Новости на даче его ждали длинный теплый вечер

1. На даче его ждали длинный тёплый вечер с неспешными разговорами на открытой веранде и чай с неизменным вишнёвым вареньем. ным семьянином, нежно любил жену и сына и обожал свою мать, которая пос- тоянно жила как раз на теплой благоустроенной даче и к которой он с ог- ромным удовольствием ездил. Июльским вечером Простая новая дача была ярко освещена лампой и изготовленными вручную канделябрами, расставленными на длинном черном столе.

Классной пятницы

Русский язык. Под редакцией И.

Последняя жертва — краткое содержание комедии Островского Эта пьеса А. В центре история отношений молодой состоятельной вдовы Юлии Павловны Тугиной и разорившегося помещика Вадима Григорьевича Дульчина. Мустанг-иноходец — краткое содержание рассказа Сетон-Томпсона Произведение является одной из наиболее ценных рукописей автора переведённых на русский язык. Эрнест Сетон-Томпсон занимался активной пропагандой сохранения дикой природы. Этот рассказ посвящён именно этой проблеме. I В одном селе, возле Блудова болота, в районе города Переславль-Залесского, осиротели двое детей.

Их мать умерла от болезни, отец погиб на Отечественной войне. Мы жили в этом селе всего только через один дом от детей. И, конечно, мы тоже вместе с другими соседями старались помочь им, чем только могли. Они были очень милые. Настя была как золотая курочка на высоких ногах. Волосы у нее, ни темные, ни светлые, отливали золотом, веснушки по всему лицу были крупные, как золотые монетки, и частые, и тесно им было, и лезли они во все стороны. Только носик один был чистенький и глядел вверх попугайчиком. Митраша был моложе сестры на два года.

Ему было всего только десять лет с хвостиком. Он был коротенький, но очень плотный, лобастый, затылок широкий. Это был мальчик упрямый и сильный. Мужичок в мешочке, как и Настя, был весь в золотых веснушках, а носик его чистенький тоже, как у сестры, глядел вверх попугайчиком. После родителей все их крестьянское хозяйство досталось детям: изба пятистенная, корова Зорька, телушка Дочка, коза Дереза, безыменные овцы, куры, золотой петух Петя и поросенок Хрен. Вместе с этим богатством досталась, однако, детишкам бедным и большая забота о всех этих живых существах. Но с такой ли бедой справлялись наши дети в тяжкие годы Отечественной войны! Вначале, как мы уже говорили, детям приходили помогать их дальние родственники и все мы, соседи.

Но очень что-то скоро умненькие и дружные ребята сами всему научились и стали жить хорошо. И какие это были умные детишки! Если только возможно было, они присоединялись к общественной работе. Их носики можно было видеть на колхозных полях, на лугах, на скотном дворе, на собраниях, в противотанковых рвах: носики такие задорные. В этом селе мы, хотя и приезжие люди, знали хорошо жизнь каждого дома. И теперь можем сказать: не было ни одного дома, где бы жили и работали так дружно, как жили наши любимцы. Точно так же, как и покойная мать, Настя вставала далеко до солнца, в предрассветный час, по трубе пастуха. С хворостиной в руке выгоняла она свое любимое стадо и катилась обратно в избу.

Не ложась уже больше спать, она растопляла печь, чистила картошку, заправляла обед и так хлопотала по хозяйству до ночи. Митраша выучился у отца делать деревянную посуду: бочонки, шайки, лоханки. У него есть фуганок, ладило длиной больше чем в два его роста. И этим ладилом он подгоняет дощечки одну к одной, складывает и обдерживает железными или деревянными обручами. При корове двум детям не было такой уж нужды, чтобы продавать на рынке деревянную посуду, но добрые люди просят, кому — шайку на умывальник, кому нужен под капели бочонок, кому — кадушечку солить огурцы или грибы, или даже простую посудинку с зубчиками — домашний цветок посадить. Сделает, и потом ему тоже отплатят добром. Но, кроме бондарства, на нем лежит и все мужское хозяйство, и общественное дело. Он бывает на всех собраниях, старается понять общественные заботы и, наверно, что-то смекает.

Очень хорошо, что Настя постарше брата на два года, а то бы он непременно зазнался, и в дружбе у них не было бы, как теперь, прекрасного равенства. Бывает, и теперь Митраша вспомнит, как отец наставлял его мать, и вздумает, подражая отцу, тоже учить свою сестру Настю. Но сестренка мало слушается, стоит и улыбается… Тогда Мужичок в мешочке начинает злиться и хорохориться и всегда говорит, задрав нос:— Вот еще! Так, помучив строптивого брата, Настя оглаживает его по затылку, и, как только маленькая ручка сестры коснется широкого затылка брата, отцовский задор покидает хозяина. И брат тоже начинает полоть огурцы, или свеклу мотыжить, или картошку сажать. Да, очень, очень трудно было всем во время Отечественной войны, так трудно, что, наверно, и на всем свете так никогда не бывало. Вот и детям пришлось хлебнуть много всяких забот, неудач, огорчений. Но их дружба перемогла все, они жили хорошо.

И мы опять можем твердо сказать: во всем селе ни у кого не было такой дружбы, как жили между собой Митраша и Настя Веселкины. И думаем, наверное, это горе о родителях так тесно соединило сирот. Ладило — бондарный инструмент Переславского района Ивановской области. Здесь и далее примеч. Рассказ, правда, не столько о сирени, сколько о прекрасной женщине, умеющей любить. У каждого, наверное, в жизни было немало больших и разных неудач. А вот относиться к ним с весёлым лицом, надо учиться. У кого?

У классиков и у природы…. Зацвела сирень… Получаю слегка ироническую весточку — «Отцвела черемуха, зацвела сирень…. Ждем новой мини-саги». Сага — это серьёзно. Но сирень, её красота и благоухание, как бы подсказывают эпичность стиля, а главное — желание пригласить вновь читателей в мой парк… Медленно иду по аллеям сирени. На этой стороне аллеи — царство многоцветия, торжество розового, лилового, густо фиолетового… Сиреневым цветом, в обычном понимании, называют лиловый цвет с чуточку бледный розовым отливом. Эти душистые, нежные маленькие цветочки, собранные в гордые грозди получили своё название, как гласят одна из легенд, от нимфы Сиринги. Девушка была строга.

Многие боги и сатиры не раз домогались её. Спасаясь от преследований, девушка превратилась в кустарник.

Низкие, высокие, разлапистые, с шевелюрами современных молодых парней. В расчесах пальм жили воробьи и ссорились, как обитатели коммунальной квартиры, всегда и всем недовольные, если даже удавалось им свить гнездо в кооперативной квартире или на райской пальме. Понизу стелились и прятались меж деревьев кусты, бесплодные, оскопленные ножницами. Листья их то жестки, то покрыты изморозью и колючками. В гуще кустов росли кривые карликовые деревца с бархатистыми длиннопалыми листьями. Их покорность, еле слышное перешептывание напоминали тихих красавиц из загадочной арабской земли.

Кусты, деревья, все эти заморские растения, названий которых я не знал, удивляли, но не радовали. Должно быть, открывать и видеть их надо в том возрасте, когда снятся далекие страны и тянет куда-то убежать. Но в ту пору у нас и сны, и мечты были не об этом, не о дальних странах, а о том, чтоб свою как-то уберечь от цивилизованных разбойников двадцатого века. Бродил и бродил я по приморскому парку, глазел, дивился и вдруг увидел среди заморских кущ три березки толщиной с детскую руку. Глазам своим я не поверил. Не растут березы в этих местах. Но они стояли на полянке в густой мягкой травке, опустив долу ветви. Березы и в наших-то лесах, если растут поодиночке, сиротами кажутся, здесь и вовсе затерялись, не шуршали корою, не лопотали листом, и все-таки от них нельзя было оторвать глаз.

Белые стволы берез пестрели, как веселые сороки, а на нежной зелени зазубренных листьев было так хорошо, покойно взгляду после ошеломляющего блеска чужеземной, бьющей в глаза растительности. Садовник широкодушно высвободил место березам в этом тесном парке, где обязательно кто-то и кого-то хотел затмить, а потом и задушить. Садовник часто поливал березы, чтобы не сомлели и не умерли они от непосильного для них южного солнца. Березки эти привезли вместе с травяной полянкой на пароходе, отпоили и выходили их, и они прижились. Но листья лицевой стороной были повернуты к северу, и вершины тоже… Я глядел на эти березы и видел деревенскую улицу. Козырьки ворот, наличники окон в зеленой пене березового листа. Даже за ремешками картузов у парней — березовые ветки. В кадках вода долго пахла березовым листом.

По избам чадило таежным листом, уже устоявшимся, набравшим силу. Ах, как славно пахнет берёза! Виктор Петрович Астафьев. Текст 13 Андрей туманно представлял себе, что дарить женщинам к празднику. С подарками он не раз попадал впросак. Правда, Клава всегда очень долго его благодарила, но потом вела себя как-то странно. К примеру, с театральной сумочкой, купленной Андреем, она ходила только в магазин, а в театр — никогда. Его духами она не душилась.

Посмотри, какой замысловатый… — Все хорошо, все очень хорошо, — успокаивала его Клава. Он дорог мне — и я берегу. Но в этом году Андрею повезло. За несколько дней до праздника Клава, вернувшись с работы, сказала: — Утром, я видела, продавали мимозы. Спешила на работу — и не могла купить. Мои самые любимые цветы! Раз появились — значит, весна. Каждый цветочек похож на маленького цыпленка, присевшего на ветку!

И, как всегда в подобных случаях, стала нарочито громко стучать и звенеть на кухне. Андрей вспомнил об этом разговоре вечером седьмого марта, когда мужчины из их конструкторского бюро устремились в магазины за подарками. Днем они все получали устные консультации у секретарши начальника, которая считалась самой элегантной женщиной не только в бюро, но и во всем научно-исследовательском институте. Она любила давать советы по части подарков, нарядов и правил хорошего тона. Пожалуй, только Андрей не советовался с секретаршей начальника. Он знал, что нужно преподнести Клаве: он подарит мимозы, ее самые любимые цветы. В цветочном магазине, неподалеку от института, покупателей не было. Одна только продавщица сидела в уголке, сосредоточенно разглядывая свои ногти и, видно, определяя, нужно ли наводить к празднику маникюрный глянец.

Стояли цветочные горшки, перепачканные землей. Из горшков лезли вверх какие-то странные растения. Стебли их напоминали кривые корни хрена, а цветы были такие хилые, такие невзрачные, что и цветами-то их назвать было нельзя. Увидев Андрея, продавщица проворно вскочила с табурета, на ходу взбивая прическу. И до неграмотности учтиво спросила: — Что будет угодно для вас? Имелись утром, имелись днем… Сейчас все кончились. Сами понимаете: завтра праздник. Все за этим товаром охотятся.

Андрей со злостью взглянул на продавщицу: и потому, что в магазине не было мимоз, и потому, что она бесцеремонно называла «товаром» любимые Клавины цветы. Тоже очень редкие цветочки… — Я вижу, что редкие, — хмуро улыбаясь, сказал Андрей. А больше ничего нет? Нет, завтра будет поздно… Ему хотелось, чтобы утром, в день праздника, подарок был на Клавином столе. Несколько минут он молча размышлял. А продавщица за это время собралась с силами и пошла в атаку: — Возьмите эти цветы. Не пожалеете… Их только надо раскрыть руками, а там, внутри, они лиловые, сиреневые… Очень даже оригинальные цветочки! И простоят долго.

А ваши мимозы на второй день осыплются. Мужчины ведь в цветах ничего не понимают. Сама того не подозревая, она привела самый убедительный для Андрея аргумент. Может, и в самом деле не понимает? Он нагнулся и понюхал цветок. И Андрею показалось, что цветы в самом деле приятно пахнут. К тому же он очень устал, ему хотелось поскорей добраться домой и поужинать. Домой… Адрес я напишу.

Он полез во внутренний карман пиджака и достал оттуда толстый граненый карандаш. И задумался. Он вспомнил вдруг, что этот карандаш, вызывавший зависть у других инженеров а только инженеры-конструкторы умеют ценить хорошие карандаши! Она ездила за ним на край города, к какой-то школьной подруге, работавшей сейчас в писчебумажном магазине. Вспомнил Андрей и другое. Недавно ему захотелось прочитать роман, о котором много спорили его друзья-инженеры. Но за журналом в институтской библиотеке установилась длинная очередь. Клава обзвонила всех своих друзей.

А как-то в воскресенье она поехала за город, на кирпичный завод, и там, как в детские годы, выменяла у своей подруги нашумевший роман на сборник фантастических повестей. Так было всегда. Сперва Клава хмурилась: «Ты, Андрюша, как маленький: увидишь чужую игрушку — и хочешь такую же!.. Он вспомнил… И карандаш остановился. Андрей скомкал листок. Изысканную вежливость продавщицы как ветром сдуло. Вновь уселась на табурет и стала с демонстративным вниманием изучать свои ногти. Андрей вышел на улицу.

Вечер был неуютный, метельный… Казалось, мороз, незаконно перешедший границу весеннего месяца, хотел посильнее накуролесить, чтобы оставить по себе память. Усталому и голодному Андрею ветер, переносивший с места на место стайки снежинок, казался обжигающе холодным, пронизывающим. В такие минуты, поеживаясь, приятно вспомнить лето, какой-нибудь день, поразивший тебя красками и щедростью тепла. Андрей вспомнил такой день… Он возвращался с курорта, а Клава встречала его на вокзале. Соседи по купе, как это обычно бывает, с любопытством разглядывали женщину, о которой они столько слышали за двое суток пути. Клава смущалась и закрывала лицо огромным букетом. Это было нелегко, но он смело пустился в путь. Транспорт переживал бурные часы «пик».

Помня о завтрашнем празднике, Андрей долго пропускал вперед всех женщин, стоявших в очереди, — и в результате только одна его нога уместилась на подножке троллейбуса. Затем он пересел на трамвай, проехал несколько остановок, вышел на привокзальную площадь — и обнаружил, что никаких цветов на площади не продают. Казалось, она раздраженно наказывала себя за какую-то серьезную провинность. Там цветочный ларек имеется… Кругом были парфюмерные и галантерейные магазины. Их витрины опрокинулись на панель широкими, светлыми квадратами. Внутри, на полках, он знал, были вещи, неотразимо заманчивые для женского сердца. Но Клава хотела украсить комнату весенними цветами — и Андрей решил достать их во что бы то ни стало! Он снова втиснулся в трамвай.

В окне Цветочного ларька, возле драмтеатра, Андрей цветов не увидел — он увидел лишь заиндевевшее лицо старичка продавца, даже на морозе не потерявшее своей ласковости в сочетании с невинной, незлобивой хитрецой. Усы старичка, казалось, были вылеплены из снега, и из снега вылеплена смешная метелочка на подбородке. Старик развел руками и при этом так улыбнулся, словно отрицательный ответ его должен был обрадовать Андрея. Андрей облокотился о деревянную притолоку. Цветы вроде и ерунда… Безделица вроде. А через них, между прочим, жена ваша многое увидеть может… Андрей вытянулся во весь свой недюжинный рост и зашагал прочь от ларька с таким видом, будто собрался отправиться за мимозами на край света, будто решил немедленно слетать на юг, где растут любимые Клавины цветы. Но вдруг он услышал сзади: — Молодой человек, можно вас на минуточку! Андрей вернулся к ларьку.

А ей пускай жених достанет, пусть тоже поищет! Это его дело. Верно я говорю? Букет был аккуратно завернут в большой лист шершавой бумаги. Но цветы спрятать нельзя! Пассажиры троллейбуса вдыхали нежнейший аромат юга, ворвавшийся в побеленный морозом вагон. Молодая женщина завистливо взглянула на сверток, потом на Андрея, а потом бросила укоризненный взгляд в сторону своего спутника, мрачно уткнувшегося в журнал. Пусть тоже поищет!

Он тихонько отвернул край оберточного листа, взглянул еще раз на любимые Клавины мимозы. И каждый цветок показался ему в самом деле похожим на только-только вылупившегося, неправдоподобно маленького цыпленка, присевшего на зеленую веточку. Анатолий Георгиевич Алексин. Текст 14 Сочинение 1 Лишь совсем недавно человек узнал, что Земля — это шар. Василий Михайлович Песков. Как хорошо я понимаю гениального Святослава Рихтера, который однажды сказал: «Хорошая музыка в хорошем исполнении не требует никаких слов — она дойдет до любого человека». А я все говорил и говорю на своих концертах. И буду говорить до конца моих земных дней.

Я очень хорошо понимаю Рихтера, но с его утверждением совершенно не согласен. Однажды я решил провести в Москве один ужасный эксперимент. За месяц до концерта Рихтера в Большом зале Московской консерватории я с огромным трудом, используя все свои связи, добыл 15 билетов на этот концерт. Один билет взял себе, а остальные 14 раздал учащимся одного из московских ГПТУ. Зачем я это сделал? Это ли не жестокость в условиях вечного дефицита билетов на рихтеровские концерты! Я сделал это, чтобы соблюсти условия рихтеровского утверждения о хорошей музыке в хорошем исполнении для любого человека. Я даже перевыполнил условия.

Ведь всем известно, что исполнение Рихтера не просто хорошее, но совершенно гениальное. И музыка была самого высокого уровня — поздние фортепианные сонаты Бетховена. В том числе Двадцать девятая соната «Hammarklavir» — музыканты и глубокие любители знают, что это за музыка. В программе была и последняя Тридцать вторая соната. Я представляю себе, как загорелись глаза у всех подлинных любителей музыки! Итак: великая музыка в великом исполнении. Что касается третьего слагаемого — «любого человека», то полагаю, что это условие я тоже выполнил «на отлично». Билеты я вручил современной молодежи из московского ГПТУ.

Я оказался прав, ибо в предварительном разговоре с ними получил подтверждение своей уверенности. При встрече перед концертом я рассказал им о невероятной престижности этого концерта, о том, с какими трудностями я столкнулся при добывании билетов. О том, как нелегко нам будет пробираться через толпу из тысяч людей, которые надеются на чудо — лишний билетик. Рассказал и о том, сколько смог бы заработать денег, если бы сейчас продал все 15 билетов. В общем, подготовил, как мог. Единственное, о чем я им не рассказал, ЧТО это будет за концерт. Ни слова. Это — сюрприз.

И единственная просьба, которую я изложил моим ГПТУшникам, — написать на листе бумаги свои впечатления от концерта. Итак, эксперимент начался! Мы продирались через тысячи людей, ищущие глаза которых напоминали глаза голодных волков, пытающихся в зимнем лесу рассмотреть хотя бы одного зайца, чтобы не умереть с голоду Спасительными зайцами на этот раз были лишние билеты, которые удовлетворили бы духовный голод многих тысяч людей. Мои спутники были потрясены. А они-то думали, что такие толпы народу встречаются только перед входом на концерты «Аббы» Боже! Как давно это было! Листы бумаги я храню все эти годы. Все 14 листочков — впечатления, полученные «любыми» людьми на концерте, где самый великий музыкант играл самую великую музыку.

Несколько фрагментов: «Какой-то театр для глухонемых. Бывают же ненормальные, которым это нравится». Играл долго и скучно. Потом кончил играть. Публика кричала как ненормальная. Я смотрел на них как на дурачков. Думал, потом будет юмор. И вдрук выходит тот же дядька.

Я посмотрел в бумагу программа. И играл еще скушнее». Потом надоело. Потом смотрел картинки на стене. На меня зашыпели всюду орфография оригинала. Оказывается, нельзя ворочаться. А играли только на фано. Весь вечер.

Не мелодии, только удары». Это не может нравится орфография оригинала. Грамматический уровень записок оставим на совести всех, начиная от министерства образования и кончая школьными учителями русского языка. Главное же — в другом. Не было ни одного положительного отзыва.

Запятая ставится между ОЧП, соединенными двойными союзами как…, так и. Запятая ставится между грамматическими основами, соединенными повторяющимися союзами … и… и ; запятая ставится сразу после однородного члена при повторяющемся союзе, несмотря на союз; предложение сложносочиненное с тремя грамматическими основами, между которыми ставится запятая: была осень, и радовали дни, и напоминали клумбы. Запятая ставится между ОЧП, соединенными повторяющимися союзами то…,то: то ящик, то веер, то книгу. Предложение сложносочиненное, содержит две грамматические основы: дул бриз, месяц стоял.

За окном урал в руках у меня томик людмилы татьяничевой егэ ответы

О труде надо думать серьезно и избирать надо тот труд, который не ограничивается одним наименьшим напряжением мускулов. Труд жизни… Игнатий заволновался еще больше. О вас я еще буду говорить. Игнатий вспыхнул. И отчего нам не говорить друг о друге?

Мы не должны учить других, когда еще не очистились сами, но мы должны быть братьями и помогать друг другу. Каменский немного смутился, но тотчас же оправился. Я не насилую вас — это главное. И вы напрасно сердитесь на меня.

Умственная жизнь человека нуждается в полном развитии и усовершенствовании. Правда, мы с тобой труженики и умственно развиваемся? Что же ты? Подгаевский, который шагал вокруг стола, оживился.

Так я тебе скажу, мой милый, что мысль Софьи Марковны совершенно справедливая. И твоя обычная ирония тут ни при чем. Но сущность наша и красота ве-чны! Петр Алексеевич дослушал его и спокойно выговорил: — Вот и врешь!

И мы с тобой, к сожалению, не тени, и красота не вечна. Например, вот мамаша была очень красива, а теперь только старая карга. Поднялся общий смех и говор. IX — Виноват, я не договорил, — повторил он.

Что такое Дух Жизни? Петр Алексеевич насмешливо кивнул на Игнатия. Добро, любовь — вот вам другое. Вы следуйте веленьям своего сердца, в котором заключены и добро и любовь.

Еще Тертуллиан сказал, что душа христианка. Игнатий заморгал, развел руками, поднял плечи. А царь Давид вот что: «И рече безумец в сердце своем — несть бога! Лицо у него раскраснелось, руки нервно гладили скатерть.

Каменский подумал и опять заговорил размеренно: — Я говорил: человек должен уяснить себе, для чего он живет… Виноват, — снова не выдержал Игнатий, — одно слово… Как это уяснить, для чего я живу? Я могу сказать, для чего я сегодня в город ездил… — Да, вот именно так, — подтвердил Каменский, — именно, надо уяснить себе цель жизни так же, как цель поездки в город. И вот: есть жизнь телесная и плотская и есть жизнь духовная и душевная. Жизнь телесная… — Ну, это уже начинается метафизика какая-то!

А Петр Алексеевич выговорил громче всех: — Мы вот с Илюшей живем плотской жизнью! Я стою за метафизику! Но то, что ему хотелось сказать этим людям, которые кричат только от скуки, волновало его, и он поднялся со стула. Встал и Игнатий.

Пользователю будет показано число каждой части речи, содержащейся в тексте. Каждая часть речи выделена в тексте определенным цветом, что наглядно показывает, где в предложении она находится. Наведя на определенную часть речи, всплывает дополнительное окно, где указана информация: Какая это часть речи. Характеристики в зависимости от части речи: род, число, падеж, время, изменяемость, вид, одушевленность и т. Это позволяет детально разобрать каждую составляющую текста и лучше понять их взаимосвязь. Результаты анализа можно сохранить.

Укажите предложения, в которых нужно поставить ОДНУ запятую. На даче его ждали длинный тёплый вечер с неспешными разговорами на открытой веранде и чай с неизменным вишнёвым вареньем. Интеллектуальное и духовное развитие поэтов золотого века базировалось как на идеологии французских просветителей так и на традициях русской литературы XVIII века.

Было душно и чувствовалось, что в нагретом наэлектризованном воздухе медленно надвигалась ночная гроза. Пахло медом цветущей липой. Куприн spokivit WarringtonУченик 105 5 месяцев назад Можно без замудрений написать по понятнее что бы было? Ольга Алексеева Просветленный 42551 5 месяцев назад Июльский вечер. Старый липовый сад, густо обступивший со всех сторон дачу, потонул в тёмном мраке. Только листья сирени, в упор освещаемые лампой, резко и странно выступали из темноты. Неподвижные, гладкие, блестящие, точно вырезанные из зелёной жести.

Несмотря на раздвинутые полотняные занавески, свечи горели ровным немигающим пламенем. Было душно, и чувствовалось, что в нагретом, наэлектризованном воздухе медленно надвигалась ночная гроза. Пахло мёдом цветущей липы.

Краткое содержание гранин блокадная книга точный пересказ сюжета за 5 минут

Да это уже мелочи, детали… В общем-то ты согласна? Жена Непенина не любила спорить. Это хлопотливо и скучно. Ей был бы полезен сосновый воздух. Недели две Непенин всесторонне обсуждал вопрос об участке, не предпринимая пока еще никаких практических шагов. Надоедал Куликовскому, который начал уже каяться в том, что сам подал эту мысль. Ведь не мне там жить. Или поезжай на Сандвичевы острова. Там, говорят, жизнь очень дешева. Лет на пятьдесят твоего наследства хватит. Я, пожалуй, и в самом деле куплю.

Все покупают. Вот в Учетном кассир еще в прошлом году выкатил дачу: семь комнат, все удобства и даже оранжерея. И стоило очень дешево. Пока Непенин раздумывал и колебался, люди в потертых котелках и английских фуражках появились, наконец, и в глухом лесу с гранитным валуном. Все измерили, распланировали. Наставили вех и кольев, вырубая их тут же, на месте, из молодых сосен. Зайцы и белки с сожалением покинули свой тихий приют и передвинулись дальше от наступавшего на них города. Не успела затвердеть смола на сосновых кольях, как принялись уже и за дороги. Почва почти всюду, за исключением небольших болотистых низин, была сухая, песчаная, и свежие дороги походили на аллеи хорошо содержимого парка. Перерезая наискось эти аллеи, текла сонно глубокая речка.

И после душной тесноты города все это казалось особенно красивым. В воскресный светлый день, осенью, приехал сюда Непенин с одним из потертых котелков, — агентом по продаже. Обошел все дороги, товарищески похлопал ладонью старый мшистый валун. Только с продажной цены процентов тридцать вы должны мне скостить. Иначе будет для меня слишком дорого. Мы всегда делаем уважение первым покупателям. И, кроме того, льготная рассрочка… — Так я приеду сюда еще раз с женой и с одним знакомым. Тогда и сговоримся окончательно. Жене, правда, место показалось слишком глухим. Агент ее успокоил.

А грабителей у нас нет. До города далеко. Тут все летом спят с открытыми дверями и окнами. Больших приемов он не любил и никогда не устраивал. Пришло человек пять, — в том числе Кулаковский, как старый друг дома и школьный товарищ. Играли в винт, а за ужином распили две бутылки шампанского, поздравляли Непенина с покупкой и много говорили о дачной жизни: одни умиленно, другие почти ругательно, но все с одинаковой завистью к счастливому хозяину. У Непенина полное лицо лоснилось и глаза блестели ласково, как у сытого теленка. После ужина гости разошлись не поздно, на исходе второго часа ночи, а Кулаковский еще остался, допивал вино и ел мандарины. Хозяин упрашивал его ласковым голосом подвыпившего и довольного собой человека: — Смотри же, ты обязательно должен приезжать к нам каждый праздник. Жене там, действительно, может показаться на первое время слишком уединенно.

Так ты и развлекай. Насчет грибов там и всего остального. Сам-то я, иной раз, может быть, и на терраске посижу или засплюсь после обеда. А вы гулять будете. Кулаковский в упор смотрел на хозяйку, которая временами краснела и отворачивалась, — и с легкой, неуловимой для Непенина усмешкой в голосе, повторял своим бархатистым голосом: — Обязательно. На этот счет будь спокоен. И думал про себя, лениво шевеля опьяневшими мыслями: «Толстый ты глупец, вот что, — совсем ты не стоишь такой красивой жены, и наследства, и всего прочего». Думал и сердился на свою жизнь, которая складывалась совсем не так гладко и счастливо. Непенин давно уже опередил его по службе и успел жениться, — и, получив наследство, кажется, ничего не хотел больше от жизни. А Кулаковский жил холостяком, плохо подвигался в банке и, за неимением собственной жены, ухаживал за чужими.

Но и здесь ему не всегда доставалась удача, хотя он был очень красив, силен и ловок. Женщина, которая больше всех ему нравилась, — жена Непенина, — ни за что не хотела изменить мужу. Это огорчало Кулаковского и представлялось ему лишним ударом судьбы. Непенин любил эти разговоры и, слушая, плотоядно подмигивал, а иногда вставлял свои реплики, от которых жена краснела еще больше. II В конце зимы, пока еще крепко держалась дорога, молчаливые вейки с красными морщинистыми лицами принялись подвозить к Непенинскому участку всякие строительные материалы: тяжелые гранитные камни для фундамента, длинные бревна, шероховатые плахи, гибкий и узкий тес с аккуратными кантиками, — вагонку. Никто еще не жил здесь, а дорога была уже хорошо наезжена и потемнела от навоза — и старое зачарованное безлюдье исчезло. Зимой же начали и постройку. Рубили сруб. Непенин получил от архитектора ярко раскрашенные планы и проекты, с вырисованными перед фасадом желтовато-голубыми елочками и жеманно прогуливающейся парочкой, изображавшей, должно быть, самих хозяев. И опять, как при покупке участка, надоедал всем и каждому, а в особенности Кулаковскому, этими планами, водил по раскрашенным линиям толстым волосатым пальнем и восхищался.

Вот эта башенка, например: настоящая гармония линий. Здесь круглые, а тут вот срезанные наискось. Все для гармонии линий. Ну а здесь будут цветные стеклышки вставлены. Синие, желтые, красные… Ты вообрази себе, что это такое будет в солнечный день! Кулаковский искоса смотрел на план и говорил с непобедимой недоверчивостью в голосе: — Лестница никуда не годится. И кухня расположена неудобно. Какая же это кухня? Корова ляжет, хвост протянуть негде. На самом деле будет совсем иначе.

Зато комнаты очень большие, хотя числом всего шесть. Я думаю даже, — не разгородить ли вот эту, среднюю, на две? Вот выстроишь, тогда и посмотрю. Дома те же самые соображения выслушивала жена. Слушала терпеливо, потому что после обеда, так же, как и утром, все равно нечего было делать. Кроме того, за пять лет совместной жизни она успела уже привыкнуть к мужу, как привыкают к неуклюжему старому креслу, которое с течением времени начинает казаться самым удобным. И то, что раньше могло вызвать острое раздражение, теперь проходило как-то совсем бесследно, быстро смягчаясь. Спокойно смотрела своими голубыми глазами, кивала головой, когда было нужно. Непенин воодушевлялся. Устроим парники, оранжерею… Потом кур заведем, гусей, уток… К Рождеству свою свинью выкормим… Ты любишь кур, мамочка?

Не жаркое, а живых кур, живых! Вот когда желтенькие цыплятки бегают и наседка над ними хлопочет, голосистый петух расхаживает важно и шпорами песок чертит. Только я сама не буду в курятник ходить. Там всегда скверно пахнет. Зачем нам тогда в город? Разве вот только Ниночка будет в гимназии учиться. Хотя можно и домашнюю учительницу взять… Иди ко мне поближе, мамочка! Потянулся к ней, обнял, сочно поцеловал в пухлую щечку. Губы у Непенина всегда влажные, холодные. И когда он целует — как будто приложили к телу лягушку.

Жена покорно дала себя поцеловать раз и другой, потом высвободилась, оправила платье и села подальше. У меня голова болит. То голова, то живот. Даже приласкать меня не хочешь… Ну, я прилягу на часочек, отдохну. Но дела никакого нет, — и так скучно сидеть, сложа руки, в гостиной и слушать, как в соседней комнате громко, с присвистом и трелями, храпит муж. Думается в такие минуты, что, должно быть, есть какая-нибудь другая, лучшая жизнь. Может быть, там, на новой даче… Вспоминается Кулаковский. Он совсем непохож на мужа, — и наедине с ним, почему-то, немножко страшно. В глазах у него часто горят яркие огоньки. Так ясно заметно, чего он хочет.

А возможно, что это только так кажется. Ведь муж вот ничего не замечает. Все равно, этого никогда не должно быть. Страшно и, пожалуй, противно. Хорошо, если бы Кулаковский приходил пореже. Неужели он, действительно, каждую неделю будет приходить на дачу? Жена чувствует себя неспокойно и, когда на черной лестнице звонит мусорщик, вздрагивает. В детской старая нянька с выглядывающим из-под губы острым желтым зубом ворчит на кого-то: — С раннего утра в кружева… В кружева, да за книжку… Нет, чтобы ребенку рубашечки починить. Мужики на уме. А вот, Ниночка, нам и кашку горяченькую принесли… Попробуй-ка: сла-дкая!

А в городе уже разворачивали мостовые, маляры качались на узких дощечках в уровень с шестым этажом. Постройку дачи пришлось остановить до осени, потому что слишком вздорожали рабочие руки. Непенин вздыхал: — Ну, мамочка, последний год в наемной даче лето проведем. На будущий год будем настоящие собственники. Снял все-таки дачу не на старом месте, а подальше от города, по соседству со своим новым участком. Если идти прямо через лес, то всего будет не больше версты. Так что всегда можно приглядеть за порядком. Дачка самая обыкновенная, серенькая, с грошовыми обоями на стенах и с накрашенными занозистыми полами, но лес кругом — густой и высокий, а соседние дачи раскиданы редко и тонут в зелени. В теплые дни смолой пахнет крепко, почти до головокружения. И даже Кулаковский, в первое же воскресенье приехавший погостить, сказал: — Ну вот это я понимаю… Тут можно даже себя и человеком почувствовать.

Правда, Вера Ивановна? Жена Непенина посмотрела на него со своей обычной настороженностью и коротко ответила, зашпиливая вырез кружевного капота: — Да. Может быть. Кулаковский был в хорошем настроении, звонко хлопал Непенина по мягкой спине, прыгал через канавы и даже ездил верхом на палочке. И казался, действительно, совсем непохожим на себя самого, — обычного, банковского, как будто вырос, распрямился, стал еще красивее и сильнее. А Непенин катился за ним следом, маленький и бесформенный, словно плохо надутый резиновый шар. Вера Ивановна смотрела долго и подозвала к себе дочь. Тебе здесь нравится, да? Ласкала ее преувеличенно нежно, стараясь делать это так, чтобы видел Кулаковский. Но у Ниночки, по обыкновению, был не в порядке желудок, она куксилась и капризничала, — и скоро надоела матери.

После обеда пошли гулять, к новому участку. Непенин даже не прилег отдохнуть. Тропинка была узенькая и всем троим в ряд не хватало места. Вера Ивановна с гостем пошли впереди, а Непенин отставал все больше и больше, и на половине дороги уже с сожалением думал о мягкой постели. Ворчал себе под нос, пыхая папироской: — Бегут, сломя голову… А обо мне не подумают. Это и для здоровья вредно: ходить так быстро после обеда. Передняя пара скрылась за поворотом дороги, и Непенин совсем обиделся. Да подождите же!.. В ответ донесся откуда-то короткий смешок Кулаковского, — и, услыхав этот смех, Непенин остановился, снял шляпу и принялся старательно вытирать пот со лба. В голове у него неожиданно загвоздилась новая мысль, и он, как будто, хотел стереть ее со лба вместе с капельками пота.

Жена — и Кулаковский. Женщина красивая, молодая — и он, за которым все женщины бегают, как за оперным тенором. И сейчас они вдвоем в глуши леса, — и Кулаковский смеется. Почему бы и нет? Лоб был уже совсем сух, а Непенин все еще тер его платком. Потом махнул рукой и, насколько мог прибавив шагу, пошел вперед. Ведь они знакомы не первый год и до сих пор ничего не было. Почему же именно теперь? И Вера Ивановна, кажется, вовсе не способна увлекаться. Всегда такая холодная, даже немножко вялая.

И когда целуешь ее, она вытирает щеку. Жена и гость оказались близко, сейчас же за поворотом. Кулаковский держит в руке ольховую ветку и бьет ею, как хлыстиком, по своим запылившимся башмакам. Вера Ивановна стоит немного поодаль, вполоборота, и сосредоточенно рассматривает, как копошатся муравьи в высоком муравейнике. Конечно же, ничего не может быть. Муж успокоился вполне и сразу, потому что боялся волнений. Кулаковский что-то говорил, и Непенин, подойдя поближе, расслышал: — Всякий дикарь лучше цивилизованного человека. Он всегда знает, чего хочет. Прямо идет к цели. Достигнув этой цели, бывает счастлив.

А мы бледнеем и боимся. Не решаемся признаться самим себе в своих желаниях. Поэтому и счастье у нас такое жалкое, бледное, словно из слинявшего накладного золота, и нет у нас никаких настоящих переживаний. Чтобы не совсем обезличиться, нужно время от времени забывать свой городской страх и становиться дикарем. Тогда можно жить. Нагишом ходить, что ли? Тебе лично я не советовал бы раздеваться. Некрасиво выйдет. Вера Ивановна повернулась, скользнула по мужу холодным и злым взглядом. Шутки мужа всегда казались ей грубыми и циничными, а когда почти то же самое, но в других выражениях, говорил Кулаковский, это выходило красиво, — хотя и приходилось краснеть и отворачиваться.

И сейчас было очень досадно, что появление мужа грубо оборвало разговор, который делался таким занимательным. Вера Ивановна улыбнулась Кулаковскому и сказала ему, заглядывая в лицо своими невинными голубыми глазами. Здесь так неудобно идти. Непенин опять полез было в карман за платком, но раздумал и мирненько поплелся следом. Добрались до участка, раза два обошли кругом груду заготовленных материалов и недоконченный сруб. Непенин забыл о своих мимолетных тревогах, опять ликовал, был весел и разговорчив. Рассказывал, как дальше пойдет постройка, хотя и сам имел об этом довольно смутное представление. У меня все будет за первый сорт. Видите, гранит какой: хоть пирамиды строить… Здесь, на косогорчике, будет цветник. Придется только огородной земли привезти возов двадцать.

Кулаковский смотрел внимательно на все, что показывал ему хозяин, но когда тот отворачивался, взглядывал на Веру Ивановну и жал ей руку, — крепко, почти до боли. Вера Ивановна не сопротивлялась, и голубые глаза у нее заволакивались влажным блеском. На обратном пути опять говорили о счастье и о человеческих желаниях, и о том, какие глупые преграды ставит себе человек на пути к наслаждению. Непенин плохо понимал все это и только краешком уха слушал разговоры гостя, думая о том, бесспорно уютном и радостном, что ждет впереди. Вот у меня все уже определено и устроено, и вся жизнь — как на ладони, спокойная и обеспеченная. А Кулаковского жалко. Его женить надо». III После весенних дождей лето установилось хорошее. Не было душной жары, но дни стояли светлые и ласковые, и особенно приветливо светило долго не заходящее солнце. Вера Ивановна любила подолгу сидеть над речкой, на песчаном обрыве.

Внизу копошились Ниночка и нянька, строили из песку пирожки и домики, и так были заняты своей работой, что не мешали. Солнце грело, — и хотелось раскинуться прямо на горячем песке, млеть и ждать. Временами кровь приливала к вискам, и появлялся в глазах красный свет, а сердце билось быстро, неровно, словно торопилось. Расстегивала просторный капот, подставляла грудь навстречу лучам. Здесь пустынно, никто не увидит, — а когда подходит по берегу чужой — издали слышно, как шумят густые кустарники и трещат ветки. Тепло проникает внутрь, ласкает, дразнит. В такие минуты всегда думается о Кулаковском, — но нет ненависти и к мужу. Он тоже хороший, только по-своему. Сердечный, любящий, — и всегда старается доставить какое-нибудь удовольствие. Он не виноват, что так некрасив, да еще слишком располнел за последние годы.

Ведь можно же думать, только думать. Никто не умеет читать в мыслях. Заскрипели сухие сосновые иглы под чьею-то осторожной, подкрадывающейся поступью. И Вера Ивановна уловила этот звук, только когда он был совсем уже близко, так что едва успела запахнуть капот, оправить складки. В глазах все еще мелькают красные светлячки, и сердце бьется неровно, порывисто. Конечно, это он, Кулаковский. Сегодня суббота. Вера Ивановна вглядывается пристально и чему-то улыбается. Может быть, видел, пока пробирался сквозь кустарник? И еще краснее делаются горячие светлячки.

Я знаю уже. Потому и пошел прямо сюда. Прекрасный салат, говорит. Последняя новость из Парижа. По этому случаю раньше, как через час, обеда не ждите. Сел рядом на песке очень близко, так что колени соприкасались. Нужно бы отодвинуться, но не хочется, потому что так удобно сидеть. У Кулаковского новая шляпа, — панама, и ловко повязанный галстук. Он много тратит на костюмы, и Вера Ивановна знает, что у него много долгов: банковского жалованья не хватает. Муж уже второй год ходит дома в одном и том же стареньком пиджаке, а новый снимает сейчас же, как приходит со службы и аккуратно вешает его на патентованную вешалку.

Зато жене никогда не отказывает в обновах, особенно теперь, когда есть свободные деньги. Нет, он — добрый, хороший, и его нужно любить. Кулаковский смотрит, и Вера Ивановна чувствует, что его острые глаза стараются проникнуть сквозь тонкую ткань платья, скользят по плечам, по груди. И какое у вас чудное тело… Это немножко нагло, как всегда… Наверное, он видел. Хочется досадовать, обидеться, — но мешает этому радостная гордость за свою признанную красоту. Злая гримаса пробежала по лицу. Ниночка неумело карабкается вверх по обрыву. У нее большая, рахитичная голова с жидкими желтыми волосами и тонкие, кривые ноги. Ты устала… А ручки-то какие грязные! Кулаковский незаметно отодвигается подальше.

Она искоса взглядывает на него и потом спрашивает: — Вы любите детей? Вы должны любить. Кто любит природу, тот должен любить и детей. Опять следовало бы обидеться, — но ведь он же совершенно прав, этот красивый человек со сдвинутой на затылок панамой. Ниночка — уродлива, вечно хворает, и мать никогда не решается поцеловать ее в губы. И даже сам Непенин относится к ней как-то странно: окружает ее попечениями, но не любит ласкать, как другие нежные отцы. А уж Кулаковский, конечно, не обязан ее любить. И винить его за это нельзя. Позвала: — Няня, возьмите Ниночку и идите домой. Да не забудьте смазать ей носик.

Нянька с длинным желтым зубом поднимается, старая и мрачная, как макбетова ведьма. И, проходя мимо гостя, бормочет что-то невнятное своим шлепающим старушечьим шепотом. У нее всегда свои думы и слова, враждебные и чуждые всему, что ее окружает. Девочку она любит небрезгливо и искренно. Поэтому ей прощаются разные мелкие грубости и нарушения дисциплины. Кулаковский говорит ей вслед: — Следовало бы убивать всех стариков, перешедших за предельный возраст. Они похожи на гнилые грибы. Портят землю и заражают воздух, а пользы от них никакой нет. Вы совсем не злой человек. Конечно, на это многое можно было бы ответить.

Была ранняя осень и ещё радовали солнечные дни и напоминали о лете яркие клумбы оранжевых бархоток и пёстрых петуний. Изредка мы устраивали на чердаке раскопки и находили то ящик от масляных красок то сломанный веер то большую книгу с красивыми иллюстрациями. Дул с моря бриз и месяц чистым рогом стоял за длинной улицей села.

Улица сталевара Грязнова: магнитог. Татьяничева, Н. Россия, 1978. Письма с заводов и строек. Дневники Людмилы Татьяничевой, 1929—1931 гг.

Собрание сочинений: в 3 т. Царевны: избр. Избранные произведения: в 2 т. Хвойный мед: кн. Я другой не искала судьбы: избр. Боже, В. Никифоров гл. Поэзия высокого накала: о творчестве Л.

Цветы сквозь камень: о стихах Л. По ступеням времени: к 60-летию Л. Гроссман отв. Дочь России: [памяти Л. Судьба — это мы: очерк творчества поэтессы Л. Редкостный дар: [о Л. Незабываемым цветком проросла: памяти Л. Горбачев отв.

О жизни и творчестве Л. Присягаю Уралу: три лит. Татьяничевой, М. Львове, В. О творчестве поэтессы. К 85-летию уральской поэтессы Л. Творческий путь поэтессы. Челябинская область.

Пережогина [и др. Третий путь: судьба и творчество Людмилы Татьяничевой. О творчестве Л. И мужество, как знамя, пронесли… : о жизни и творчестве писателей Юж. Урал в ее сердце. Дом печати, 2011. Годовые кольца бытия. Ваганова Н.

Апухтина Н. Литературное краеведение. Челябинская область: [учеб. Сборник стихов Л. Татищев и культурное наследие Урала в исторической динамике: докл. О поэтессе Л. Каменская, А. Воспоминания русской поэтессы.

Прогулка по литературному Челябинску: [воспоминания о писателях Л. Татьяничевой, Ю. Либединском, С. Власовой и др. Воспоминания внука Л. Воспоминания уральского поэта о Л. Она не была человеком трибуны. Вспоминая Л.

О праздничных мероприятиях, посвященных 100-летию Л. Татьяничевой, на Южном Урале. Планета под номером 3517: биогр.

Папа4, любя его и доверяя ему, много разговаривал с ним...

Примечательно: Крамского позвали написать портрет Веры Николаевны, а он, воспользовавшись приступом подагры у Павла Михайловича, написал его. Душевное «любя и доверяя», взаимное, конечно, очень передалось в портрете: теплая задумчивость взгляда, мягкая линия губ как бы опровергают «объективно существующий» образ суховатого «неулыбы», однако же сообщают ему особенную интимную достоверность, передают сердечную близость художника и натуры. Крамской отвлекся ненадолго от «главного дела» кто из художников знает заранее, какое дело окажется «главным»! Холст более чем двухметровой высоты, Вера Николаевна, ярко одетая, в рост, на фоне природы «Я же гуляю по любимому моему Кунцеву, в моем любимом платье с красным платком и простым деревянным батистовым зонтиком» — такая картинность замысла трудно согласуется с желанием сделать портрет сердечным, душевным, своим; а он должен быть своим: предназначен не для галереи, а для внутренних комнат — портрет для Павла Михайловича, для детей.

Наверно, несоответствие задачи «свой», «домашний» портрет и замысла привело эту работу в число «заколдованных». Крамской бесконечно к ней возвращается — «механистичность» «натяжка» , ремесленная рассудочность, с которой он всякий раз вновь берется за портрет, опять-таки ничего общего с задачей не имеют. Мало того, что летнее Кунцево пишется зимой зеленую ветку к тому же подрисовал Шишкин , Крамской затем, также в мастерской, «переделывает» лето на осень. Мало того, что значительную часть «сеансов» вместо Веры Николаевны ему «позирует» фотография, он, также без натуры, по собственным его словам, «платье совершенно перешил» и притом заменил красную шаль белым шарфом.

Взамен душевного, взамен чувства — невероятная просто карикатурная нарочитость: Вере Николаевне «ужасно хотелось», чтобы Крамской «чем-нибудь в портрете напомнил» про ее детей — «и выдумали мы с ним в изображении божьей коровки, сидящей на зонтике, — Машурочку, под видом жука — Мишу, бабочки — Любочку, кузнечика — Сашу, а Веру напоминала бы мне птичка на ветке» Павел Михайлович пишет художнику, морщась: «После вашего отъезда нашел птичку совершенно, по-моему, лишнею». Крамской «ужаснется», увидев портрет после некоторого перерыва. Искусство мстит за неискренность. Крамской напишет Веру Николаевну несколько лет спустя, в 1879 году, в том же самом любимом Кунцеве, которое перестанет быть фоном и станет чувством.

Семейство Крамских поселится на даче неподалеку от Третьяковых. Удивительно «домашний» рисунок Крамского «Вечер на даче»: перед домом стол с самоваром, белая скатерть уютно озарена теплым светом лампы, прикрытой абажуром, цепочка фонариков, освещающих сад, гигантские шаги, на которых резвятся дети, — идиллия. Близость семейная, совместное отдохновение, серьезные разговоры и неизбежная семейственная, застольная болтовня — вот когда Иван Николаевич наберется душевного тепла, нужного, чтобы написать портрет. Позади Веры Николаевны поставлены «ширмы, служившие темным фоном, а также защищавшие ее от сквозняка», уже в этом двойном назначении ширм — ненарочитость обстановки, в которой пишется портрет и которая не может не перейти в него.

В конце того же 1879 года между Крамским и Третьяковым — первая размолвка, более глубокая, более знаменательная, чем внешне кажется. Третьяков узнает, что Крамской согласился исполнить для одного заказчика портрет с фотографии, и пишет без обиняков: «Вы в Москве мне говорили, что более Писать с фотографий ни за ч т о не будете, и я вас уговаривал, как исключение, еще сделать только один — Иванова... С фотографии на вас лежит еще священная обязанность сделать портрет Никитина... Крамской взбешен, именно вот этим «нужно знать для моего дела» взбешен: «Позвольте, Павел Михайлович, я ведь мог бы вам не отвечать...

Да, он продает свой труд, свой талант, продается, — но Третьякову ли, который всегда имел возможность не изменять принятому решению, судить его!.. Заказной художник жаждет отделаться от заказов, ибо до боли в сердце чувствует, как т о, для чего он рожден, уплывает из рук... Что же до портретов «даровых» — тут уж не Третьякова, тут его, Крамского, дело: есть люди, капитал которых искреннее, не отягощенное ничем к нему расположение и оценка его работ... Зависимость от ближнего: как бы любовно ни сложились отношения, не бывает, чтобы не жгла она сердце, не оскорбляла, не душила по ночам яростью днем — от людей и от себя скрываемой...

Несколькими месяцами раньше Третьяков просил Крамского продать ему портрет Софьи Николаевны. Просил почтительно: «Мы оба стоим на такой ноге с русским искусством, что всякая неловкость должна отбрасываться». Просил почетно: «Я находил бы его в своей коллекции ваших работ необходимым». Крамской ответил как никогда коротко и ясно: «Портрет С.

Если они после моей смерти его продадут, их дело; а мне нельзя, как бы нужно денег ни было». И умница Третьяков почувствовал потаенный смысл ответа: «Преклоняюсь перед вашим глубокоуважаемым решением. Я уверен, что предложение мое вы никак не сочли за обиду, за отношение могущего все купить к художнику, могущему продать каждое свое произведение». Когда, заминая размолвку, Третьяков душевно и обстоятельно отвечает на яростное послание, Крамской несколько дней напряженно молчит: страдая и отчаиваясь, он запоем читает только что увидевшие свет письма художника Александра Иванова...

Владимир Ильич Порудоминский. Текст 18 Сочинение Я приехал на родину, где не был лет тридцать; ступил на эту землю, как, может быть, ступают куда-то, перелетев через Время; ступил в ожидании чуда - с замершим в груди восторгом, который всплеснется, как только увидишь нечто из прошлой жизни, нечто, не раз снившееся. Низенький поселок судоремонтного завода на левом берегу Вятки. Западный высокий и лесистый берег, который еще до наступления вечера накрывает огромной тенью и селение, и затон, и луга за ним...

Серые беревенчатые стены домов, наличники... Ветерок треплет березу у невысокого обелиска павшим в Отечественную войну. На мрамоной доске, стоящей у березы, имя моего отца. Я сказал тетке, у которой гостил, что пойду "на ту сторону" - так всеми и особенно детворой назывались заливные луга за затоном.

Перешел сузившийся затон по мостику и оказался среди колючих кустов ежевики. Потом, с горстью кислых, чернильно пачкающих ладонь ягод, пошагал по лугу, уставленному там и сям стожками сена. Солнце уже нависло над острыми верхушками елей на западном берегу, согревая последним теплом луг и стога сена. Неизвестно, что заставило меня подойти к стожку и обнять его, припасть к нему, уткнувшись лицом в теплое и душистое сено, но я сделал это и несколько минут стоял так, вдыхая неповторимый аромат нагретых солнцем высохших трав.

Были в нем, кроме всего, и запахи парного молока, и самой коровы, и сеновалов детства, где кувыркались, делали ходы, просто лежали, раскинув руки, и многое, многое друугое. И был этот стог для меня сейчас не просто стог сена, это была машина времени. Самая чудесная из всех машин... Луга здесь неровные, часто попадаются низинки, по весне, когда вода на реке спадает, они превращаются в озерца, полные мальков; озерца постепенно высыхают, подросшую рыбу можно тогда ловить даже корзинами.

Луга перемежаются небольшими дубравами, где детвора военной поры собирала желуди для свиней, а то и для пекарен желудевую муку добавляли к хлебу , и искала птичьи гнезда, среди них попадались и утиные - вот был подарок к бедному столу военных лет! А еще на этих лугах объедались черемухой, собирали дикий лук для домашних пирогов, полевую клубнику и землянику. Ягоды, естественно, съедались еще до дома, если только там не ждали младшие брат или сестра. Здесь играли, зорили осиные гнезда, набирали пышные букеты луговых цветов - ромашек, ирисов, гвоздик, жгли костры, пекли картошку, рассказывали страшные истории - а темнота за спинами сгущалась все больше, обращясь в прыыгающие за спиной страшные тени...

Все это я и вспоминал, оглядывая луга и перелески, силясь отыскать хоть одно знакомое с дальних времен место. Я спускался в давно уже высохшие низинки, шарил в траве в поисках клубники, находил жесткий, отцветший уже лук - и все больше погружался в зеленое царство своего детства, щедро и навсегда наградившее меня любовью к деревьям, травам, цветам. Чувство восторга, поначалу только гнездившееся в груди, ширилось, нарастало, охватывало меня всего - и уже сами собой выговаривались какие-то слова, хотелось кричать, бегать... И вдруг я услышал из ближайшего перелеска впереди странные звуки.

Звонки, детские голоса, смех. Там, в дубравке, на какой-то полнянке, либо стояла карусель откуда она здесь? Я остановился, прислушался. Так оно и есть - карусель или велосипеды.

Какие-то веселые колокольчики. И детские голоса. Я сначала пошел к перелеску, потом побежал, потому что стало казаться, что звонки удаляются, велосипеды уезжают по мере того, как я приближался к ним. Дубрава оказалась безлюдной, и ничто не говорило в ней о том, что только что здесь были дети.

Я пробежал ее всю и снова очутился на лугу - а звонки и голоса стали раздаваться уже из перелеска, что был метрах в пятидесяти. Мне во что бы то ни стало хотелось увидеть этих детей, и я быстро пересек не кошенный еще луг. Но и там, среди деревьев, не было ни одного человека. А детские голоса, чудесно переместившись, звенели из дубравы, маячившей впереди.

Что это?! Кто заманивает меня в глубь лугов, не подпуская к себе ни на шаг? То ли просто не хотят, чтобы я увидел их, то ли так играют. То ли, то ли...

Последнее предположение ошеломило меня. Я хотел было двинуться к очередной дубовой рощице, откуда снова доносились детские голоса и смех, но догадка остановила мои шаги. Я понял, что никогда, никогда не догоню этой веселой карусели, никогда не увижу ее. Она всегда будет от меня на расстоянии пятидесяти метров и...

Вадим Алексеевич Чирков. Текст 19 Любовь к лесу родилась у меня еще в детстве. Когда я был гимназистом четвертого или пятого класса, наша семья проводила лето в знаменитых Брянских лесах. Раньше они назывались Дебрянскими, — от слова «дебри», непроходимые лесные чащи.

Я никогда не забуду тот летний вечер, когда я впервые ехал на телеге с маленького полустанка в глубину этих лесов. Все казалось мне удивительным и таинственным: и вершины сосен, терявшиеся во мраке, и туман над болотами, и блеск звезд в вышине между ветвей, бесшумный полет темных птиц. Тогда я еще не знал, что это летали совы. Мне все казалось, что в лесной тьме, вот здесь, в нескольких шагах от дороги, прячутся в овраге разбойники, а меж стволов тускло блестят озера с покосившимися сторожками на берегах.

Мне казалось, что со дна этих озер долетает едва слышный колокольный гул, пока я не догадался, что это шумят сосны. Днем лесной край предстал передо мной во всей своей мощи и нетронутой красоте. Любимым занятием нас всех, мальчишек, было лазание на вековые сосны. Мы забирались на самые вершины.

Оттуда, казалось, можно было дотянуться рукой до пышных летних облаков. Там сильно, до одури пахло нагретой смолой и во все стороны простирался великий неведомый лес. Можно было часами сидеть на вершине сосны и смотреть на этот хвойный океан, слушать шум, похожий на ропот прибоя, и гадать о том, что скрывается там, в дебрях этих безбрежных лесов. В Брянском лесу я впервые встретился со старым лесничим и узнал от него много вещей, показавшихся мне невероятными.

Я узнал, например, что лучшие семена сосны лесоводы добывают из беличьих складов, потому что белка собирает только самые здоровые и свежие шишки. Я узнал, что брянская сосна растет на песчаной земле, смешанной с фосфоритами, и потому нет в мире лучшей сосны по прочности и красоте древесины. И, наконец, я узнал главное, что лес, и один только лес, спасает землю от высыхания, от засух, суховеев, неурожая и порчи климата. С тех пор я понял великое значение леса для жизни человека, для жизни земли.

Я узнал простой закон — проверенный веками. Он говорит, что каждый гектар уничтоженного леса вызывает неизбежную гибель гектара плодородной земли. Уничтожение лесов ведет к высыханию земли. Лес задерживает влагу.

Снега тают в лесах гораздо медленнее, чем в безлесных местах, спокойно просачиваются в глубину почвы. Потом лес медленно и равномерно отдает эту влагу окрестным полям и рекам. А в безлесных голых полях талые и дождевые воды стремительно скатываются в реки, вызывают наводнения и безвозвратно уносят огромные слои плодородной земли. На полях остается тощая бесплодная земля, а реки быстро мелеют и заносятся илом и песком.

Особенно опасно сводить леса по склонам холмов и гор. Тотчас от дождевых потоков начинается рост оврагов. Только у нас в стране овраги уничтожили около трех миллионов гектаров полей. В горах дождевые воды низвергаются в долины, заносят их жидкой глиной, обломками скал, и, бывает, под этими пластами грязи гибнут целые поселения.

Лес питает родники и реки своей чистой водой. Большинство рек берет начало из лесных болот и озер. В местах, где лес уничтожен, подпочвенная вода уходит очень глубоко, и тотчас начинается обмеление рек. Но лес не только хранитель вод.

Он спасает землю от сыпучих песков и суховеев. За последние сто лет из-за вырубки лесов летучие пески появились там, где их никогда не было. Площадь земли, затянутой этими песками, увеличилась во много раз. На юго-восток от нашей богатой и прекрасной русской равнины лежат Закаспийские пустыни — бесплодные и никчемные области земли.

Пустыня страшна тем, что она непрерывно движется. Ветер подымает на воздух целые материки мелкого песка. Солнце меркнет в багровой пыльной мгле, и начинается грозное и зловещее наступление песка на плодородные земли. Кроме песка, ветры из пустыни — у нас их зовут суховеями — несут с собой раскаленный, все иссушающий воздух.

Сохнут хлеба, перегорает в пепел листва деревьев, трескается от жара земля. Человек может и должен остановить наступление пустыни. И в этом ему может помочь только лес, только могучие зеленые стены лесов, выдвинутых, как боевые форпосты, навстречу суховеям. В октябре этого года правительством Советского Союза и ЦК ВКП б был обнародован смелый, не имеющий себе равных в истории, план насаждения лесов на восточных рубежах Союза.

Это — план создания новой природы. Тысячекилометровые лесные полосы остановят суховеи и спасут от высыхания плодородную землю. Когда думаешь об этом, то невольно завидуешь нашей молодежи, потому что она будет осуществлять эту прекрасную и небывалую работу. Леса оздоровляют землю.

Они не только исполинские лаборатории, дающие кислород. Они поглощают из воздуха пыль и ядовитые газы. Достаточно того, что в воздухе городов в несколько тысяч раз больше микробов, чем в воздухе лесов. Нет, пожалуй, ничего целебнее и прекраснее, чем воздух сосновых боров, — смолистый, мягкий, настоянный на запахе хвои, трав и цветов.

Поэтому в нашей стране так берегут леса вокруг больших городов и справедливо называют их «легкими города». Этим летом старуха колхозница из Мещорских лесов под Рязанью сказала мне: — Наши леса трогать немыслимо. Они дышут на Москву издали своим легким воздухом. В наших лесах живи, сколько хочешь, хоть сто — полтораста лет, никто тебе слова не скажет.

Наконец, есть еще одно прекрасное свойство лесов. Они, если говорить языком наших ученых-лесоводов, являются наиболее благотворной средой для кристаллизации человеческой мысли и для творчества. Красота наших лесов всегда была источником вдохновения для наших поэтов, ученых, композиторов и художников — Пушкина, Гоголя, Чехова, Аксакова, Чайковского, Бородина, Пришвина, для историка Ключевского, создателя нашей авиационной науки Жуковского, художников Левитана, Нестерова и многих других. Наш народ всегда любил, знал и ценил лес.

Недаром столько сказок и песен сложено о наших дремучих лесах. Мы — великая лесная страна. Наша лесная наука — самая передовая в мире. Мы дали миру таких ученых, как Докучаев, Тимирязев, Вильямс.

Они были не только исследователями, но и хранителями лесов. И, вспоминая их, мы не можем не вспомнить об огромной армии простых и незаметных героев, — о наших лесоводах, лесниках и объездчиках, об их напряженном и суровом труде. Они — хранители леса и тем самым хранители тех сил природы, которые дают нашей стране урожаи, ее богатства и без сохранения и развития которых немыслимо наше счастливое будущее. В заключение мне хочется привести здесь одну надпись на фанерной табличке, которую я видел в Гришинском: «Глядите — берегите этот лес.

Погубить его можно за день, а выращивать надобно сто лет. Поэтому и разводить костры запрещается строго. Объездчик Андрей Потапов». В лесах — наше будущее, судьба наших урожаев, наших полноводных рек, нашего здоровья и, в известной мере, нашей культуры.

Поэтому лес надо беречь, как мы бережем жизнь человека, как мы бережем нашу культуру и все достижения нашей необыкновенной эпохи. Текст 20 Сочинение Многие ребята спрашивают: откуда вообще появились разные правила поведения? Никто этих правил из головы не выдумывал. Они создавались в народе постепенно.

И возникали они отнюдь не случайно. Сколько раз ты, наверное, слышал: «Сними шапку, если в комнату вошёл! Ты, конечно, очень удивился бы, встретив на улице человека, одетого в костюм из… листового железа: шапка железная, куртка железная, брюки железные, сапоги железные и даже рукавицы железные. Впрочем, ты, конечно, догадываешься, что речь идёт о рыцарских латах, которые теперь можно увидеть только в музее.

Но лет тысячу назад такие доспехи надевали не только готовясь к бою, но и вообще собираясь в любую поездку. Потому что путешествовать в те времена было намного опаснее, чем теперь. По дорогам скитались в поисках добычи бездомные бродяги, в лесах укрывались шайки разбойников. Да и при любом споре, того и гляди, получишь удар копьём или мечом.

Люди постоянно ходили вооружёнными. А уезжая из дому в дальний путь, надевали на себя кольчугу, тяжёлые латы, голову прятали под железный шлем. Но вот на пути дом, где живёт добрый человек. Переступая порог, странствующий рыцарь снимает свой шлем и несёт его в руке.

Я тебе доверяю. Ты хороший человек, не грабитель и не предатель. Удара исподтишка не нанесёшь». Суровые эти времена давно прошли.

В любой дом люди входят теперь без опаски. Но обычай — входя в комнату, снимать шапку — остался. Остался потому, что это хороший обычай. Снимая шапку, ты показываешь хозяевам, что уважаешь дом, в который вошёл, уважаешь живущих в нём людей, веришь в их порядочность, в хорошее отношение к тебе.

И это им, конечно, приятно. С тех же давних времён идёт обычай: здороваясь, снимать перчатку с правой руки.

Николай Олигер «Дачный уголок»

На даче его ждал длинный тёплый вечер с неспешными разговорами. На даче его ждали длинный теплый вечер с неспешными разговорами на открытой веранде, высота перил на веранде, веранде это где, веранду 32.05. старую, заслуженную, пережившую много житейских испытаний и всё повидавшую пластинку ставили мы в тот вечер на скрипучий диск бессчётное число раз. Николай Третьяков утром на даче.

Читайте также:

• Иллюзия греха » Book Cafe
• На даче — рассказ И.А.Бунина
• Содержание
• Популярные сегодня пересказы
• Популярные сегодня пересказы

Тёплый вечер

На даче его ждали длинный теплый вечер. Был тёплый летний вечер, Зонтик сидел в своей комнате и пил чай смотря на красивый вечерний пейзаж в окне. На даче его ждал длинный тёплый вечер с неспешными разговорами. На дачу выезжали в конце апреля – начале мая и возвращались в город в конце сентября. Лес ждет тёплых ясных дней.

Погода в Вологде

Что ж, и терпентин на что-нибудь полезен, - сказал он однажды словами Пруткова, когда зашел разговор о толстовцах и толстовском учении, - этой «доморощенной философии самоучки с недисциплинированной головой». И Гриша, робея Каменского, усвоил себе манеру насмешливо щуриться, думая о нем. Жил Каменский на мельнице, в версте от деревни. Мельница стояла на зеленом выгоне, к югу от дачных садов , там, где местность еще более возвышалась над долиной. Хозяин почему-то забросил ее: маленькое поместье с высоким тополем над соломенной крышей избушки, с бурьяном на огороде, медленно приходило в запустение. Внизу, в широкой долине, темным бархатом синели и, сливаясь, округлялись вершины лесов. Мельница, как объятья, простирала над долиной свои изломанные крылья дикого цвета. Она, казалось, все глядела туда, где горизонт терялся в меланхолической дымке, а хлеба со степи все ближе подступали к ней; двор зарос высокой травою; старые серые жернова, как могильные камни, уходили в землю и скрывались в глухой крапиве; голуби покинули крыши. Одни кузнечики таинственно шептались в знойные летние дни у порога избушки, мирно дремлющей на солнце. Вот и келья под елью!

Он уже представлял себе, как Каменский начнет поучать его, спасать его душу, и заранее вооружился враждебной холодностью. Однако Каменский только показал ему, как надо распиливать доски; и это даже обидело Гришу: «Не хочет снизойти до меня», - думал он, искоса поглядывая на работающего учителя и стараясь подавить в себе чувство невольного почтения к нему. Сегодня он подходил к этой келье в девятом часу. Обыкновенно Каменский в это время работал. Но теперь в сенцах, где стоял верстак, никого не было. Алексей Александрович! Но и в мельнице было пусто. Только воробьи стаей снялись с пола, да ласка таинственно, как змейка, шмыгнула по стояку в развалившийся мучной ларь. В сенцах, обращенных дверями к северу, было прохладно от глиняного пола; в сумраке стоял уксусный залах стружек и столярного клея.

Грише нравился этот запах, и он долго сидел на пороге, помахивая на себя картузом и глядя в поле, где дрожало и убегало дрожащими волнами марево жаркого майского дня. Дачные сады казались в нем мутными, серыми набросками на стекле. Грачи, как всегда в жару, кричали где-то в степи тонкими томными голосами. А на дворе мельницы не было ни малейшего дуновения ветерка, на глазах сохла трава... Разгоняя дремоту, Гриша поднялся с порога. Близ порога валялся топор. На верстаке, среди инструментов, в белой пыли пиленого дерева, лежали две обгорелые печеные картошки и книга в покоробленном переплете. Гриша развернул ее: Евангелие. На заглавном листе его было написано: «Боже мой!

Я стыжусь и боюсь поднять лицо мое к тебе, боже мой, ибо беззакония наши стали выше головы и вина наша возросла до небес... Странный человек! На одной было начало стихотворения: Долго я бога искал в городах и селениях шумных, Долго на небо глядел - не увижу ли бога... На другой опять тексты: «Итак, станьте, препоясав чресла ваши истиною и облекшись в броню праведности... Гриша вздрогнул и долго следил за ней в небе. Вспомнилось нынешнее утро, купальня, балкон, теплица - и все это вдруг показалось чужим и далеким... Он постоял перед дверью в избу, тихо отворил ее. В передней узкой комнате загудели мухи; воздух в ней был душный, обстановка мрачная, почти нищенская: почерневшие бревенчатые стены, развалившаяся кирпичная печка, маленькое, тусклое окошечко. Постель была сделано ил обрубков полей и досок, прикрытых только попоной; в головах лежал свернутый полушубок, а вместо одеяла - старое драповое пальто.

На столе, среди истрепанных книг, валялись странные для этой обстановки предметы - бронзовый позеленевший подсвечник, большой нож из слоновой кости, головная щетка и фотографический портрет молодой женщины с худощавым грустным лицом. Из деликатности Гриша отвел глаза от стола - и сердце его сжалось при взгляде на эти старые, засиженные мухами, уже давно не бывшие в употреблении вещи и на этот портрет. Зачем это самоистязание? Он смотрел на бревенчатые стены, на нищенское ложе, стараясь понять душу того странного человека, который одиноко спал на нем. Были, значит, и у него другие дни, был и он когда-то другим человеком... Что же заставило его надеть мужицкие вериги? Это было жестокое изображение крестной смерти, написанное резко, с болью сердца, почти с озлоблением. Все, что вынесло человеческое тело , пригвожденное по рукам и ногам к грубому тяжелому кресту, было передано в лице почившего Христа, исхудалого, измученного допросами, пытками и страданием медленной кончины. И тяжело было глядеть на стриженую, уродливую голову привязанного к другому кресту и порывающегося вперед разбойника, на его лицо с безумными глазами и раскрытым ртом, испустившим дикий крик ужаса и изумления перед смертью того, кто назвал себя сыном божиим...

Морщась, Гриша отворил дверь в другую комнату. Тут было очень светло от солнца, совершенно пусто и пахло закромом. По полу когда-то прошелся широкими полукругами веник, но не докончил своего дела, и мучная пыль белела в углах и на карнизах. У одного окна, на котором грудами лежали литографированные тетрадки, учебник «Эсперанто», изречения Эпиктета, Марка Аврелия и Паскаля, стоял стул. На нем Каменский, должно быть, отдыхал и читал. На простенке были приклеены хлебом печатные рассуждения под разными заглавиями: «О Слове», «О Любви», «О плотской жизни». Среди же них еще стихотворение, крупно написанное на белом листе бумаги: Боже! Жизнь возьми — она Дни возьми - пусть каждый час Слышишь ты хвалебный глас! А ниже - из псалмов Давида: «Ты дал мне познать путь жизни; ты исполнишь меня радостью перед лицом твоим!

Он с изумлением смотрел кругом, прислушивался к тишине этого заглохшего поместья и к тому, что пробуждалось в его сердце, долго ходил из угла в угол... Потом вернулся в полутемную комнату, вышел в сени, снова развернул Евангелие… «Дети! Недолго уже быть мне с вами... Отняв глаза от книги, Гриша долго и напряженно глядел в угол, ничего не видя перед собою. И он, этот странный человек, терпит скорбь, «ибо беззакония наши стали выше головы! Запах избы от ветхого переплета книги напомнил Грише тяжелую работу, кусок корявого хлеба, жесткое деревянное ложе, черные бревенчатые стены. А пустая, безмолвная и вся озаренная солнцем комната - светлое одиночество в минуты отдыха и созерцательной, тихой жизни. Пришел час, прославь сына твоего, да и сын твой прославит тебя... Я открыл имя твое человекам...

Соблюди их во имя твое!.. В чем вы извиняетесь? Да вот залез в ваши книги, - ответил Гриша небрежно. Так что ж тут дурного? Я говорю, взял вашу книгу... Что это значит? Как это значит? Да так. Зачем вы все такие слова употребляете?

Они стояли друг против друга, и Гриша чувствовал, что пристальный взгляд улыбающихся глаз Каменского все более подчиняет его себе. Что это вы покупали? А вот луку немного и хлеба. И Каменский опустил мешок на землю. Гриша встрепенулся. Нет, нет, вы сначала разведите. Успеется, - отозвался Каменский. Гриша с преувеличенным вниманием стал слушать, как надо работать фуганком, и помогать заправлять доску в верстак. Ну-ка попробуйте!

Гриша взял фуганок и с такой силой зашаркал им по доске, что в два-три взмаха испортил ее. Да вы потише! Он ушел в избу, вынес оттуда чугунчик с водой, поставил его на таган около порога и развел огонь. Синий дымок поплыл по двору. Поглядывая на него, Каменский взял из-за верстака кадушку, сел на порог и стал набивать обручи. Стук молотка звонко отдавался в пустой кадке. Подлаживая под этот стук, Гриша пристально шмыгал фуганком по доске. Стружки кремового цвета, красиво загибаясь, падали на пол. Вы живете только с матерью?

Нет, и отец часто приезжает, - поспешно ответил Гриша, поднимая запотевшее и возбужденное лицо. Он что же - все города украшает? Как города украшает? Строит дома богатым людям? Созидает Вавилон? Ах, вот что... Если хотите, да. Ну, этого-то я не хочу! И, положив в воду картофелю и луку, поправив огонь, опять сел на порог за работу.

Да, - сказал он задумчиво. Он только что кончил курс... Теперь служит... Так, - сказал Каменский. А вы тоже думаете этим заняться? Гриша помолчал. Не знаю, - сказал он тихо. Каменский тоже помолчал. Это хорошо, что не знаете, - сказал он почти строго и стал задумчиво глядеть вдаль.

Но и египтяне - люди, а не бог, и кони их - плоть, а не дух. И, подняв глаза на Гришу, прибавил: И вы будете также… также несчастны и одиноки, если будете не жить, а служить. Вы скоро забудете людей, будете знать только отношения вместо людей, и вам будет очень тяжело... Гриша вспомнил свою семью и опустил глаза. Я испытал это на себе, - опять заговорил Каменский. И когда я приехал в деревню к своим, где думал начать новую жизнь, я ясно увидел, как велика эта пропасть. Я мог только с крыльца слушать говор и весь этот смутный шум деревни, наблюдать жизнь простых и добрых людей , которых я прежде намеревался учить злым и ненужным делам, думая, что эти дела добрые и нужные дела, - только наблюдать: между нами была пропасть. Я был как человек, стоящий у ручья, которому хотелось пить, но которому сказали, что, прежде чем пить, надо взмутить воду, и он стал пить мутную воду, хотя и знал, что мутить воду было не нужно... Гриша слушал, стараясь не проронить ни одного слова.

Но, боясь сказать это невпопад, неумело, боясь, что Каменский заговорит с ним как с мальчиком, молчал. А про Египет, - спросил он наконец, - это чьи слова? Вы не читали? Завтра воскресенье, - сказал он, - мы не будем работать. Если хотите, приходите, и мы почитаем вместе. Во сколько? Когда хотите. Хоть часов в десять. Раньше нельзя, так как я пойду в город на почту.

Непременно приду!

Со двора звонко и весело раздавалось кудахтанье кур. В доме еще стояла тишина светлого летнего утра.

Гостиная соединялась со столовой аркой, а к столовой примыкала еще небольшая комната, вся наполненная пальмами и олеандрами в кадках и ярко озаренная янтарным солнечным светом. Канарейка возилась там в покачивающейся клетке, и слышно было, как иногда сыпались, четко падали на пол зерна семени. В большом трюмо, перед которым Гриша ворочал тяжестями, вся эта комната отражалась в усиленно-золотистом освещении с неестественно прозрачной зеленью широкой цветочной листвы.

Когда же Гриша вышел на балкон, сел за накрытый стол и, покачиваясь на передних ножках стула, стал, слегка расширяя ноздри, медленно пить молоко, в тишине дома раздался томный голос Натальи Борисовны: Гарпина! Гриша лениво поднялся с места. Ну, что тебе?

Наталья Борисовна, полная женщина лет сорока, сидела на постели и, подняв руки, подкалывала темные густые волосы. Увидав сына, она недовольно повела плечом. Ах, какой ты, брат, невежа!

Гриша молча ждал. В комнате с опущенными шторами стоял пахучий полусумрак. На ночном столике возле свечки тикали часики и лежала развернутая книжка «Вестника Европы», И она попросила достать из столика деньги, посмотреть, где записка - что впять в библиотеке, собрать журналы и позвать Гарпину.

Гарпина сейчас: едет в город, - сказала она, - не нужно ли тебе чего?.. Нынче приедет отец и, вероятно, с ним Игнатий. Будь добра, поскорее!

Ну, ты невозможен, наконец! Ты, например, даже ничего не сообщил мне о нем... Ты сама его видела.

Что же я могла видеть в десять минут, когда человек брал заказ? Кроме как о шкапе, мы двух слов не сказали. Но ведь и я хожу к нему только третий день.

Но все-таки? Обыкновенный толстовец. Ну, словом, позови его, пожалуйста, к нам сегодня вечером.

Ты знаешь, это будет интересно Игнатию. Только позови, голубчик, как-нибудь потоньше, а то ведь откажется! Гриша кивнул головой и вышел.

И тотчас же ласково крикнула им слабым голосом: Откуда бог несет? Профессор, грубоватый на вид, рыжий и курносый, двигался не спеша, и его толстые очки блестели очень строго; в петличке у него краснел цветок, в руках была корзина. Профессорша, маленькая еврейка, похожая на гитару, приклоняла свою черную головку к его плечу.

Как всегда, в ее меланхолических глазах и во всем птичьем личике; было что-то надменное и брезгливое: никто не должен был забывать, что профессорша - марксистка, жила в Париже, была знакома с знаменитыми эмигрантами. Что это вы так рано? По грибы, - ответила профессорша, а профессор, силясь улыбнуться, прибавил: Дачей нужно пользоваться.

Ах, какие скучные! На обширной поляне парка стояли одни темно-зеленые, широковетвистые дубы. Тут обыкновенно собирались дачники.

Теперь большинство их, чиновники, шли по дороге, пролегающей между дубами, к железнодорожной станции. Барышни в пестрых легких платьях и мужчины в чесуче, в мягкой обуви, проходили мимо Натальи Борисовны и углублялись по узкой дороге в лес, где от листвы орешника стоял зеленоватый полусвет, сверкали в тени золотые лучи, а воздух был еще легкий и чистый, напоенный резким запахом грибов и молодой лесной поросли. И Наталья Борисовна снова почувствовала себя хорошо и покойно на этой дачной поляне, раскланиваясь с знакомыми и садясь на скамейку под свой любимый дуб.

Она откинулась на ее спинку, развернула книгу и, еще раз оправив складки платья, принялась за чтение. Иногда она тихо подымала голову, улыбалась и переговаривалась с дачницами, расположившимися под другими дубами, и опять не спеша опускала глаза на статью по переселенческому вопросу. А поляна оживлялась.

Подходили дамы и барышни с работой и книгами, няньки и важные кормилицы в сарафанах и кокошниках. Изредка, но все-таки без надобности щелкая, прокатывались велосипедисты в своих детских костюмах. Худые проносились с форсированной быстротой, согнувшись и работая ногами, как водяные пауки.

Коренастые, у которых узкий костюм плотно обтягивал широкие зады, ехали тише, уверенно и весело оглядываясь. Блестящие спицы велосипедов трепетали на солнце частыми золотыми лучами. А дети взапуски бегали, звонко перекликались и прятались друг от друга за дубами.

Золотистый, чуть заметный туман стоял вдали в знойном воздухе. На местах солнечных золотисто-зеленые мухи словно прилипали к дорожкам и деревьям. Вверху, над вершинами дубов, где ровно синела глубина неба, собирались облака с причудливо округляющимися краями.

Веселый и томный голос иволги мягкими переливами звучал в чаще леса. Гриша шел к Каменскому, сбивая молотком цветы по дороге. Каменский занимался столярной работой, и Гриша брал у него уроки.

Ему давно хотелось узнать какое-нибудь ремесло и потому, что это полезно для здоровья, и потому, что когда-нибудь будет приятно показать, что вот он образованный человек, умеет работать и простую работу. По дороге он, между прочим, думал, что, выучившись, он сам сделает себе идеальные шары и молотки для крокета, да, пожалуй, и всю мебель для своей комнаты... Занимало и то, что теперь он может похвалиться, что знает «живого толстовца».

В доме отца Гриша с детства видел самых разнохарактерных людей: тузов разных служб и профессий, имеющих всегда такой вид, словно они только что плотно пообедали, богатых толстых евреев, которые важно, по-гусиному, переваливались на ходу, известных докторов и адвокатов, профессоров и бывших радикалов. И отец называл за глаза тузов мошенниками, евреев - «жидовскими мордами», остальных - болтунами, ничтожеством. Когда Гриша только что начал читать серьезные книги, знакомиться со студентами, ему часто приходилось удивляться: вдруг оказывалось, что какой-нибудь писатель или знаменитый профессор, который представлялся человеком необыкновенным - ни больше ни меньше, как «идиот», «посредственность», вся известность которой основывается на энциклопедических иностранных словарях да на приятельстве с людьми влиятельными.

И говорил это не кто-нибудь иной, а сам Петр Алексеич, которому было достаточно рассказать в шутливом тоне, что такая-то знаменитость затыкает уши вагой, любит чернослив и, как огня, боится жены, чтобы авторитет этой знаменитости навсегда померк и глазах Гриши. Такие же новости привозил из столицы и Игнатий, а он, как человек крайне нервный, был еще более резок в мнениях. Что ж, и терпентин на что-нибудь полезен, - сказал он однажды словами Пруткова, когда зашел разговор о толстовцах и толстовском учении, - этой «доморощенной философии самоучки с недисциплинированной головой».

И Гриша, робея Каменского, усвоил себе манеру насмешливо щуриться, думая о нем. Жил Каменский на мельнице, в версте от деревни. Мельница стояла на зеленом выгоне, к югу от дачных садов , там, где местность еще более возвышалась над долиной.

Хозяин почему-то забросил ее: маленькое поместье с высоким тополем над соломенной крышей избушки, с бурьяном на огороде, медленно приходило в запустение. Внизу, в широкой долине, темным бархатом синели и, сливаясь, округлялись вершины лесов. Мельница, как объятья, простирала над долиной свои изломанные крылья дикого цвета.

Она, казалось, все глядела туда, где горизонт терялся в меланхолической дымке, а хлеба со степи все ближе подступали к ней; двор зарос высокой травою; старые серые жернова, как могильные камни, уходили в землю и скрывались в глухой крапиве; голуби покинули крыши. Одни кузнечики таинственно шептались в знойные летние дни у порога избушки, мирно дремлющей на солнце. Вот и келья под елью!

Он уже представлял себе, как Каменский начнет поучать его, спасать его душу, и заранее вооружился враждебной холодностью. Однако Каменский только показал ему, как надо распиливать доски; и это даже обидело Гришу: «Не хочет снизойти до меня», - думал он, искоса поглядывая на работающего учителя и стараясь подавить в себе чувство невольного почтения к нему. Сегодня он подходил к этой келье в девятом часу.

Обыкновенно Каменский в это время работал. Но теперь в сенцах, где стоял верстак, никого не было. Алексей Александрович!

Но и в мельнице было пусто. Только воробьи стаей снялись с пола, да ласка таинственно, как змейка, шмыгнула по стояку в развалившийся мучной ларь. В сенцах, обращенных дверями к северу, было прохладно от глиняного пола; в сумраке стоял уксусный залах стружек и столярного клея.

Грише нравился этот запах, и он долго сидел на пороге, помахивая на себя картузом и глядя в поле, где дрожало и убегало дрожащими волнами марево жаркого майского дня. Дачные сады казались в нем мутными, серыми набросками на стекле. Грачи, как всегда в жару, кричали где-то в степи тонкими томными голосами.

А на дворе мельницы не было ни малейшего дуновения ветерка, на глазах сохла трава... Разгоняя дремоту, Гриша поднялся с порога. Близ порога валялся топор.

На верстаке, среди инструментов, в белой пыли пиленого дерева, лежали две обгорелые печеные картошки и книга в покоробленном переплете. Гриша развернул ее: Евангелие. На заглавном листе его было написано: «Боже мой!

Я стыжусь и боюсь поднять лицо мое к тебе, боже мой, ибо беззакония наши стали выше головы и вина наша возросла до небес... Странный человек! На одной было начало стихотворения: Долго я бога искал в городах и селениях шумных, Долго на небо глядел - не увижу ли бога...

На другой опять тексты: «Итак, станьте, препоясав чресла ваши истиною и облекшись в броню праведности... Гриша вздрогнул и долго следил за ней в небе. Вспомнилось нынешнее утро, купальня, балкон, теплица - и все это вдруг показалось чужим и далеким...

Он постоял перед дверью в избу, тихо отворил ее. В передней узкой комнате загудели мухи; воздух в ней был душный, обстановка мрачная, почти нищенская: почерневшие бревенчатые стены, развалившаяся кирпичная печка, маленькое, тусклое окошечко. Постель была сделано ил обрубков полей и досок, прикрытых только попоной; в головах лежал свернутый полушубок, а вместо одеяла - старое драповое пальто.

На столе, среди истрепанных книг, валялись странные для этой обстановки предметы - бронзовый позеленевший подсвечник, большой нож из слоновой кости, головная щетка и фотографический портрет молодой женщины с худощавым грустным лицом. Из деликатности Гриша отвел глаза от стола - и сердце его сжалось при взгляде на эти старые, засиженные мухами, уже давно не бывшие в употреблении вещи и на этот портрет. Зачем это самоистязание?

Он смотрел на бревенчатые стены, на нищенское ложе, стараясь понять душу того странного человека, который одиноко спал на нем. Были, значит, и у него другие дни, был и он когда-то другим человеком... Что же заставило его надеть мужицкие вериги?

Это было жестокое изображение крестной смерти, написанное резко, с болью сердца, почти с озлоблением. Все, что вынесло человеческое тело , пригвожденное по рукам и ногам к грубому тяжелому кресту, было передано в лице почившего Христа, исхудалого, измученного допросами, пытками и страданием медленной кончины. И тяжело было глядеть на стриженую, уродливую голову привязанного к другому кресту и порывающегося вперед разбойника, на его лицо с безумными глазами и раскрытым ртом, испустившим дикий крик ужаса и изумления перед смертью того, кто назвал себя сыном божиим...

Морщась, Гриша отворил дверь в другую комнату. Тут было очень светло от солнца, совершенно пусто и пахло закромом. По полу когда-то прошелся широкими полукругами веник, но не докончил своего дела, и мучная пыль белела в углах и на карнизах.

У одного окна, на котором грудами лежали литографированные тетрадки, учебник «Эсперанто», изречения Эпиктета, Марка Аврелия и Паскаля, стоял стул. На нем Каменский, должно быть, отдыхал и читал. На простенке были приклеены хлебом печатные рассуждения под разными заглавиями: «О Слове», «О Любви», «О плотской жизни».

Среди же них еще стихотворение, крупно написанное на белом листе бумаги: Боже! Жизнь возьми — она Дни возьми - пусть каждый час Слышишь ты хвалебный глас! А ниже - из псалмов Давида: «Ты дал мне познать путь жизни; ты исполнишь меня радостью перед лицом твоим!

Он с изумлением смотрел кругом, прислушивался к тишине этого заглохшего поместья и к тому, что пробуждалось в его сердце, долго ходил из угла в угол... Потом вернулся в полутемную комнату, вышел в сени, снова развернул Евангелие… «Дети! Недолго уже быть мне с вами...

Отняв глаза от книги, Гриша долго и напряженно глядел в угол, ничего не видя перед собою. И он, этот странный человек, терпит скорбь, «ибо беззакония наши стали выше головы! Запах избы от ветхого переплета книги напомнил Грише тяжелую работу, кусок корявого хлеба, жесткое деревянное ложе, черные бревенчатые стены.

А пустая, безмолвная и вся озаренная солнцем комната - светлое одиночество в минуты отдыха и созерцательной, тихой жизни. Пришел час, прославь сына твоего, да и сын твой прославит тебя... Я открыл имя твое человекам...

Материалы публикуются в учебных целях Просмотры Расставьте знаки препинания. Укажите предложения, в которых нужно поставить ОДНУ запятую. Запишите номера этих предложений. Решение Решение: 1 На даче его ждали длинный тёплый вечер с неспешными разговорами на открытой веранде и чай с неизменным вишнёвым вареньем.

Из его рта капала слюна, смешанная с кровью. Инна в ужасе смотрела в его лицо, стараясь поймать взгляд.

Наконец он встретился с её глазами, замер на мгновение, дико вскрикнул, вскочил и убежал, скуля, как побитый щенок. Инна дёрнулась и проснулась. Простынь под нею была мокрой. Кто и как узнал о случившемся, но вскоре по деревне поползли слухи, что дурачок изнасиловал Инку. Когда сплетни дошли до матери, она осторожно выспросила у дочери и та рассказала, что было на самом деле. Мать успокоилась.

Через год, отработав в школе в группе продлённого дня, она снова уехала поступать в пединститут, опять не добрала баллов и в деревню не вернулась. Устроилась на работу в НИИ научно-исследовательский институт , где и познакомилась с Ромкой. Когда вернулась в деревню с двухлетним сыном на руках, бабка, взяв внука на руки и, вглядевшись в его лицо пробормотала: видать не сплетни-то были. Инна сначала не поняла о чём это мать, а когда дошло — холодный пот заструился по спине: необъяснимым и непостижимым образом в чертах лица сына проступал лик дурачка. На кирпичке Инну ценили за ответственное отношение к работе и через два года она стала бригадиром смены. Директор из личного фонда выделил ей однокомнатную квартиру, как матери-одиночке.

В квартиру они заселились в лето, когда Олег пошёл в первый класс. Мальчик занимался онанизмом, и узнала она об этом, когда ему было пять лет. Вечером того дня, она подошла к кроватке сына: он спал с руками под одеялом. Она осторожно приподняла одеяло, его ручки были в трусиках. Всё, что она могла сделать, перед сном подойти к сыну и уложить его руки поверх одеяла. В пятилетнем возрасте у мальчика не было чувства стыда, но уже была хитрость: притворившись спящим, он дожидался, когда мать заснёт, и снова совал ручки под одеяло.

В школе Олег учился ровно; отличником не был, но без троек. С классом, из-за его внешности, в чертах лица было что-то отталкивающее, отношения не сложились. Несколько раз мальчишки дрались с ним. На классных вечеринках, девчонки упорно не хотели с ним танцевать. На восьмое марта, в седьмом классе, оставшись после уроков в школе, поздравили девчонок и устроили танцы. Когда Олег пригласил на белый танец Верку, в которую был влюблён, она, оттолкнув его руку и, скривив губки, сказала: -Отстань от меня, Квазимода.

Олег вздрогнул, показалось даже музыка стихла, кто-то захихикал, потом заржали все.

От снега никуда не деться. Синоптики дали прогноз на первые длинные выходные в Иркутске

Отработка задания 8 ОГЭ по русскому языку: Раскройте скобки и запишите слово «директор» в соответствующей форме, соблюдая нормы современного русского литературного языка. 3) В холодное осеннее ненастье к длинной избе подкатил закиданный грязью тарантас с. 1) На даче его ждали длинный тёплый вечер с Ееспешными разговорами на. О сервисе Прессе Авторские права Связаться с нами Авторам Рекламодателям Разработчикам. 1) На даче его ждали длинный тёплый вечер с Ееспешными разговорами на открытоЙ веранде и чай с неизменЕым вишнёвым вареньем. На даче его ждали тёплый вечер с неспешными разговорами на открытой веранде и чай с вишнёвым вареньем.

Тёплый вечер

Бабы на даче. Русские дачи. На даче его ждали длинный. Приколы весенние работы в саду. Приколы о весенних работах на огороде. На даче для детей на ночь и родителей на сайте РуСтих Сказки. ным семьянином, нежно любил жену и сына и обожал свою мать, которая пос- тоянно жила как раз на теплой благоустроенной даче и к которой он с ог- ромным удовольствием ездил. Был тёплый летний вечер, Зонтик сидел в своей комнате и пил чай смотря на красивый вечерний пейзаж в окне. Свежие новости Москвы на сегодня и завтра. Какое метро откроют, какими будут «Лужники».

Похожие новости: