминальным элементом никаких дел не имел. Удавил бы, гадов! Удивительно, но даже сейчас существовали и такие люди. Хотя, чему, собственно, я удивляюсь?

Всегда, в любые времена были герои и те, кто прячется за их спинами. Те, кто тащит страну вперед, надрываясь из последних сил, и другие, думающие исключительно о собственных интересах. Все еще действовало правительственное постановление, в котором говорилось, что уголовников брать на фронт можно лишь в том случае, если они осуждены в первый раз, либо имеют малые сроки заключения — до двух лет. Поэтому матерые рецидивисты, освободившиеся из мест не столь отдаленных, чувствовали себя достаточно вольготно и вовсе не стремились пополнить ряды Красной Армии.

А уж где они брали средства на жизнь, было и так понятно. Мы свернули с широкого проспекта и пошли дворами — так было быстрее. Я замерз, погода была суровая — столбик ртутного термометра, висевшего у проходной, показывал минус тридцать градусов. Леха тоже ежился от холода, было видно, что если бы не я, он побежал бы вперед и уже давно грелся бы в тепле дома.

Проходя под аркой в один из дворов, я тут же дико пожалел, что решил срезать путь. Дорогу нам заступили трое, и еще двое вышли сзади, перекрыв пути к отступлению. Молодые, лет по пятнадцать-шестнадцать, обычная уличная шпана. Лица наглые, взгляды оценивающие.

Куда разбежались? Тот упал навзничь на спину, ничего не соображая. Леха вообще был в драках слаб. Один раз в жизни он сходил на тренировку в секцию бокса, там его поставили в ринг, надели на руки перчатки, выставили против него мелкого, но верткого паренька, и тот за тридцать секунда провел несколько ударов в голову и корпус, заставивших Алексея забыть о секции навсегда.

Из Димки был тоже тот еще боец — даже похуже Лехи, но вот я кое-что соображал в рукопашке — все же мастер спорта по самбо, да и в октагон выходил многократно, — и выворачивать карманы перед шпаной не собирался. Главное, чтобы непривычное к нагрузкам тело не подвело, да и мышцы не растянуты должным образом — опасно, можно повредить себе же. Короткий полушаг вперед и костяшками пальцев по кадыку главному, и пока он судорожно корчится, пытаясь вздохнуть, разворот и ногой в пах тому, кто сзади, а второму под колено. Минус три, и полминуты не прошло.

Осталось двое, один из которых выхватил из кармана пальто нож, а второй достал самодельный кастет. Что же, сами решили свою судьбу, вам сейчас будет очень больно! Я сдернул с шеи шарф, в три оборота намотав его на правую руку, и тут же двинулся вперед, очень плавно, словно танцуя. Тип с ножом попытался ударить, целя в печень, но я принял удар на руку, потом схватил его за отворот куртки и перебросил через бедро.

Добить времени не оставалось, пришлось сцепиться с последним, метившим кастетом мне в голову. Принял предплечье в жесткий захват, потом дернул — раздался хруст, а парень завопил диким голосом. Кастет упал на снег. Я тут же вернулся к предыдущему противнику и вырубил его одним точным ударом в челюсть.

За минуту я уложил пятерых, но не видел в этом ничего особенного. Это были простые необученные парни, бить которых было бы даже стыдно, если бы они не напали первыми. Руки и знания любого профессионального бойца — это оружие, использовать которое нужно очень осторожно. Я старался не калечить, но и особо щадить отморозков желания не было.

Каждому досталось по заслугам. Жить будут, и ладно. Автоматически я подобрал кастет и нож и сунул оба предмета в карман, после чего помог Лехе подняться, и мы бегом выбрались из арки во двор, оставив позади стонущих от боли гопников. Проскочив двор насквозь, вышли на достаточно хорошо освещенную улицу, и только тут Леха, наконец, выдохнул, схватил меня за пальто, развернул к себе и спросил, удивленно глядя мне в глаза: — Ты только что свалил пятерых!

Меньше вопросов — меньше ответов. Случайно получилось! Я этих знаю, видел пару раз, они частенько гоп-стопом промышляют. Настоящие бандиты, и драться умеют… а ты их, как щенков… одной левой!

А они тебя? Не найдут позже? Леша задумался, потом все же покачал головой. Да и кто я для них?

Обычный пацан, — тут он замолк на некоторое время, а потом уже очень серьезным тоном добавил: — А вот тебя они теперь будут искать обязательно. Предлагаю в милицию пойти и все рассказать! Нам должны помочь! Уж с кем я точно не хотел связываться, так это с представителями официальных органов.

Не то, чтобы я чувствовал за собой вину за слегка покалеченных гопников — сами напросились, но все же давать объяснения, подписывать протоколы — нет, увольте. Да и привлекать лишний раз внимание к своей персоне совершенно незачем. Нужно пойти в милицию! Переживает за друга — это понятно.

Вижу, что за себя не боится, только за меня. Я видел, что Леша остался недоволен итогами разговора. Он так и не выяснил для себя, откуда у меня внезапно проявились бойцовские способности, и вариант с милицией я отклонил. Как бы мой приятель не стал думать чего лишнего.

Надо придумать версию, объясняющую все странности в моем поведении. Мы шли молча, размышляя каждый о своем. До наших домов добрались без новых приключений, и когда Леша протянул мне руку на прощание, я крепко ее пожал и заговорщицким шепотом произнес: — Если тебе так интересно, я расскажу, где научился драться… и тебя могу научить, если хочешь! Но только это будет нашей тайной!

Глаза парня тут же разгорелись восторженным огнем. Авторитет мой, конечно, вырос за эти полчаса до недостижимых высот. Если на заводе я выглядел слабым и больным, то стычка с хулиганами перевернула все с ног на голову. Что скажешь?

У нас же смена! Я ненадолго задумался. Я же не спеша дошел до своего подъезда, поднялся на этаж и зашел в квартиру. Было шумно.

Соседи опять о чем-то громко спорили на кухне. Пахло кипячеными простынями — тетя Варя опять затеяла стирку, поставив большую кастрюлю с постельным бельем на плиту и время от времени помешивая его длинными деревянными щипцами. Еще пахло кашей — видно, кто-то сумел получить немного крупы по карточке. Я проскочил мимо кухни, стараясь остаться незамеченным.

Соседи у меня были спокойные и непьющие, но болтать с ними сейчас мне совершенно не хотелось. День выдался тяжелым, и все, о чем я мечтал — завалиться в постель и проспать до утра. Повезло, меня не увидели, иначе обязательно остановили бы и поинтересовались заводскими успехами. Тети Зины опять не было дома, видно ей вновь пришлось заночевать на своем рабочем месте.

Его создали на базе эвакуированных с запада страны предприятий: Тульского, Калининского, Харьковского и Ворошиловградского. Из десяти тысяч рабочих, почти две трети составляли женщины, остальные в большинстве были подростками от тринадцати лет и старше. Станки и оборудование размещали прямо в аудиториях учебных корпусов, на месте проводя инструктаж. Для бригадиров, технологов, начальников цехов действовал казарменный режим работы, так что тетя Зина, у которой в подчинении было несколько сотен человек, частенько по несколько суток пропадала на производстве.

В доставшихся мне воспоминаниях Димы, тетка представлялась женщиной суровой, но справедливой. Могла и по шее огреть, если что не так, а могла и приласкать. Своих детей у нее не было, и всю нерастраченную материнскую любовь она отдавала племяннику. И все же, хорошо, что наша встреча отложится минимум до завтрашнего дня.

Тетя Зинаида была женщиной умной и вполне могла обратить внимание на малейшие несуразности в моем изменившемся поведении. Я все же еще не слишком-то хорошо вжился в свою новую роль и запросто мог выдать нечто неестественное для этого времени. Уж лучше я отлежусь до завтра, соберусь с мыслями, а потом и экзамен общения с теткой сдам. И что сказать Лехе по поводу моих новообретенных умений драться, я тоже придумал.

Надеюсь, он поверит. Леха вообще был человеком доверчивым, открытым миру и подвоха от меня не ждал, и я собирался этими его прекрасными качествами нагло воспользоваться. С такими планами я лег в постель. Для первого дня, проведенного в прошлом, событий оказалось более чем достаточно, чтобы мгновенно погрузиться в глубокий сон, к счастью, на этот раз без сновидений.

Глава 5 Будильник завести я забыл, но встал, как по сигналу, ровно в шесть утра. И тут же, только открыв глаза, наткнулся взглядом на усталую, рано состарившуюся женщину лет сорока на вид. Она стояла в двух шагах от кровати и держала в руках мои вчерашние приобретения — кастет и раскладной нож, которые она добыла, очевидно, из кармана моего пальто. Смею тебя разочаровать, ее ты сегодня не повстречаешь!

Потом, после победы, быть может… Я даже слегка растерялся, соображая, что ответить, и лишь потряс головой, прогоняя остатки сна. Тетя Зина отличалась особым чувством юмора, понятным не всякому, и я только лишь стал постепенно к нему приобщаться. Как видно, многодневная смена закончилась, и тетка пришла домой отдохнуть, но тут между делом наткнулась на добытое мною оружие, и, разумеется, заинтересовалась им. Она продемонстрировала для наглядности крепкий, мозолистый кулак.

Самое главное, я на сто процентов знал, что тетя сдержит свое слово. Она была быстра в решениях, и, не задумываясь, отходила бы меня розгами, если бы посчитала это необходимым. Тетка чуть прищурилась — а это был плохой знак, и я затараторил быстрее: — Напали, пока домой шли… несколько их было, а нас двое — я, да Лешка. Отбились кое-как, отобрали кое-что!..

Так я и знал, тетку не проведешь. Это Леха, простая душа, верит во все, что скажешь, а тетка — старой закалки, раскусит меня в миг, как орех стальным зубом. Ладно… но чтобы этой гадости я в доме не видела! Я понятливо закивал и быстро начал собираться.

Обошлось и ладно. Повезло, что тетка усталая пришла, не до меня ей. В обычном состоянии она запросто докопалась бы до истины, и никакие уловки не помогли бы. Одевшись, я уже собрался было выскочить из комнаты, но тетя резким жестом притормозила меня: — Стоять!

Кашу съешь, потом беги! Оказывается, на столе, прикрытая деревянной дощечкой, стояла тарелка с рассыпчатой пшенной кашей, сдобренной сливочным маслом. А рядом стакан, доверху наполненный жирным парным молоком, и кусок хлеба с тоненьким слоем масла. Королевский завтрак!

Получается, придя после нескольких суток изнуряющей работы, тетя Зина первым делом подумала обо мне, своем непутевом племяннике, приготовила завтрак и принесла его в комнату, не будя меня, давая возможность поспать лишнюю минуту. От такой заботы слезы чуть не выступили из глаз, но я лишь пробормотал в ответ: — Спасибо! Челябинские парни не плачут, хотя все очень хорошо чувствуют. Спать хочу, сил никаких нет!..

Я не заставил себя просить дважды, за пару минут уничтожил содержимое тарелки, демонстративно вылизал ее, словно пес, запил все дурманяще свежим молоком — где она только его нашла в декабре в Челябинске, — поклонился тетке и выскользнул из комнаты, незаметным жестом прихватив со стола нож и кастет. Зина беззлобно махнула в мою сторону полотенцем, но видно было, что от усталости тетя едва стоит на ногах, и ей сейчас не до меня. В коридоре меня уже поджидал Леха, который, видно, явился даже раньше назначенного срока, но, опасаясь Зинаиды Васильевны, топтался на безопасном расстоянии. Я махнул ему рукой, мол, спускайся, сам заскочил в уборную, и через пять минут уже был на улице.

Леха нетерпеливо приплясывал на месте. Кажется, эту ночь он почти не спал. Я же напустил на себя крайне загадочный вид. Представляешь, она сразу нож и кастет нашла.

Ей бы в милицию идти работать, а не на завод. Она бы всю окрестную шпану разом на место поставила! И что? И я, напустив на себя важный и загадочный вид, поведал ему следующее.

Год назад в старой библиотеке я рылся в фондах в поисках еще непрочитанной фантастики. Библиотекарша меня хорошо знала — я появлялся там по несколько раз на неделе, и доверяла, допуская до полок в закрытой части. Там-то я и обнаружил рукопись, невероятным образом затесавшуюся в архив. На вид ничего интересного — серая пожухлая тетрадная обложка, имя автора отсутствует, лишь странное название, подписанное карандашом, «У-шу», и ничего более.

Я прихватил ее, скорее, до кучи, в довесок к зачитанным на сто раз до дыр «Войне миров» Уэллса и «Пятнадцатилетнему капитану» Жюля Верна. Видно, тетрадь случайно поместили в раздел «Здоровье», и там оставили. Открыв дома первую страницу, и вчитавшись в текст, я понял, что мне досталась настоящее сокровище. Это был вольный перевод с китайского очень старого трактата, причем в рукописном варианте, и каким образом он попал в детскую библиотеку, было загадкой.

Однако методика там была описана достаточно хорошо и, что самое главное, имелись картинки.

Проглядела девица все глаза в зеркальце. Гость: Irina 21 августа 2016, 17:43 пожаловаться Оригинальненько... Ирина видит девушку у зеркала, а многие другое, Может зеркало кривое???

"Вредные советы" от Минздрава

ЧТО МОЖЕТ БЫТЬ КРУЧЕ? И казалось бы, причём тут профессор Ива. 1. В любом возрасте, верно подметил, группы подростков. 2. В любом возрасте (согласование), верно подметил (примыкание), группы подростков (управление). Согласование — вид связи, при котором зависимое слово стоит в том же роде, числе и падеже, что и главное. Вы сможете вырастить зубы самостоятельно в любом возрасте. 2) верно подметил. Эксперт по здоровому образу жизни и фитнесу Джей-Джей Вирджин высказала несколько советов, которые помогут чувствовать себя отлично в любом возрасте.

Благодаря простоте приготовления это блюдо было популярно у местных жителей где ошибка

Выплаты будут производиться до тех пор, пока не начнется выплата страховой пенсии, которая финансируется из государственного бюджета. С 2024 года вводятся новые правила информирования граждан о наличии пенсионных накоплений. Теперь такую информацию будут предоставлять не только Социальный фонд России, но и негосударственные пенсионные фонды. Это позволит большему количеству россиян узнать о своих накоплениях и воспользоваться возможностью досрочного выхода на пенсию. Преимущества накопительной пенсии включают возможность досрочного выхода на пенсию на 5-10 лет раньше и наличие дополнительного источника дохода, который не зависит от инфляции. Кроме того, накопленные средства могут быть унаследованы наследниками. Однако недостатки накопительной пенсии заключаются в необходимости самостоятельно накапливать средства на пенсию, что может повлиять на текущий доход, а также в зависимости размера выплат от инвестиционного дохода фонда, который может колебаться.

Нам важно ваше мнение, не бойтесь комментировать и высказываться по поводу заинтересовавших вас статей. Обещаем, вы не натолкнетесь на непонимание и агрессию со стороны модераторов и администрации. Мы всегда вам рады! Контактные данные редакции для государственных органов в том числе, для Роскомнадзора : Эл.

Я подобрал нож и второй револьвер, подошел к трупу здоровяка, расстегнул его полушубок, вынул из штанов ремень, вернулся к воротам и крепко связал худого, который до сих пор так и не пришел в себя. Потом подошел к раненому и скупо посоветовал: — Ногу себе перетяни, а то кровью истечешь, пока врачи приедут… Помогать ему я не собирался. Хочет жить, сам справится. Он и справился. Уловив суть, он быстро выдернул ремень из своих штанов, и, скрипя зубами от боли, перетянул ногу чуть выше места ранения. Если артерия не перебита, выживет. А нет — никто плакать не станет. По-хорошему, сейчас самое время убраться отсюда. И если бы я был один, так бы и поступил. Но Леха все равно расскажет милиции обо мне. Деваться мне в городе некуда, так что найдут быстро. Да и смысл бежать? Я же герой, получается. Задержал банду, а то, что пару человек пристрелил ненароком, так они сами виноваты. Сдались бы без сопротивления, остались бы живы… — Сученыш, откуда ты только взялся… — ненавидящим голосом прохрипел раненый, но даже не пытался уползти в сторону, понимая, что я догоню и пристрелю, как бешеную собаку. Взгляд у меня был многообещающий, и в барабане осталось целых три патрона. Со стороны улицы раздались звуки приближающихся машин, тут же громкие крики, а затем во двор вбежал милиционер со знаками различия сержанта милиции — два кубика в петличках, и пистолетом в руке, за ним топали пятеро красноармейцев с винтовками и Леха — куда ж без него. Всем бросить оружие! Так как с оружием в данный момент, кроме вновь прибывших, был лишь я один, то тут же, не дожидаясь повторного окрика, откинул наган в сторону, демонстративно поднял руки вверх и улыбнулся ошарашено оглядывающему место бойни сержанту. Оказали активное сопротивление, поэтому двое застрелены. Гражданское задержание провел рабочий Танкограда Дмитрий Буров! Леха шагнул вперед и тревожно произнес, глядя на постепенно светлеющее небо: — Чую, опять опоздаем! Михалыч нас точно прибьет! Глава 6 — Случайно, говоришь, там оказался? А я что? Я — ничего. Сидел себе ровно на жестком стуле в кабинете уголовного розыска и, как говорится, в ус не дул. Разве что не насвистывал легкую мелодию. В небольшой комнате тяжело пахло табаком, лейтенант курил одну папиросу за другой, туша их желтым пальцем в массивной хрустальной, еще дореволюционного производства пепельнице. В углу стоял высокий железный сейф, на стене висел портрет Сталина. Кроме нас в комнате никого не было, Денисов проводил допрос лично. Выглядел он грозно: скуластое лицо, крепкая фигура, сбитые костяшки. Одет неброско, в толпе не выделишь. На самом деле, ничего веселого не происходило. Через некоторое время после перестрелки у магазина, туда съехались машины, привезшие к месту происшествия и высокие чины, и врачей, и криминалистов, и даже местных журналистов. Остальные пришли своим ходом, злые и недовольные. Самыми первыми к месту явилась «бригада мобиль» из Центрального района в составе трех человек -самых опытных, матерых сыскарей во главе с лейтенантом Денисовым. Бригада была образована еще в тридцатые годы, и на ее счету были сотни раскрытых преступлений, так что за дело они взялись рьяно. И началась суета. Щелкали вспышки фотоаппарата, убитых сгрузили в труповозку и отправили в морг, медики обработали раненых и тоже куда-то увезли под конвоем, нас же с Лехой забрали в седьмой городской отдел, располагавшийся относительно недалеко, посадили в клетку предварительного заключения и оставили там мариноваться на несколько часов. Затем развели по разным комнатам и начали допрос. Глупо, за это время мы могли бы обо всем договориться, но, с другой стороны, нас и не считали за преступников. Не знаю, что наговорил им Леша, но я держался оригинальной версии произошедшего, в подробностях по много раз пересказывая все, что случилось этим ранним утром. Вчера почти опоздали и решили, что лучше прийти заранее, чем получить выговор. И ножик у тебя интересный в кармане обнаружился. Тоже нашел? И тоже случайно? Вот тут я сглупил, конечно. Надо было сразу избавиться от всех сомнительных предметов, я же сначала упустил этот момент из головы, а потом было поздно — нас с Лехой тщательно обыскали, и если у моего приятеля в карманах было пусто, то в моих оказалась целая россыпь подозрительных сокровищ. В клетке я успел шепнуть Леше, чтобы он ничего не рассказывал про вчерашнюю драку. Лишнее это. Надеюсь, он сумел промолчать. Я ведь герой, в одиночку задержал банду грабителей. Тот самый сержант Морозов, который первым прибежал к магазину, рассказал, что это было уже пятым ограблением за последние две недели. И почерк во всех случаях одинаковый: ждут, пока поступит свежий товар — в основном, продовольствие, приемщиков режут на месте, товар грузят в машину, и ищи-свищи ветра в поле. Эх, знал бы я заранее, что внутри магазина лежит два свежих женских трупа, убил бы всех четверых бандитов, включая худого, валявшегося без сознания. Выстрелил бы в затылок безо всяких раздумий. И не жалел бы об этом ни секунды. Впрочем, его и так ждет расстрел, сейчас с подобными типами никто не церемонился. У одного был перелом лучевой кости запястья, а у второго сломан нос. Оба сообщили, что поскользнулись и упали. Но дело в том, что за два дня до этого от гражданина Макушина поступило заявление об уличном ограблении, банальном гоп-стопе. И словесные портреты преступников очень уж совпадали с потерпевшими. Вот только грабителей было пятеро, а этих двое. Но я все же решил провести опознание. И что же ты думаешь, Буров? Этот лейтенант Денисов крепко знал свое дело. Рано я расслабился и поверил в свой неприкосновенный статус героя. Он уже все выяснил, и теперь просто валял ваньку. И остальных трех подельников мы тоже быстро нашли. А еще Макушин рассказал, что ему угрожали ножом и кастетом, которые выглядели, буквально, как те, что обнаружились у тебя. Есть что добавить по этому поводу? Как и врать. Ладно, раз уж так получилось, что поделать. Я вкратце поведал о вчерашнем приключении, добавив, что никого не хотел калечить, и вообще, это случайно получилось. А на самом деле я тихий и мирный, котенка не обижу, не то, что злых хулиганов. Гололед — вот причина всех травм, нам с Лехой просто повезло! Вид у Димки был не очень-то грозный, скорее, даже слишком интеллигентный, но мое воцарение в этом теле уже привнесло свои особенности — взгляд изменился, манера разговора и поведения тоже. Благо, мы с лейтенантом прежде не были знакомы, и уловить перемены он не сумел. Денисов скривился, будто залпом выпил рыбий жир: — Ладно, свободен! От лица трудового народа выражаю тебе благодарность! Об этом случае будет доложено на завод. Так что жди грамоту или премию! Я же прогулял сегодня полдня. У нас с этим строго. И для товарища моего тоже… Лейтенант кивнул и тут же составил требуемые бумаги, кривым почерком заполнив формуляры, после чего дыхнул на круглую печать и смачно впечатал ее в документ, потом во второй, и я тут же убрался из кабинета, пока разрешили. Легко отделался! Конечно, докопаться до правды Денисов никак не мог. Да и кто бы принял факт, что я — пришелец из далекого будущего. Мы же не в книге Алексея Толстого или Герберта Уэллса, в фантастику советский милиционер не верит, а верит исключительно фактам. Леша уже ждал меня в коридоре. Его выпустили раньше, но это понятно, он — свидетель, в то время как я — очень мутный фигурант. День уже давно перевалил за половину, в справках, выданных лейтенантом Денисовым, был вписан целый день, и можно было спокойно отправиться домой или по своим делам, но никому из нас подобное даже в голову не пришло. Еще бы, такое приключение! Я же раз за разом прокручивал в уме произошедшее и думал теперь, что надо было действовать иначе, тоньше, не выказывая настолько ярко собственные умения и способности, мимикрировать под обстановку, оставаясь в тени. Милиции и так приходилось несладко. Понятное дело, что каждого сомнительного субъекта держали в поле зрения. Сержант Морозов, который оказался молодым и очень болтливым, пока сопровождал нас в участок, успел рассказать, что помимо криминальных дел, им часто приходилось иметь дело с трудовыми и военными дезертирами, помогать НКВД в борьбе с провокаторами, коих развелось в последнее время очень много, словно кто-то их целенаправленно инструктировал и натаскивал на определенные задачи, еще нужно было работать с беспризорниками и помогать эвакуированным. Последние приезжали в город целыми семьями, мест не хватало. Челябинцы брали их на постой, строились новые дома, и все равно было тяжело. Но как-то справлялись, не до жиру. Мы добрались до завода относительно быстро. Утренний час пик давно миновал, и трамвай был полупустой. Леха пытался было в дороге обсудить со мной произошедшее, но я настолько погрузился в собственные мысли, что он, сделав пару попыток, отстал, уставившись в заледенелое окно, подышав и протерев ребром кулака небольшое окошко для обзора. В этот час на проходной почти никого не было, лишь пара человек в ондатровых шапках и с портфелями в руках как раз миновали вертушку и направились куда-то вглубь территории. Видно кто-то из начальства пожаловал, а может — инженеры. Сейчас, когда на территории Танкограда работало сразу множество предприятий со всей страны, уследить за тем, кто к какому цеху принадлежит, было очень сложно. Год назад, в 1941 году, когда только начали прибывать эвакуированные заводы, которые буквально с колес разгружали на пустырях, тут же начинали производство на лютом морозе, ставя параллельно фундаменты будущих цехов, а после стены и крыши. Ничто не могло помешать этим железным людям, проделавшим титаническую работу. За короткое время построили семнадцать новых цехов общей площадью более ста тысяч квадратных метров! Это вдобавок к уже имеющимся! Танкоград работал круглосуточно, без перерыва трудясь на благо Родины. Комбинат ковал победу кровью и потом тысяч и тысяч рабочих, инженеров, конструкторов, поваров, и прочих советских людей. Фронту нужны танки! Обед уже прошел. Утренней каши, приготовленной тетей Зоей, мне не хватило, но сам виноват — нечего было лезть в заварушку, жди теперь до вечера, голодай. В то время, как крепнущему организму катастрофически требовалась дополнительная энергия. Михалыч, увидев нашу явившуюся в цех пару, вопросительно поднял правую бровь, но Леха тут же замахал у него перед носом справкой из милиции, и начал было объяснять суть произошедшего, однако бригадир, мгновенно понявший, что причины для опоздания имелись, и весьма серьезные, прервал его разглагольствования: — Позже расскажешь, работы много! У меня громко заурчало в животе. Петр Михайлович услышал этот звук, несмотря на шум, царящий в цеху, и тут же обратился к остальным членам бригады: щербатому Воронину, хитрому Филиппову, кряжистому, словно столетнее дерево, Казакову. В итоге нам выделили немного продуктов из личных запасов, которые мы с благодарностью в секунду схарчили. Стало легче, а потом пошла работа, и было уже не до размышлений. Танкоград при полной загрузке выпускал до трехсот полностью собранных Т-34 в месяц, не считая производства и совершенствования других моделей. Это был поистине великий труд. Станки переносили из цеха в цех, реконструировали, дорабатывали, нужны были свежие штампы деталей, требовалось успеть обучить специалистов работать с ними. А после еще обкатать танки на полигоне, пристрелять орудия, проверить на сотни мелочей, прежде чем отправить машины на фронт, но производственного брака практически не случалось. Комбинат напрягался, раздуваясь мощными мышцами борца-тяжеловеса, поднимающего непомерный для обычного времени груз. Связки трещали, суставы скрипели, но организм справлялся, выискивая ранее неизвестные источники сил. Время близилось к окончанию смены, но я чувствовал себя физически нормально. По сравнению со вчерашним днем, меня более не выключало из бытия. Я постепенно адаптировался. Обернувшись, я увидел Анастасию Павловну, стоявшую сбоку от танка в своем белоснежном халат, и с неизменно строгим выражением на лице. Вы почему не зашли с утра в медсанчасть для проверки? В ответ она покачала головой с таким видом, словно этот факт ее нисколько не удивил. С вашим-то безобразным поведением… — Он вообще-то целую банду грабителей обезвредил! Спасибо, друг, теперь вся бригада пялилась на меня, как на инопланетянина. Пока Алексей демонстрировал свой документ, пока пересказывал подробности, прошло некоторое время. По итогам рассказа бригада осталась в радостном шоке — еще бы, один из своих оказался настоящим героем. Это же надо, банду грабителей и убийц взять практически голыми руками! Повезло, что Леха не присутствовал при самом действии, и мог сейчас рассказывать только то, что самостоятельно домыслил после, но и этого хватило. При третьем пересказе история начала обрастать совершенно новыми невероятными подробностями: число бандитов росло, а я стал похож на простого советского супергероя, разве что лазерными лучами из глаз не стрелял — это просто Леха еще не додумал, уж он-то сто раз перечитывал «Гиперболоид» и такую деталь непременно использовал бы, если бы вовремя сообразил. Чтобы с утра зашли в медсанчасть! Не поверила Леше? Или обиделась на что-то? Не бери в голову, парень, ты все сделал правильно! В прошлой жизни я вовсе не чурался женского общества, но… как-то не зацикливался на отношениях. Есть с кем провести свободный вечер — отлично, нет — всегда под рукой планшет с книгами и фильмами. Но в Анастасии Павловне — и почему я даже мысленно называю ее по имени-отчеству? Я даже не знал, как назвать это качество. Пожалуй, смогу подобрать лишь одно определение — она была настоящая. Просто не попадались мне такие девушки прежде. В тех других всегда чувствовался расчет, некий обдуманный план. А тут все вышло само собой, и уже ничего не изменить. Я пропал. И, неужели, она тоже что-то почувствовала ко мне? К простому пацану на несколько лет младше ее? Быть не может. С другой стороны, как же иначе это все объяснить… Мужики из бригады, которым до моих душевных переживаний дела не было, одобрительно хлопали нас с Лешей по плечам и спинам. Леха, надулся от гордости, как пузырь, чувствуя и себя причастным к моей победе. Я же хотел бы, чтобы эта история забылась, как можно скорее… но понимал, что так мне не повезет. Придет письмо из милиции в заводоуправление, еще и грамоту какую-нибудь вручат, как пить дать — лейтенант же пообещал. И тетке обязательно сообщат — это самое неприятное. Эх, не избежать мне очередного разговора по душам. Позже, когда смена кончилась, и мы вышли на улицу, Леша сообщил: — Я придумал, где ты будешь меня учить драться! Впрочем, я сам виноват, и утренние события лишь подстегнули его желание стать таким же сильным, как я. Придется учить. Там холодно, но сухо. Тридцать квадратов площади. Хранится всякий дворницкий инструмент: метлы, лопаты, ломики. Сложим все в сторону, и место будет. Нам нужен мягкий настил и немного света. Еще желательно гири и гантели, лавку и «коня», но если не найдем, не страшно. Что это? По проспекту двигался непривычный транспорт. Я-то сразу опознал троллейбус, пусть и несколько угловатый, с непривычными формами, но узнаваемым силуэтом, цеплявшийся «рогами» за провода и освещавший дорогу двумя глазастыми фарами, а вот Леха обомлел от восторга. Но потом все же сообразил. Это же троллейбус, в «Челябинском рабочем» писали! Мачты электросети на Пушкина установили еще месяц назад, помнишь, мы ходили смотреть? Я даже запомнил имя первого водителя, в статье указали, — Анна Ионовна Попова! Вот ведь повезло человеку, такое важное дело делает! Народу на остановке было много, но мы втиснулись в салон, широко улыбаясь от эмоций, переполнявших нас. Люди вокруг тоже радовались троллейбусу, горячо обсуждая запуск первой линии. Страшная война в эти минуты словно отдалилась на бесконечное расстояние. Казалось бы — обычный троллейбус. Но это было нечто большее — это был зримый облик прогресса. А значит, жизнь идет вперед, продолжается, несмотря ни на что. Победа будет за нами! Я знал это точно, а остальные лишь верили и трудились, делая каждый свое дело, полностью отдавая собственные силы. И важнее ничего на свете не существовало. Люди с удовольствием подхватили этот клич. И по салону разнеслось многократное: — Ура! Глава 7 За следующие две недели я полностью вошел в ритм своей новой жизни. Расписание было следующим: подъем — шесть тридцать утра, легкая разминка, туалетные процедуры, завтрак. Семь часов — выход из дома, и пешком вместе с Лехой до Танкограда — это вместо пробежки, а будет теплее, начнем бегать реально, но пока хоть так. С восьми утра — начало смены. Я учился делать свою работу все лучше и лучше, пару раз даже удостоился одобрительного бурчания от Михалыча. В шесть вечера нас отпускали, хотя остальные трудились дольше — по двенадцать-четырнадцать-шестнадцать часов в день, многие без выходных. Нас же щадили в силу возраста и, вероятно, моего здоровья. А потом мы шли в подвал, который Алексей за пару дней оборудовал в некое подобие спортзала, и там начинались тренировки. Поначалу я решил, что Леха быстро сдастся — все же физические нагрузки после тяжелой заводской смены выдержит далеко не каждый даже взрослый мужчина. Но воля его была крепка, а желание стать физически сильным, суметь в случае необходимости победить врагов, не угасало. Я догадывался о причинах подобной его упертости. Леша хотел пойти на фронт добровольцем, более того, мечтал служить в разведке. Но какой разведчик из обычного, неподготовленного тылового парня? А с новыми умениями, которые я передавал ему изо дня в день, он медленно, но верно становился опасным, тренированным бойцом. Конечно, за столь короткий период невозможно сделать из неподготовленного материала мастера спорта, но чему-то полезному научить его было вполне мне по силам. Плюс, что немаловажно, этими занятиями я очень быстро развивал и собственное тело. Растягивал связки, наращивал мышцы, учился двигаться резко и стремительно, приводил в единое целое теорию и практику. И дело шло. В остальном жизнь более-менее наладилась. С тетей Зиной мы виделись крайне редко, и до сих пор никаких неприятных разговоров так и не случилось. А может, я уже немного притерся к этому времени, и в те редкие минуты нашего общения не говорил ей ничего такого, что выходило бы за рамки привычного. С Анастасией же Павловной все обстояло с точностью до наоборот. С того самого дня она словно невзлюбила меня, всячески избегая общения. На следующее после ее визита в цех утро, я явился в медсанчасть, как она и велела, но саму Настю там не застал. Вместо нее в кабинете сидела пожилая женщина-врач, которая тщательно осмотрела меня, посоветовала питаться как можно сытнее, а так же предложила пить витамины и рыбий жир, после чего отпустила восвояси. Я еще пару раз заглядывал после в санчасть, но натыкаясь все на ту же врачиху, тут же стремительно ретировался. Ну и ладно! Значит, мне показалось. Не хочет Настя меня видеть, и не надо! Иногда, когда я думал об этом, меня переполняла буря эмоций, потом же я чуть приходил в себя и пытался иронизировать — это же надо так подпасть под женские чары, как в первый раз в жизни, словно глупый мальчишка. Им я, по сути, сейчас и являлся… но неужели бытие определяет сознание, а не наоборот? Если у меня тело шестнадцатилетнего, то и вести я себя должен соответственно возрасту? А как же мой предыдущий опыт, разве он не в счет? Получается, это не прогресс, а регресс, возврат к уже пройденному когда-то давно жизненному этапу. С другой же стороны, многие мечтают вновь хоть на мгновение вернуться в юность, ощутить масштабность огромного мира, разделять все исключительно на черное и белое, без полутонов, влюбиться до беспамятства в нежное создание, и верить, что жизнь бесконечна, и все только начинается… — Блок! Правой, правой по печени, уклоняйся, теперь левой!

Отвернись на три минуты, ладно? Сядь на кровать с другой стороны. Не подходи близко к окну. И не оборачивайся, пока не скажу. Уинстон праздно глядел на двор из-за муслиновой занавески. Женщина с красными руками все еще расхаживала между корытом и веревкой. Она вынула изо рта две прищепки и с сильным чувством запела: Пусть говорят мне: время все излечит. Пусть говорят: страдания забудь. Но музыка давно забытой речи Мне и сегодня разрывает грудь! Всю эту идиотскую песенку она, кажется, знала наизусть. Голос плыл в нежном летнем воздухе, очень мелодичный, полный какой-то счастливой меланхолии. Казалось, что она будет вполне довольна, если никогда не кончится этот летний вечер, не иссякнут запасы белья, и готова хоть тысячу лет развешивать тут пеленки и петь всякую чушь. Уинстон с удивлением подумал, что ни разу не видел партийца, поющего в одиночку и для себя. Это сочли бы даже вольнодумством, опасным чудачеством, вроде привычки разговаривать с собой вслух. Может быть, людям только тогда и есть о чем петь, когда они на грани голода. Уинстон обернулся и не узнал ее. Он ожидал увидеть ее голой. Но она была не голая. Превращение ее оказалось куда замечательнее. Она накрасилась. Должно быть, она украдкой забежала в какую-нибудь из пролетарских лавочек и купила полный набор косметики. Губы — ярко-красные от помады, щеки нарумянены, нос напудрен; и даже глаза подвела: они стали ярче. Сделала она это не очень умело, но и запросы Уинстона были весьма скромны. Он никогда не видел и не представлял себе партийную женщину с косметикой на лице. Джулия похорошела удивительно. Чуть-чуть краски в нужных местах — и она стала не только красивее, но и, самое главное, женственнее. Короткая стрижка и мальчишеский комбинезон лишь усиливали впечатление. Когда он обнял Джулию, на него пахнуло синтетическим запахом фиалок. Он вспомнил сумрак полуподвальной кухни и рот женщины, похожий на пещеру. От нее пахло теми же духами, но сейчас это не имело значения. И знаешь, что я теперь сделаю? Где-нибудь достану настоящее платье и надену вместо этих гнусных брюк. Надену шелковые чулки и туфли на высоком каблуке. В этой комнате я буду женщина, а не товарищ! Они скинули одежду и забрались на громадную кровать из красного дерева. Он впервые разделся перед ней догола. До сих пор он стыдился своего бледного, хилого тела, синих вен на икрах, красного пятна над щиколоткой. Белья не было, но одеяло под ними было вытертое и мягкое, а ширина кровати обоих изумила. Двуспальную кровать можно было увидеть только в домах у пролов. Уинстон спал на похожей в детстве; Джулия, сколько помнила, не лежала на такой ни разу. После они ненадолго уснули. Когда Уинстон проснулся, стрелки часов подбирались к девяти. Он не шевелился — Джулия спала у него на руке. Почти все румяна перешли на его лицо, на валик, но и то немногое, что осталось, все равно оттеняло красивую лепку ее скулы. Желтый луч закатного солнца падал на изножье кровати и освещал камин — там давно кипела вода в кастрюле. Женщина на дворе уже не пела, с улицы негромко доносились выкрики детей. Он лениво подумал: неужели в отмененном прошлом это было о6ычным делом — мужчина и женщина могли лежать в постели прохладным вечером, ласкать друг друга когда захочется, разговаривать о чем вздумается и никуда не спешить — просто лежать и слушать мирный уличный шум? Нет, не могло быть такого времени, когда это считалось нормальным. Джулия проснулась, протерла глаза и, приподнявшись на локте, поглядела на керосинку. Еще час есть. У тебя в доме когда выключают свет? Но возвращаться надо раньше, иначе... Ах ты! Пошла, гадина! Она свесилась с кровати, схватила с пола туфлю и, размахнувшись по-мальчишески, швырнула в угол, как тогда на двухминутке ненависти — словарем в Голдстейна. Из панели, тварь, морду высунула. Нора у ней там. Но я ее хорошо пугнула. А ты знаешь, что они нападают на детей? Кое-где женщины на минуту не могут оставить грудного. Бояться надо старых, коричневых. А самое противное — что эти твари... Ты прямо побледнел. Что с тобой? Не переносишь крыс? Нет ничего страшней на свете. Она прижалась к нему, обвила его руками и ногами, словно хотела успокоить теплом своего тела. Он не сразу открыл глаза. Несколько мгновений у него было такое чувство, будто его погрузили в знакомый кошмар, который посещал его на протяжении всей жизни. Он стоит перед стеной мрака, а за ней — что-то невыносимое, настолько ужасное, что нет сил смотреть. Главным во сне было ощущение, что он себя обманывает: на самом деле ему известно, что находится за стеной мрака. Чудовищным усилием, выворотив кусок собственного мозга, он мог бы даже извлечь это на свет. Уинстон всегда просыпался, так и не выяснив, что там скрывалось... И вот прерванный на середине рассказ Джулии имел какое-то отношение к его кошмару. Крыс не люблю, больше ничего. Перед уходом заткну дыру тряпкой. А в следующий раз принесу штукатурку, и забьем как следует. Черный миг паники почти выветрился из головы. Слегка устыдившись, Уинстон сел к изголовью. Джулия слезла с кровати, надела комбинезон и сварила кофе. Аромат из кастрюли был до того силен и соблазнителен, что они закрыли окно: почует кто-нибудь на дворе и станет любопытничать. Самым приятным в кофе был даже не вкус, а шелковистость на языке, которую придавал сахар, — ощущение, почти забытое за многие годы питья с сахарином. Джулия, засунув одну руку в карман, а в другой держа бутерброд с джемом, бродила по комнате, безразлично скользила взглядом по книжной полке, объясняла, как лучше всего починить раздвижной стол, падала в кресло — проверить, удобное ли, — весело и снисходительно разглядывала двенадцатичасовой циферблат. Принесла на кровать, поближе к свету, стеклянное пресс-папье. Уинстон взял его в руки и в который раз залюбовался мягкой дождевой глубиною стекла. За это она мне и нравится. Маленький обломок истории, который забыли переделать. Весточка из прошлого века — знать бы, как ее прочесть. Пожалуй, позапрошлого. Трудно сказать. Теперь ведь возраста ни у чего не установишь. Джулия подошла к гравюре поближе. Я его где-то видела. Называлась — церковь святого Клемента у датчан. К его изумлению, она подхватила: И звонит Сент-Мартин: Отдавай мне фартинг! А Олд-Бейли, ох, сердит, Возвращай должок! Что там дальше, не могу вспомнить. Помню только, что кончается с: «Вот зажгу я пару свеч — ты в постельку можешь лечь. Вот возьму я острый меч — и головка твоя с плеч». Это было как пароль и отзыв. Но после «Олд-Бейли» должно идти что-то еще. Может быть, удастся извлечь из памяти мистера Чаррингтона — если правильно его настроить. Я была еще маленькой. Его распылили, когда мне было восемь лет... Интересно, какие они были, апельсины, — неожиданно сказала она. Желтоватые, остроносые. Такие кислые, что только понюхаешь, и то уже слюна бежит. Кажется, нам пора. Мне еще надо смыть краску. Какая тоска! А потом сотру с тебя помаду. Уинстон еще несколько минут повалялся. В комнате темнело. Он повернулся к свету и стал смотреть на пресс-папье. Не коралл, а внутренность самого стекла — вот что без конца притягивало взгляд. Глубина и вместе с тем почти воздушная его прозрачность. Подобно небесному своду, стекло замкнуло в себе целый крохотный мир вместе с атмосферой. И чудилось Уинстону, что он мог бы попасть внутрь, что он уже внутри — и он, и эта кровать красного дерева, и раздвижной стол, и часы, и гравюра, и само пресс-папье. Оно было этой комнатой, а коралл — жизнью его и Джулии, запаянной, словно в вечность, в сердцевину хрусталя. V Исчез Сайм. Утром не пришел на работу; недалекие люди поговорили о его отсутствии. На другой день о нем никто не упоминал. На третий Уинстон сходил в вестибюль отдела документации и посмотрел на доску объявлений. Там был печатный список Шахматного комитета, где состоял Сайм. Список выглядел почти как раньше — никто не вычеркнут, — только стал на одну фамилию короче. Все ясно. Сайм перестал существовать; он никогда не существовал. Жара стояла изнурительная. В министерских лабиринтах, в кабинах без окон кондиционеры поддерживали нормальную температуру, но на улице тротуар обжигал ноги, и вонь в метро в часы пик была несусветная. Приготовления к Неделе ненависти шли полным ходом, и сотрудники министерств работали сверхурочно. Шествия, митинги, военные парады, лекции, выставки восковых фигур, показ кинофильмов, специальные телепрограммы — все это надо было организовать; надо было построить трибуны, смонтировать статуи, отшлифовать лозунги, сочинить песни, запустить слухи, подделать фотографии. В отделе литературы секцию Джулии сняли с романов и бросили на брошюры о зверствах. Уинстон в дополнение к обычной работе подолгу просиживал за подшивками «Таймс», меняя и разукрашивая сообщения, которые предстояло цитировать в докладах. Поздними вечерами, когда по улицам бродили толпы буйных пролов, Лондон словно лихорадило. Ракеты падали на город чаще обычного, а иногда в отдалении слышались чудовищные взрывы — объяснить эти взрывы никто не мог, и о них ползли дикие слухи. Сочинена уже была и беспрерывно передавалась по телекрану музыкальная тема Недели — новая мелодия под названием «Песня ненависти». Построенная на свирепом, лающем ритме и мало чем похожая на музыку, она больше всего напоминала барабанный бой. Когда ее орали в тысячу глоток, под топот ног, впечатление получалось устрашающее. Она полюбилась пролам и уже теснила на ночных улицах до сих пор популярную «Давно уж нет мечтаний». Дети Парсонса исполняли ее в любой час дня и ночи, убийственно, на гребенках. Теперь вечера Уинстона были загружены еще больше. Отряды добровольцев, набранные Парсонсом, готовили улицу к Неделе ненависти, делали транспаранты, рисовали плакаты, ставили на крышах флагштоки, с опасностью для жизни натягивали через улицу проволоку для будущих лозунгов. Парсонс хвастал, что дом «Победа» один вывесит четыреста погонных метров флагов и транспарантов. Он был в своей стихии и радовался, как дитя. Благодаря жаре и физическому труду он имел полное основание переодеваться вечером в шорты и свободную рубашку. Он был повсюду одновременно — тянул, толкал, пилил, заколачивал, изобретал, по-товарищески подбадривал и каждой складкой неиссякаемого тела источал едко пахнущий пот. Вдруг весь Лондон украсился новым плакатом. Без подписи: огромный, в три-четыре метра, евразийский солдат с непроницаемым монголоидным лицом и в гигантских сапогах шел на зрителя с автоматом, целясь от бедра. Где бы ты ни стал, увеличенное перспективой дуло автомата смотрело на тебя. Эту штуку клеили на каждом свободном месте, на каждой стене, и численно она превзошла даже портреты Старшего Брата. У пролов, войной обычно не интересовавшихся, сделался, как это периодически с ними бывало, припадок патриотизма. И, словно для поддержания воинственного духа, ракеты стали уничтожать больше людей, чем всегда. Одна угодила в переполненный кинотеатр в районе Степни и погребла под развалинами несколько сот человек. На похороны собрались все жители района; процессия тянулась несколько часов и вылилась в митинг протеста. Другая ракета упала на пустырь, занятый под детскую площадку, и разорвала в клочья несколько десятков детей. Снова были гневные демонстрации, жгли чучело Голдстейна, сотнями срывали и предавали огню плакаты с евразийцем; во время беспорядков разграбили несколько магазинов; потом разнесет слух, что шпионы наводят ракеты при помощи радиоволн, — у старой четы, заподозренной в иностранном происхождении, подожгли дом, и старики задохнулись в дыму. В комнате над лавкой мистера Чаррингтона Джулия и Уинстон ложились на незастланную кровать и лежали под окном голые из-за жары. Крыса больше не появлялась, но клоп плодился в тепле ужасающе. Их это не трогало. Грязная ли, чистая ли, комната была раем. Едва переступив порог, они посыпали все перцем, купленным на черном рынке, скидывали одежду и, потные, предавались любви; потом их смаривало, а проснувшись, они обнаруживали, что клопы воспряли и стягиваются для контратаки. Четыре, пять, шесть... Уинстон избавился от привычки пить джин во всякое время дня. И как будто не испытывал в нем потребности. Он пополнел, варикозная язва его затянулась, оставив после себя только коричневое пятно над щиколоткой; прекратились и утренние приступы кашля. Процесс жизни перестал быть невыносимым; Уинстона уже не подмывало, как раньше, скорчить рожу телекрану или выругаться во весь голос. Теперь, когда у них было надежное пристанище, почти свой дом, не казалось лишением даже то, что приходить сюда они могут только изредка и на каких-нибудь два часа. Важно было, что у них есть эта комната над лавкой старьевщика. Знать, что она есть и неприкосновенна, — почти то же самое, что находиться в ней. Комната была миром, заказником прошлого, где могут бродить вымершие животные. Мистер Чаррингтон тоже вымершее животное, думал Уинстон. По дороге наверх он останавливался поговорить с хозяином. Старик, по-видимому, редко выходил на улицу, если вообще выходил; с другой стороны, и покупателей у него почти не бывало. Незаметная жизнь его протекала между крохотной темной лавкой и еще более крохотной кухонькой в тылу, где он стряпал себе еду и где стоял среди прочих предметов невероятно древний граммофон с огромнейшим раструбом. Старик был рад любому случаю поговорить. Длинноносый и сутулый, в толстых очках и бархатном пиджаке, он бродил среди своих бесполезных товаров, похожий скорее на коллекционера, чем на торговца. С несколько остывшим энтузиазмом он брал в руку тот или иной пустяк — фарфоровую затычку для бутылки, разрисованную крышку бывшей табакерки, латунный медальон с прядкой волос неведомого и давно умершего ребенка, — не купить предлагая Уинстону, а просто полюбоваться. Беседовать с ним было все равно что слушать звон изношенной музыкальной шкатулки. Он извлек из закоулков своей памяти еще несколько забытых детских стишков. Один был: «Птицы в пироге», другой про корову с гнутым рогом, а еще один про смерть малиновки. Но ни в одном стихотворении он не мог припомнить больше двух-трех строк. Они с Джулией понимали — и, можно сказать, все время помнили, — что долго продолжаться это не может. В иные минуты грядущая смерть казалась не менее ощутимой, чем кровать под ними, и они прижимались друг к другу со страстью отчаяния — как обреченный хватает последние крохи наслаждения за пять минут до боя часов. Впрочем, бывали такие дни, когда они тешили себя иллюзией не только безопасности, но и постоянства. Им казалось, что в этой комнате с ними не может случиться ничего плохого. Добираться сюда трудно и опасно, но сама комната — убежище. С похожим чувством Уинстон вглядывался однажды в пресс-папье: казалось, что можно попасть в сердцевину стеклянного мира и, когда очутишься там, время остановится. Они часто предавались грезам о спасении. Удача их не покинет, и роман их не кончится, пока они не умрут своей смертью. Или Кэтрин отправится на тот свет, и путем разных ухищрений Уинстон с Джулией добьются разрешения на брак. Или они вместе покончат с собой. Или скроются: изменят внешность, научатся пролетарскому выговору, устроятся на фабрику и, никем не узнанные, доживут свой век на задворках. Оба знали, что все это ерунда. В действительности спасения нет. Реальным был один план — самоубийство, но и его они не спешили осуществить. В подвешенном состоянии, день за днем, из недели в неделю тянуть настоящее без будущего велел им непобедимый инстинкт — так легкие всегда делают следующий вдох, покуда есть воздух. А еще они иногда говорили о деятельном бунте против партии — но не представляли себе, с чего начать. Даже если мифическое Братство существует, как найти к нему путь? Как ни странно, Джулия не сочла эту идею совсем безумной. Она считала само собой разумеющимся, что каждый человек, почти каждый, тайно ненавидит партию и нарушит правила, если ему это ничем не угрожает. Но она отказывалась верить, что существует и может существовать широкое организованное сопротивление. Рассказы о Голдстейне и его подпольной армии — ахинея, придуманная партией для собственной выгоды, а ты должен делать вид, будто веришь. Невесть сколько раз на партийных собраниях и стихийных демонстрациях она надсаживала горло, требуя казнить людей, чьих имен никогда не слышала и в чьи преступления не верила ни секунды. Когда происходили открытые процессы, она занимала свое место в отрядах Союза юных, с утра до ночи стоявших в оцеплений вокруг суда, и выкрикивала с ними: «Смерть предателям! При этом очень смутно представляла себе, кто такой Голдстейн и в чем состоят его теории. Она выросла после революции и по молодости лет не помнила идеологические баталии пятидесятых и шестидесятых годов. Независимого политического движения она представить себе не могла; да и в любом случае партия неуязвима. Партия будет всегда и всегда будет такой же. Противиться ей можно только тайным неповиновением, самое большее — частными актами террора: кого-нибудь убить, что-нибудь взорвать. В некоторых отношениях она была гораздо проницательнее Уинстона и меньше подвержена партийной пропаганде. Однажды, кода он обмолвился в связи с чем-то о войне с Евразией, Джулия ошеломила его, небрежно сказав, что, по ее мнению, никакой войны нет. Ракеты, падающие на Лондон, может быть, пускает само правительство, «чтобы держат людей в страхе». Ему такая мысль просто не приходила в голову. А один раз он ей даже позавидовал: когда она сказала, что на двухминутках ненависти самое трудное для нее — удержаться от смеха. Но партийные идеи она подвергала сомнению только тогда, когда они прямо затрагивали ее жизнь. Зачастую она готова была принять официальный миф просто потому, что ей казалось не важным, ложь это или правда. Например, она верила, что партия изобрела самолет, — так ее научили в школе. Когда Уинстон был школьником — в конце 50-х годов, — партия претендовала только на изобретение вертолета; десятью годами позже, когда в школу пошла Джулия, изобретением партии стал уже и самолет; еще одно поколение — и она изобретет паровую машину. Когда он сказал Джулии, что самолеты летали до его рождения и задолго до революции, ее это нисколько не взволновало. В конце концов какая разница, кто изобрел самолет? Но больше поразило его другое: как выяснилось из одной мимоходом брошенной фразы, Джулия не помнила, что четыре года назад у них с Евразией был мир, а война — с Остазией. Правда, войну она вообще считала мошенничеством; но что противник теперь другой, она даже не заметила. Его это немного испугало. Самолет изобрели задолго до ее рождения, но враг-то переменился всего четыре года назад, она была уже вполне взрослой. Он растолковывал ей это, наверное, четверть часа. В конце концов ему удалось разбудить ее память, и она с трудом вспомнила, что когда-то действительно врагом была не Евразия, а Остазия. Но отнеслась к этому безразлично. Иногда он рассказывал ей об отделе документации, о том, как занимаются наглыми подтасовками. Ее это не ужасало. Пропасть под ее ногами не разверзалась оттого, что ложь превращают в правду. Он рассказал ей о Джонсе, Аронсоне и Резерфорде, о том, как в руки ему попал клочок газеты — потрясающая улика. На Джулию и это не произвело впечатления. Она даже не сразу поняла смысл рассказа. Они были членами внутренней партии. Кроме того, они гораздо старше меня. Это люди старого времени, дореволюционного. Я их и в лицо-то едва знал. Кого-то все время убивают, правда? Он попытался объяснить. Дело не только в том, что кого-то убили. Ты понимаешь, что прошлое начиная со вчерашнего дня фактически отменено? Если оно где и уцелело, то только в материальных предметах, никак не привязанных к словам, — вроде этой стекляшки. Ведь мы буквально ничего уже не знаем о революции и дореволюционной жизни. Документы все до одного уничтожены или подделаны, все книги исправлены, картины переписаны, статуи, улицы и здания переименованы, все даты изменены. И этот процесс не прерывается ни на один день, ни на минуту. История остановилась. Нет ничего, кроме нескончаемого настоящего, где партия всегда права. Я знаю, конечно, что прошлое подделывают, но ничем не смог бы это доказать — даже когда сам совершил подделку. Как только она совершена, свидетельства исчезают. Единственное свидетельство — у меня в голове, но кто поручится, что хоть у одного еще человека сохранилось в памяти то же самое? Только в тот раз, единственный раз в жизни, я располагал подлинным фактическим доказательством — после событий, несколько лет спустя.

Похожие новости: