«Диссернет»: Вольное сетевое сообщество экспертов, исследователей и репортеров, посвящающих свой труд разоблачениям мошенников, фальсификаторов и лжецов.

По мнению ректора театрального училища Щепкина Бориса Любимова, организаторы митингов, агитирующие детей, создают риск для их жизни.

В Доме русского зарубежья состоится встреча с Борисом Любимовым и премьера фильма о мастере

От всего сердца желаем Вам, Борис Николаевич, крепкого здоровья, творческих идей и благополучия Вам и Вашим близким! Губернатор Николай Любимов на заседании облправительства 18 января обратился к заместителю главы администрации Рязани Борису Ясинскому: «Борис Викторович. Любимов Борис Николевич, советский и российский театровед и педагог, театральный критик, кандидат искусствоведения (1977), заслуженный деятель искусств РСФСР (1990), профессор. Александр Кряжев/РИА «Новости» Суд оштрафовал авиакомпанию «Сибирь» (АО «S7») за нарушение прав пассажиров.

Запас прочности

Борис Любимов - «Портрет современной российской культуры»
Малый театр покажет документалку о Борисе Любимове | КиноРепортер
Борис Любимов - Российская газета
Борис Любимов: Драматурги любили людей
Сообщи о фактах коррупции

Отец нового министра культуры Борис Любимов рассказал о дочери

Он обладал удивительным свойством — постоянно меняться, но каждый раз говорить таким языком, на котором говорил бы автор, если бы он писал по-русски. Виктор Ланчиков 22 13 Доклад об одном из учителей Любимова — Борисе Александровиче Грифцове, подготовил Дмитрий Александрович Беляков, кандидат филологических наук, доцент кафедры отечественной и зарубежной литературы Переводческого факультета Московского государственного лингвистического университета совместно с Анастасией Веденеевой. Борис Грифцов был специалистом по французской культуре, искусствоведом, литературоведом и переводчиком, во многом повлиявшим на Николая Любимова. Бахтина Мордовского государственного университета, рассказала о дружбе Николая Любимова с Михаилом Бахтиным.

Сын легендарного советского переводчика, он с детства был окружен личностями незаурядными. В десяти встречах-интервью Борис Николаевич рассказывает о людях, сформировавших его. О тех, кого сам он мог бы назвать своими учителями. Это и родители, и педагоги, и литераторы, и деятели театра.

Как ходили в храм? Жена ваша была тоже из церковной семьи, у нее тоже какая-то преемственность? Мы в 2001 году туда ездили. Не знаю, как сейчас, но тогда на доме, где они жили, висела мемориальная доска, а с другой стороны, мы дали денег на памятник. Всё-таки какая-то память об отце Шверубовиче жила там. Во всяком случае, одиннадцать лет назад, не знаю, как сейчас. Может быть, я в этом смысле был активнее, в большей степени воцерковлен. К моменту нашей свадьбы отец мне стал передаривать свою сначала религиозно-философскую, а потом уже и богословскую литературу. Дело в том, что у него по его издательским связям было почти всё, что выпускала Московская Патриархия с конца 1960-х годов, включая «Журнал Московской Патриархии». У меня и сейчас стоят все Минеи, все издания Псалтири, все богослужебные издания. С 1971 года у меня в архиве хранятся все номера «Журнала Московской Патриархии», между прочим. Я бы сказал, к моменту женитьбы я был дилетантски, но всё-таки начитан. В библиотеке дома было кое-что еще из дореволюционных изданий, поэтому, например, перед уходом моим в армию отец подарил мне Новый Завет 1917 года издания. Был и «Закон Божий», самые элементарные учебники, может быть, оставшиеся еще от его дедов и прадедов. То есть у меня было то, чего были лишены в это время люди, желающие знать даже на школьном уровне, пускай самом примитивном: и краткая история Ветхого Завета и так далее, и так далее. С другой стороны, я вспоминаю о том, что отец не был не то что философски начитанным, а умозрение не очень влекло его в отвлеченное философствование, но всё-таки он подарил мне четырехтомник писем Владимира Соловьева, «Русскую идею» Владимира Соловьева, Розанова. Еще у меня в библиотеке было 24-томное собрание сочинений Мережковского. Были издания, посвященные Достоевскому, в которых печатались такие философы, как Николай Лосский или Карсавин. Были «Два града» отца Сергия Булгакова, тогда еще просто Сергия Булгакова, дореволюционное издание, которое отец мне подарил. Так что дома уже немножко философии было, а дальше я стал рыться по библиотекам. Мы часто говорим: «Ах, нельзя было прочитать». Конечно, нельзя было прочитать, но можно. В библиотеке Союза писателей, куда я имел доступ, послереволюционных зарубежных изданий, конечно, не было, а дореволюционные, если не ошибаюсь, там остались, например по автографам сужу , очень большая часть библиотеки Николая Лосского с автографами тех, кто ему книги дарил. Например, «Предмет знания» Франка я читал в библиотеке Союза писателей. Ко мне хорошо относились, и я в свободном доступе получил это дореволюционное издание. Кроме того, было еще важное звено в моей жизни, даже звеном это не назову, этап — это, конечно, общение с отцом Всеволодом Шпиллером, как раз совпавшее с его подъемом конца 1960-х — начала 1970-х годов. Тем более что всё в этой жизни промыслительно мы жили в соседнем доме. Познакомил меня с ним отец, и первое время знакомства нашего с ним сводилось к некоторым духовным беседам и к тому, что он снабжал меня литературой. Он узнал, что я занимаюсь театром, а сестра его — певица, и сам он хорошо знал театральную жизнь, лучше знал, конечно, концертную, он очень музыкальный человек, но и театральную тоже. И достает, и дает мне. У него был в библиотеке этот редчайший экземпляр журнала «Маковец» 1922-го, по-моему, года. Отец, который был библиофилом, просто побелел, он сказал: «Отец Всеволод, не давайте этому негодяю, он его потеряет». Отец Всеволод со свойственным ему юмором афористично сказал: «Николай Михайлович, я не библиотекарь, а священник». Он дал мне этот журнал. Я его, конечно, не потерял, вернул. Он был в этом смысле очень широк, в своих проповедях, пассиях он настаивал на включении в церковное сознание наследия русской мысли XX века. Первое, что он мне дал, это «Антология русской мысли», составленная Франком в 1965 году. Там фрагментики были напечатаны, конечно, это не давало представления ни о Флоренском, ни о Булгакове, но читаешь краткую биографию и даты рождения — и это начинает выстраиваться у тебя в некую последовательность. А потом он стал давать и Бердяева, и Булгакова, и Зеньковского. Я был в этом смысле начитан уже в студенческие, а уж потом в аспирантские годы достаточно основательно. Но пока это шло только на уровне посещения храмов. Я очень любил его пассии. Некоторые пассии печатала моя сестра на машинке. Помню ту его пассию, где он цитировал молитву Солженицына, это примерно 1969 год. Как раз 1968-1969-й — это такой этап, когда всё встрепенулось, потом столичная интеллигенция потянулась в храмы. Я это связываю, в том числе, и с «Доктором Живаго», с печатанием «Мастера и Маргариты» в 1966-67 годах, и с очерком Солженицына «Пасхальный крестный ход» в 1967-м. Когда и с точки зрения чистой поэзии появился «воздух с привкусом просфор». Тут уже туда потянуло. Давай хотя бы около церковных стен станем, посмотрим, что там. С другой стороны, «Мастер и Маргарита» — ах, это вон как! А это, вообще говоря, не так? А как это на самом деле было? А давайте-ка почитаем Евангелие. А где оно? Его нельзя? А как достать? Во-первых, если нельзя, то почему нельзя? Просыпается протестное сознание. А где достать? И стали доставать. Потянулась молодежь, очень разная, прежде всего, конечно, гуманитарная, в том числе искусствоведы. Потому что если ты искусствовед и тебе обрыдла марксистско-ленинская идеология, куда тебя тянет? В Средневековье. Если это Средневековье, то ты занимаешься либо древнерусской литературой а что такое древнерусская литература? Жития святых. Куда тут денешься? Ты можешь интерпретировать это как угодно, но всё равно ты никуда от преподобного Сергия не денешься , либо иконой. А икона — она и есть икона. Сначала ты можешь, конечно, описывать, восхищаться композицией, красками, формой, структурой, назовешь это как угодно, а потом ты возьмешь и приложишься к этой иконе, и крестишься, и обвенчаешься, и так далее. Но и техническая интеллигенция, упершись в какие-то тайны, которые тебе еще неподвластны, тоже пошла туда за иррациональным. Здесь можно назвать теперь уже и старейших священнослужителей, которые, пройдя через курс какого-нибудь технического вуза, потом становились диаконами и священниками. И философы потянулись, и так далее. Более того, туда потянулись люди разных национальностей. И в этом смысле 1968-69-й год очень характерен. В Москве одним таким центром стал Николо-Кузнецкий храм. Это еще одна узловая станция. Эти станции еще бывают связаны с временем и местом. Я, как театральный человек, люблю триединство — время, место, действие. Бывает, знаете, когда на часах все стрелки сходятся, и всё плохо. Вот у меня примерно к 1971 году так и сложилось. Я выхожу из подъезда, направо, иду бесцельно, обычно я всегда выхожу в арку, а тут я почему-то пошел этим путем. Узкий тротуарчик, и дорогу мне закрывает отец Всеволод Шпиллер, он возвращается после службы. На меня это не похоже. Я в принципе человек, который должен всё это носить в себе, это не предполагает исповеди, очень трудно это, просто технологически, я бы сказал. Не страшно покаяться, но как-то про себя неловко рассказывать. Вроде как ты хвастаешься своими трудностями. Поэтому опять же это «фейсбучие» для меня — это катастрофа, я не могу понять, как это может быть. А тут такой «фейсбук», я ему прямо сразу говорю: «Очень плохо». И он мне говорит абсолютно спокойно, это очень для него характерно: «Вам надо исповедаться и причаститься». Что делает лукавый разум или воля человека, который не хочет этого, в таких случаях? Он говорит: «Я не хочу», и я в данном случае произношу: «Я не готов». Как будто я или кто-то другой когда-нибудь был готов к встрече с Господом! Не каждый день, во всяком случае. Я ему эти слова говорю. Он говорит: «А чего тут готовиться? Среда и пятница и так, прибавьте к этому еще четверг и субботу, в воскресенье я после литургии исповедую. А в понедельник будет Сретение, как хорошо на Сретение причаститься». Он никогда не приказывал, не указывал, не распоряжался. Очень он просто это говорит. Ну, я так и сделал. Кстати, потом, позднее, когда мы стали уже близкими, он говорил: «Чаще причащайтесь, не говейте» — в смысле XIX века и так далее. Я исповедался, причастился. Потом я всегда на Сретение звонил ему. И для меня это Сретение всегда праздник с большой буквы, это еще мое такое малое Сретение. В начале 1960-х увеличился приход храма, не протолкнешься. В 1980-е годы — это молодежь, потом дети. Мои знакомые вспоминают, что если в 1960-е годы в храм ходили дети, то это было в порядке исключения, а в 1980-е годы начали ходить, мы это видим и сейчас во многих храмах, может быть, в большинстве. Я смотрю, у нас подмосковный храм — это храм детей, иногда это даже бывает несколько обременительно для взрослых, для пожилых и так далее. А тогда это, может быть, был единственный храм в Москве, где сначала священники минут двадцать из четырех чаш причащали детей, а потом уже до нашего брата дело доходило. Конечно, в Москве отец Всеволод был первым, для которого литургическое возрождение было так важно. Частое причащение, частое включение в ритм церковной жизни. Когда я ему стал часто звонить и поздравлять с церковными праздниками, он мне сказал: «Я очень рад, что вы живете церковным ритмом». Когда я ушел в армию а я пошел туда сам и это, может быть, один из немногих правильных поступков в моей жизни — этот и женитьба , выпал год жизни церковным ритмом. Зато когда едешь эшелоном трое суток, а из 40 москвичей, с которыми я проходил карантин, было 38 ранее судимых, без наколок только я и еще один юноша — это сильно. Ты лежишь на полочке и молишься. Я служил на Байконуре, и когда прилетел в Москву в командировку, был некоторый если не загул, то течение по ритмам не церковной, а московской светской жизни. Отец Всеволод мне звонит: «Вы должны обязательно причаститься». Тут я опять: «Я не готов». Это было навечерие Богоявления 73-го года, я исповедался у него, он сказал: «Если хотите, можете пойти в алтарь». А мне надо было идти в Дом советской армии, так что я был в форме, но в пальто — и в таком виде был в алтаре у него первый и последний раз в этом храме. Когда я вернулся из армии, я познакомился с отцом Дмитрием Дудко, который тогда был на пике своего диссидентства. Я отцу Всеволоду сказал об этом. Год меня не было в Москве, и за год очень всё изменилось. С одной стороны, кто-то уезжает, а кто-то становится не просто диссидентом, а именно церковным диссидентом. Он мне просто сказал: «Это не ваш путь». Вот сказал и сказал. А мне после армии хочется. Я понимаю, что если бы туда потянуло, то я включился бы в это дело. Действительно, в результате оказалось, что это не мой путь, а через полгода там уже началось то, о чем я рассказывал: работа и женитьба, и так далее, и тут уже не до церковного диссидентства. Но вокруг было не тихое подполье конца 1950-х — начала 1960-х годов, а достаточно бурная и активная жизнь. Куда ни придешь, все что-то читают, все что-то передают. У любого из узкого круга московской интеллигенции лежит «Вестник христианского движения», членом редколлегии которого я теперь являюсь с 1996 года, что мне в 1976-м представить себе было невозможно. А поскольку я переехал на Садовое кольцо тут опять очень важно пространство , я снова вернулся, в том числе и в храм Иоанна Предтечи, где служил тогда отец Георгий Бреев. Я очень часто на литургию ездил в Николо-Кузнецкий храм, потому что отец Всеволод в связи с возрастом, здоровьем всенощные далеко не всегда служил, а на всенощную мне пятнадцать-двадцать минут пешком к отцу Георгию. Это сейчас храмы в шаговой доступности, сейчас ты можешь выбрать. По дороге мне храм Девяти Мучеников, а в эту сторону Большое Вознесение, где я — член приходского совета с 1990 года. Это уже другая жизнь. Я очень полюбил не только поздние литургии, но и когда отец Георгий Бреев служил ранние и исповедовал. Я легко рано вставал после армии. Для меня подъем в шесть утра — это нормально, зато отбой в десять. Из меня быстро в армии сделали жаворонка. А мне еще было принципиально это в армии важно, потому что тогда у меня было много свободного времени. У меня была в Доме культуры своя комната, где я мог читать книги, брал очень хорошие из библиотеки. Поэтому для меня это сознательный был подъем в шесть, иногда я даже вставал в пять, чтобы еще лишний час выгадать до того, когда тебя на общие работы погонят. Приходить к ранней литургии с такой школой к семи часам — одно удовольствие, к девяти ты причастился, и у тебя весь день свободен. Еще больше я полюбил это тоже к вопросу о церковном ритме будничные литургии — мало народу, нет очереди на исповедь, можешь чуть подробнее поговорить, пустой храм, тишина, покой, молитвенность. Тоже в восемь часов начинается служба, в девять тридцать, в десять служба заканчивается, у тебя впереди еще весь рабочий день, а ты уже напитался. Был молодой, энергичный, поэтому два-три раза в неделю успевал точно в храме побывать. Постепенно там прижились еще и в силу того, что отец мой поддерживал связь с отцом Георгием, и я стал устанавливать всё более тесную связь. Появилась на свет его дочка Маша, теперь Мария Георгиевна, учительница в той гимназии, где учатся мои внуки. Мир тесен даже в нашем многомиллионном московском городе. Когда она выросла, в последние годы жизни моего отца она была большим утешением, она приезжала к нему, он ей читал свои воспоминания. Это такой был выросший ребенок, ставший взрослым человеком, проникавшийся духом той культуры, который мог передать и мой отец. Он ее очень любил. Поэтому у нас еще одно звено выросло в нашей цепочке. Я всё теснее и теснее оказывался с ним связан. В 1984 году скончался отец Всеволод Шпиллер, и с того времени отец Георгий стал мне духовным отцом. Вы знаете, я об этом постоянно думаю, я, конечно, не отец Павел Флоренский, для того чтобы разгадывать тайны чисел, но, тем не менее, когда возникает какая-то такая тайна, я начинаю о ней думать. Отец Всеволод скончался 8 января 1984 года, а 8 января — это день рождения отца Георгия. Я уже говорил, утром я причащался у отца Всеволода, вечером я на службе у отца Георгия. По этому поводу можно хмыкнуть, можно промолчать, можно почесать затылок, но не упомянуть об этом, мне кажется, нельзя. Как не могу не сказать о том, что и день ареста моей бабушки, и день выхода ее из тюрьмы совпали, и в этот же день спустя сорок один год хоронили моего отца. Поэтому для меня всегда это и день молитвы о бабушке, не вообще, а очень конкретно, и об отце тоже — не вообще, а тоже очень конкретно. А если учесть, что это на празднование иконы «Нечаянная радость», то вот тут как хотите, так и толкуйте. Тем более что в последние дни перед смертью он говорил: «Хочу домой», может быть, для него это была и чаянная радость, такой уход из жизни. Конечно, дальше началась перестройка конца 1980-х — начала 1990-х годов, которая коснулась и Церкви, может быть, даже прежде всего Церкви, просто это было заметнее. Конечно, для человека, который открывает журнал «Огонек» и вдруг видит «К 100-летию Гумилева», например, или публикацию «Доктора Живаго», а потом Александра Исаевича, это очень заметно. Но и церковный человек много замечает. Я помню, как я 1988 году приезжал в издательский отдел Московской Патриархии, и оттуда мы с отцом Андроником Трубачевым вместе вышли. Он не переоделся, в облачении мы с ним вместе потом в троллейбусе и едем. На него смотрели просто как на некое, я уж не знаю какое, чудо света. Для меня это первый священнослужитель, который в одеянии, не в торжественном облачении, конечно, но просто в рясе едет в троллейбусе. На него смотрят, повторяю, как на некое чудо. Так что проявлялось даже в таких мелочах. И в литературе, которая стала появляться, сначала святоотеческая литература, а за ней и религиозно-философская. У меня был довольно забавный случай, когда я поехал в театральную командировку в Мюнхен в 1988 году, это было буквально за месяц до празднования 1000-летия христианства на Руси. И там мне надарили кучу книг, буквально чемодан книг, причем именно церковных. Я не вез прямой антисоветской литературы, но зато там были и Булгаков, и Библия, и Флоренский, и то, и се, и пятое, и десятое, и Ильин Иван Александрович. Между прочим, первая его републикация на родине — это дело рук вашего покорнейшего слуги в 1989 году, в журнале «Театральная жизнь». И мне его подарили. Я о нем слышал, кое-что даже читал, но собственных книг еще не было. И тут — целый Ильин. И вот конец мая 1988 года, я подхожу к таможеннику. Тогда никакого зеленого коридора не было, ты всё равно проходишь одним коридором. Чемоданчик этот въезжает, просвечивается, и у таможенника глаза, как у персонажа из сказки Андерсена, вот такие. Он видит и даже не знает, что с этим делать, а понимает, что дальше очередь. Мои спутники быстро прошли, а я, наученный опытом, эти книги в течение недели пребывания там судорожно читал, думая: если отберут, по крайней мере, я их прочитаю. Он меня в сторону и подзывает таможенника, видимо, специалиста по книгам. Тот начинает перебирать, как скупой рыцарь богатство. Я понял, что еще полгода назад вопросов бы не было со мной. Не со мной, прежде всего, а с книгами. Со мной — это другая история. И он говорит: «У вас там нет ничего, что касалось бы нашей жизни примерно после 1956 года? Говорю: «Нет, ну что вы. Хотя эти люди прозорливые, но всё-таки они умерли тогда-то, поэтому после 1956 года ничего ни Булгаков, ни Бердяев не писали». Дальше он задал мне вопрос: «Сколько стоят книги там? Я тяну время, говорю: «Ну, смотря какая книга». Тут он говорит: «А сколько там Высоцкий стоит? Я говорю: «Высоцкий…» — что-то говорю. Дальше я вспоминаю, что мне какая-то газетка была сунута, газетка была уже после 1956 года, поэтому газетку не надо было бы везти, а он закрывает чемодан, пожимает мне руку и говорит: «Работайте, товарищ». Я могу сказать, что последующая моя деятельность по републикации фрагментов, статей, книг Булгакова, Бердяева, Струве и так далее навеяна мне этим таможенником. Конечно, это совершенно другая история, когда люди вдруг высыпали, девушки с крестами на груди, обязательно поверх, поверх барьеров и прочее, прочее. Вот такое, немножко триумфальное движение, которое стало приводить к открытию храмов. В 1990 году открылся храм Большого Вознесения. И по Москве, смотришь, храмы восстанавливаются. Господи, ты даже вообще забыл, что тут был храм, стояла какая-то мастерская.

Основные работы посвящены истории русского театра, теории театра; актуальным проблемам современного российского театрального процесса и русского классического репертуара, методологии театроведения, русской литературе, а также истории Русской православной церкви, русской религиозно-философской и общественной мысли. Книги: «О сценичности произведений Достоевского» 1981 , «Действо и действие» 1997. Соавтор учебника «История русского драматического театра от его истоков до середины XX века».

Борис Любимов, Валерий Кипелов и Тамара Синявская получили награды и звания

Борис Николаевич Любимов ‒ автор более 500 научных трудов, статей и монографий. Борис Любимов о Константине Станиславском, его театре и людях опасных профессий (+Видео). Материалы про персону Борис Любимов в Саратовской области за неделю и за месяц. Одним из учредителей фонда является отец нового министра культуры Ольги Любимовой Борис Любимов.

Борис Любимов: решение Домогарова не выходить на сцену подведет театр и зрителей

С 2003 по 2007 год — директор Государственного центрального Театрального музея им. В то же время он заместитель художественного руководителя Малого театра с 1999. С 2007 года и по сей день он ректор Высшего театрального училища имени М. Борис Николаевич Любимов — автор более 500 научных трудов, статей и монографий.

Вы можете разместить у себя на сайте или в социальных сетях плеер Первого канала.

Для этого нажмите на кнопку «Поделиться» в верхнем правом углу плеера и скопируйте код для вставки. Дополнительное согласование не требуется.

О смерти Соломина на 89-м году жизни 11 января сообщил ТАСС со ссылкой на источник из окружения артиста. Художественный руководитель Малого театра накануне был выписан из больницы после инсульта. По её словам, Соломин в своей карьере не имел ни одной случайной роли, а всё, что он делал, было наполнено большим смыслом. Будина добавила, что ей очень приятно вспоминать о совместной работе с актёром.

Прежде этим занималось само министерство.

Председателем «Российского фонда культуры» является режиссер Никита Михалков. Помимо Бориса Любимова, отца министра, театроведа и театрального критика, в совет фонда также входят председатель синодального отдела по взаимоотношениям церкви с обществом и СМИ Владимир Легойда, депутат Сергей Шаргунов и дирижер Юрий Башмет. Все они являются учредителями фонда. Также в совет входит экс-глава Минкультуры, а ныне — помощник президента Владимир Мединский.

ЛЮБИМОВСКИЙ ВЕКТОР

Любимов, Борис Николаевич — Википедия
ЛЮБИМОВСКИЙ ВЕКТОР
Малый театр покажет документалку о Борисе Любимове
Родом из Перемышля
WorldPodium в соц. сетях:
Борис Любимов награждён орденом «За заслуги перед Отечеством» III степени

Премьера документального фильма «Борис Любимов. 10 встреч»

Открывая ее Любимов сообщил, что приехал в Абхазию вместе с группой преподавателей театрального училища, которые будут осуществлять отбор абхазских абитуриентов для обучения в театральном училище имени М. Он отметил, что на протяжении четырех дней отборочная комиссия будет оценивать выступления абитуриентов. По итогам этого отбора, с 1 сентября 2022 года учебу в театральном училище начнут 15 студентов из Абхазии. Отбор должен осуществляться максимально объективно, потому что ты с этими молодыми людьми как бы летишь «в театральный космос на четыре предстоящих года», — сказал он. Любимов отметил, что те студенты, которые начнут обучение в театральном училище в 2022 году, закончат его в 2026-м. Их звездный час — это вторая половина 30-х, 40-е и отчасти 50-е годы. А 60-е —70-е годы — ну, если говорить об актерах, они перейдут на возрастные роли… А в 80-е годы они начнут писать мемуары. А те, кто из них будет вести здоровый образ жизни, а родители наградили их хорошими генами, они в принципе могут дожить — вот эти ребята 2003-2004 года рождения — страшно подумать! Борис Любимов рассказал студентам о том, в чем, по его мнению, заключается особенность театрального образования.

А дистанционное обучение, к которому пришлось прибегнуть в ковидные времена, он считает не более чем временным явлением. Любимов отметил, что театр предполагает создание уникальной атмосферы, обмен энергией, особый формат общения. И несмотря на то что в интернете сейчас можно найти практически любой спектакль, — такой просмотр не сравнится с настоящим, «живым» представлением. Но это ведь не отменяет театра. Он потому и дорог человеку, несмотря на все открытия кинематографа и телевидения, что по-прежнему дает возможность общаться между собой, обмениваться энергией. Я очень надеюсь, что, когда пандемия закончится, люди вновь массово начнут ходить в театр.

А потом и это очень повлияло на мою жизнь бабушку пригласили преподавать иностранные языки внуку Марии Николаевны Ермоловой, великой актрисы Малого театра, выпускницы театрального училища, впоследствии ставшего Щепкинским. Бабушка очень подружилась с этим домом, с дочерью Ермоловой, и когда родился мой отец, то крестной матерью его стала дочь Ермоловой. Оттуда у меня некоторые если не родовые, то духовные связи с Малым театром, в котором я работаю уже больше двадцати пяти лет, так же, как и с домом Ермоловой, в который я был приведен, когда мне было лет шесть. Ермоловой и ее дочери было оставлено несколько комнат в доме, принадлежавшем ей и ее мужу. Я там познакомился с замечательными людьми, по субботам и воскресеньям я там ночевал. Первый московский номер телефона, который я выучил наизусть, — это телефон дома Ермоловой. У нас тогда не было телефона, мы жили в коммунальной квартире, и я из автомата звонил в этот дом. Один из обитателей этого дома брал меня с собой в походы на байдарках, на лыжах, в альпинистские лагеря. Когда потом из этой квартиры стали делать дом-музей Ермоловой, там был обнаружен пакет, на котором было написано: «Боречкины ласты». Так вот, «Боречкины ласты» — это не экспонат музея Ермоловой, это мои ласты. Когда мне предложили стать директором театрального музея Бахрушина а ермоловский дом входит в комплекс музея Бахрушина , у меня голова пошла кругом: я представил себе, что я директор, в том числе, того дома, с которым столько было связано и у меня, и у моего отца. Отец приехал сюда из Перемышля в 1930 году поступать, поступил в Институт новых языков, и четыре года своего обучения прожил в этом доме. В 1933 году, когда отец уже окончил институт, он был арестован. Следствие велось два или три месяца. Поскольку он был очень молод ему двадцать один год был , и дело было абсолютно пустячное, и всё-таки год был еще не 37-й, он получил всего-навсего четыре года ссылки в Архангельск. Его отпустили домой и дали возможность собраться. А дело было перед Новым годом. Новый 1934-й он встречал в доме Ермоловой с хозяйкой, Маргаритой Николаевной Ермоловой, и с дедом и бабушкой моей будущей жены. Могли ли они тогда подумать, что потомок этого без пяти минут если не зэка, то ссыльного спустя много лет с ними породнится? Она ведь по одной линии, по отцу-губернатору, происходила из не очень родовитого дворянства, а по матери была довольно родовитой. Мой родственник выяснял все генеалогические связи, этот род прямо восходит к Рюрику. Крестным отцом ее мамы был государь-император Александр II, а крестным отцом моей бабушки — великий князь Николай Николаевич старший. Но, поехав отдыхать в маленький захолустный город Перемышль, бабушка влюбилась в местного земского служащего и вышла за него замуж. Бросила Москву со всей светской жизнью, со всем Серебряным веком, который тогда был к ее услугам, — и Малый театр, и Художественный театр, и прочее, и прочее. Мой дед по отцу очень рано умер, в 1914 году, сравнительно молодым человеком. Я иногда думаю: всё промыслительно. Он застал начало мировой войны, но он не пережил Первую мировую, не пережил Гражданскую, и для него дело наверняка кончилось бы арестом в 1930-е годы. Во всяком случае, половина его близких друзей в 1930-е годы были арестованы. Был арестован и погиб в лагерях один из очень уважаемых и любимых священников, отец Николай Бриллиантов. С одной стороны, ужасно, что человек рано умер, моему отцу было тогда без месяца два года, так что он, можно сказать, безотцовщина, а с другой стороны, может быть, его это и спасло от чудовищных испытаний. Но бабушка там, в Перемышле, осталась и была преподавательницей немецкого и французского языков. Потом она была арестована, ей дали десять лет. Одно из первых моих детских воспоминаний я могу датировать с точностью до одного-двух дней. Мы жили около площади Маяковского, около гостиницы «Пекин», в коммунальной квартире, в тесноте. И вдруг отец исчез на один-два дня, это было настолько непривычно для меня, что я спросил: «Где папа? И вот в шесть утра открывается дверь это я помню смутно , и я вижу в отдалении голову своего отца и какую-то старушку сейчас я понимаю, что ей было тогда столько лет, сколько мне сейчас, но мне она казалась совершенно дряхлой и древней , и она на меня бросается, а я еще в кроватке лежу. Это оказалась моя бабушка. Конечно, мне в четыре года это был 1951 год не сказали, откуда бабушка прибыла. Обстоятельства ее жизни я узнал уже значительно позже. Я думаю, что и культура, и церковность одновременно были отцу привиты в большой мере бабушкой и дедушкой. В этой родословной редко можно увидеть священника, чаще — дьячка. Дьячок такой-то церкви, причем не Калуги, а какого-то села, иногда диакон и так далее. Поэтому когда, уже значительно позднее, отец чуть посмеивался над моим азартным увлечением не вообще церковностью, а церковной утварью, церковной терминологией, всем воздухом церковным, он говорил, шутя: «Это в тебе дьячковская кровь играет». Мама была из Харькова, с юга России, как тогда говорили. Она замечательно знала языки: французский, немецкий, очень хорошо испанский и немножко английский. Одно время, по-моему, еще в дошкольные времена, я с ней занимался тремя языками. Но тут я, имея отца-переводчика, все делал в своей жизни, чтобы в этом смысле не повторять шагов родителей. Моя старшая сестра тоже была переводчицей, у нее были блестящие способности к языкам, она легко овладела сверх обычных языков еще и португальским. В моем же случае это единственное, в чем я, скорее инстинктивно, чем сознательно, не то что отталкивался, но отходил от троп отца. Три главные темы от отца — Всё остальное — три главные темы жизни: Церковь, литература и театр — унаследовано от отца, от родителей. Лучший подарок в доме — это книга. От отца я, пожалуй, кроме книг ничего в подарок и не получал. Он сам был совершенно равнодушен к вещам, ничего в этом не понимал, не любил. До сорока лет у него не было денег, а потом уже не было ни вкуса, ни опыта. А книги — да. Был в доме такой обычай: он, библиофил, завел библиотеку, потом, как только моя старшая сестра подросла, он ей завел библиотеку, дублируя свою, потом так же и мне. У нас дома было три собрания сочинений Пушкина, три собрания сочинений Достоевского, три собрания сочинений Толстого. Я помню, если меня за что-то и могли наказать, то есть не наказать даже, а сделать выволочку, так только за то, что я неаккуратно обращался с книгой. И четвертое, что я унаследовал тоже от отца, — это любовь к природе. Был, естественно, и в Тбилиси, и в Армении, и в Прибалтике. Но прогулка по Подмосковью вместе с ним в детстве и попутно рассказ о спектакле Художественного театра или о «Днях Турбиных» Булгакова! Первый раз я услышал о Булгакове от него, он мне подробно весь спектакль рассказал, когда мне было шесть лет. Как дети играли, что Чапаев не погиб, я играл в то, что Алексей Турбин не погиб, что мы с ним, два белогвардейца, спасаем Россию от коммунизма, большевиков. Это была моя любимая детская игра в шесть-семь-восемь лет. Рассказ отца об этом спектакле я прекрасно помню. Мы тогда снимали дачу по Северной железной дороге. Кстати, тоже очень любопытно, почему именно там. Троице-Сергиева Лавра была открыта только после войны, в 1946 году. Начиная с 1947 года, отец в течение семи лет снимал дачу ровно посередине между Москвой и Лаврой, потому что ему, с одной стороны, нельзя было отрываться от Москвы надо было продукты привозить, в издательство ездить и так далее , а с другой стороны — Лавра, и каждый вечер всенощная, каждое воскресенье литургия. Пожалуй, мое отношение даже не просто к Церкви, а к монашеству связано с детством и с Лаврой. Больше так я никогда не был связан именно с монашеством. Родители рассказывали о моих первых впечатлениях: меня впервые привезли туда и потом спрашивали: «Что тебе больше всего понравилось? Не было там никакого Якова». Оказалось, что мне очень понравился диакон. Я этого слова тогда еще не знал, оно мне запомнилось как Яков. С тех пор я «яковов» люблю. Вообще у отца было немало добрых знакомых среди этой части церковного сословия. Он оставил об этом воспоминания. Я помню одного из почитаемых ныне покойных старцев игумена Савву, труды которого сейчас издаются, он к нам приезжал в Москву на метро «Аэропорт». Это, конечно, была картина, когда в 1960 или в 1961 году открываются двери нашего подъезда, где живут почтенные драматурги — Розов, Арбузов и так далее, и входит не в полном одеянии, но все-таки монашески одетый отец Савва со своими близкими людьми. У лифтерши глаза полезли на лоб, что называется. Кстати, я тогда немного посидел с ними и, каюсь, помчался играть в футбол при всей моей любви к Церкви. Отец Савва спрашивал отца: «Как сын к Церкви относится? Но у меня было преткновение: я не мог сосредоточиться во время шестопсалмия на всенощной, запинка такая бывает у человека. Отец Савва спрашивает: «Почему? Отец Савва сказал: «Да, ему скучно, а бесам совсем не скучно». Не предполагал я, а он предполагал, что потом это будет один из самых любимых моих моментов в богослужении, и что я некоторое время буду читать шестопсалмие в одном из подмосковных храмов. Вот такие пути. Иногда вспоминаешь какие-то точки на своей дороге, которые, тебе кажется, — просто какая-то станция, которую ты проехал, а она, оказывается, узловая. И таких узловых станций достаточно много было в моей жизни. Пионером был, комсомольцем — нет — Ведь опасно же в те времена — ребенок, который играет в белогвардейцев. Это даже страшно вообразить. Потом, в церковь ходить — тоже в школе не скажешь. Была двойная жизнь. Родители об этом разговаривали? Чувствовался этот гнет, атмосфера времени? Я сам везунчик, всё-таки я родился уже после войны. Войну я не застал. После войны материальное положение у семьи было довольно тяжелое примерно до начала 1950-х годов, когда вышел отцовский перевод «Дон Кихота» и уже пошли какие-то деньги. Но окружение тоже жило так бедно, что ты своей бедности не ощущал. Я знаю, что с первого гонорара за «Дон Кихота», еще с аванса, мне и моей старшей сестре были куплены шубки, я даже помню, как они выглядели. Но я этой бедности и военного лихолетья, как моя сестра, которая родилась в 1941 году, не застал. А гнет, конечно, был. Я помню такой момент, это, наверное, был январь 1953 года. Мне пять лет, я читать уже научился. Отец меня ориентировал только на русскую и зарубежную классическую литературу. Советскую литературу я почти не читал, кроме детской. Читал несколько басен Михалкова, знал Корнея Чуковского. Кстати, Корней Иванович как-то приходил туда, в эту нашу тесноту, на площадь Маяковского. Это был первый писатель, к которому я был допущен, в компанию к взрослым. Время было довольно позднее, мне уже полагалось спать, а комнатка у нас одна, никуда не денешься, меня просто за ширмочкой положили. Обстановка, как в «Мальчиках» у Достоевского описано: у штабс-капитана Снегирева дети, теснота, уже не бедность, но не настолько не бедность, чтобы быть воплощенной в квартиру, в обстановку. Есть только книжные полки, кровати и раскладушка для старшей сестры. Когда Корней Иванович узнал, что за занавесочкой мальчик, он потребовал мальчика к себе. Помню, что он мне читал про «Мауса и Котауса», потом даже отец говорил не то что с некоторой ревностью, но со смехом, что он со мной общался больше, чем с родителями. Видимо, действительно он по-настоящему любил детей, а не показно, как это иногда бывает. Возвращаюсь к январю 1953 года. У нас был тогда такой обычай — утром прибегать в кровать к родителям перед школой. Я еще тогда был дошкольник, а сестре было одиннадцать лет. Я проснулся, но делаю вид, что сплю. Она прибегает и шепотом говорит, что во сне видела Сталина в гробу. Я тут ужаснулся, во-первых, потому что мне было пять лет, а во-вторых, потому что я был очень открытым и искренним. Вот сейчас, если бы я был открыт, как тогда, я был бы готов для Facebook: всё мог рассказать о себе и о том, что происходит дома. Поэтому со мной на политические темы не разговаривали. А сестра уже была человеком посвященным. Я думал, что будет некий ужас, а отец шепотом сказал: «Дай-то Бог». Я это услышал и, при всей своей детской непосредственности, затаил. А потом, когда мы пошли с отцом гулять, я на улице заметьте, это уже во мне какой-то разведчик существовал сказал: «Я это слышал». И отец мне очень коротко и очень логично и доступно не могу это сейчас воспроизвести объяснил, что происходит в стране последние тридцать пять лет. Он сказал: «Я тебя прошу никому об этом не говорить. Ты, конечно, это можешь сделать, но имей в виду, что нас тогда не будет». Когда через два месяца умер Сталин, я очень хорошо помню демонстрации, толпы людей, которые шли к Колонному залу по Тверской улице, а мы с мамой шли в магазин «Грузия». Я понимал, что они идут туда, а я-то нет, и это было уже сознательно. Еще один разговор, который я помню, тоже касался вроде не меня, но ко мне имел отношение. Когда сестра в 1959-м поступила на первый курс в пединститут, ее стали тянуть в комсомол. Она сказала об этом отцу, и он ответил: «Ты можешь поступать, как ты считаешь нужным, я тебе обязательно буду материально помогать, но если ты вступишь в комсомол, знай, что у тебя отца не будет». Я думаю, что это было сказано из педагогических соображений, конечно, отец всё равно был бы, но, тем не менее, в комсомол она не вступила, как и я. В третьем классе, в 1957 году, вступил. Что касается пионеров, тут особо и не спрашивали — как ты пошел в школу, так и пошел. Я очень хорошо помню, как я в Красноярске, году в 1985-м, сидел рядом с замечательным писателем и незауряднейшим человеком Виктором Петровичем Астафьевым. Зашла речь об этом, я говорю: «Я никогда в комсомольцах не был». Он говорит: «Батенька, я в пионерах никогда не был. Меня приняли, я сунул в карман галстук, он оттуда висел красной тряпкой», — и я вижу его, астафьевскую, ярость. О себе я так сказать не могу. Галстук у меня был, но комсомольского значка никогда не было, естественно, и партбилета тоже. Моя Москва: четыре поколения — Расскажите про Москву своего детства. Какой она была? Какие места вы помните лучше других? В 1955 году мы поехали смотреть место, где этот дом будет. Я в ту сторону Москву знал до метро «Белорусская», мы туда ходили с мамой, там был магазин «Пионер», покупали мне какие-то спортивные вещи, игрушки, солдатиков. Еще я очень любил постоять у Белорусского вокзала, сверху посмотреть, как идут поезда. И все, дальше Москва заканчивается. Один раз я был у своего дальнего родственника, который жил около метро «Динамо». Но за «Динамо» Москвы точно нет. Когда мы сели в троллейбус и поехали к метро «Аэропорт», меня охватил ужас, это была ссылка. Кроме того, для меня всегда были очень важны старые дома, особенно с момента, когда я стал играть в «Белую гвардию». Я думаю, что в те годы потом-то уже мироощущение расширялось я был главным реакционером, консерватором и монархистом-романтиком на земле. Притом этот мой монархизм абсолютно не был связан ни с династией Романовых, ни конкретно с последней царской семьей, которой я очень сострадал. Я сейчас вспоминаю, что эта моя игра заканчивалась, когда мы с Алексеем Турбиным побеждали и захватывали Москву. Всё-таки думать, что государь жив, можно было в 1918 году, кому-то можно было думать так и в 1924-м, и в 1925-м, когда писалась «Белая гвардия», а в 1953-54-м, даже когда ты играешь, всё-таки должны быть какие-то правдоподобия чувств в предполагаемых обстоятельствах, как сказали бы Пушкин и Станиславский. Вот этого у меня совершенно не было. Очевидно, Иван Александрович Ильин назвал бы меня непредрешенцем. Мы с Алексеем Турбиным победили, мы сделали свое дело, а какая дальше будет власть — это, ребята, решайте сами: вот примерно так можно было бы мое детское мироощущение перевести. Поэтому для меня было очень важно всё, что связано с русской историей. Отец переводил в это время Рабле, Доде, «Госпожу Бовари», у нас дом был окружен западниками по профессии, по знанию языков: редакторами, переводчиками, литературоведами, замечательными знатоками европейской литературы, но надо сказать, что, приходя в дом, они чаще всего говорили о русской литературе, о русской культуре. В Москве я больше всего любил, конечно, центр. Допуск в Кремль был разрешен только после смерти Сталина, туда начались экскурсии, и это было некоторым событием в жизни. Всё, что связано с центром Москвы, для меня почему-то всегда было по правую руку. Представьте себе, когда-то памятника Маяковскому не было: он был поставлен на моей памяти после юбилея Маяковского в 1954 году, и любимая прогулка была от него по Тверской улице в центр, к Кремлю. Думал ли я, что буду в нем когда-то работать? Вторая линия, которую я очень любил, — это если от Пушкинской площади идешь направо по Тверскому бульвару и попадаешь как раз в дом Ермоловой, и сразу окунаешься в этот мир конца XIX века и начала XX, который мне был дорог. Чуть позднее, с начала 1960-х годов, эта тропинка по Тверскому бульвару еще продлевалась, потому что отец меня познакомил с Еленой Сергеевной Булгаковой, вдовой Михаила Афанасьевича, в такое достаточно благоприятное время, когда уже лед вокруг Булгакова тронулся, в 1955 году две его пьесы были напечатаны, в 1962-м — уже однотомничек, где и «Бег» был напечатан, и «Мольер». Примерно в это время мы и познакомились. Я с ней, насколько это возможно при разнице в пятьдесят с лишним лет, подружился. Сохранилось ее письмо к моему отцу в год моего поступления в институт с очень лестными словами обо мне, настолько лестными, что даже неловко и публиковать это письмо. Я у нее стал бывать очень часто в этом домике. Одни окна выходили на Никитскую площадь, а другие на тогда еще, конечно, закрытый храм Феодора Студита. Из кухни мы смотрели туда. Там я в машинописи прочитал все пьесы. И все впервые, кроме «Собачьего сердца», я его тоже читал в те же времена, но не от нее получил. В год моего поступления в институт она, наконец, дала мне прочитать мне уже было семнадцать лет «Мастера и Маргариту». Потом впечатления менялись, становились несколько иными, но тут что-то разверзлось. Так никто не писал. Я помню, видимо, она увидела что-то у меня на лице, и она дала мне вторую часть с собой, чего она обычно не делала. Я помню, что бежал. Как-то по-булгаковски пошел дождик, я бежал до метро по бульвару, зажав машинопись, думаю, сейчас кто-то нападет, а я буду спасать это… Это уже не детская, юношеская романтика. Слава Богу, никто не напал, я это прочитал дома. Но вот этот уголок Москвы еще добавился. Конечно, были и знакомые, у которых была квартира в районе Арбата, тех арбатских переулков, поэтому они мне очень дороги. Это, конечно, мука — уничтожение Собачьей площадки, превращение ее в, как ее тогда называли, вставную челюсть — Новый Арбат. Тут просто руками можно развести от утраты дивных особняков. Всё, что сохранилось сейчас на Остоженке, Пречистенке — во славу Божию, там много оказывается вдруг дивных мест. Тогда же всё было дивное место. Это, я думаю, было бы сейчас заповедной частью Москвы. Конечно, одна из самых горьких потерь уже на моей памяти — это храм Преображения Господня в Сокольниках, потому что это один из храмов, которые мы посещали в конце 1950-х — начале 1960-х годов, мы туда ездили с отцом. Он на моей памяти был уничтожен, там теперь метро. Я знаю, что сейчас есть решение о восстановлении храма, но, видимо, не на том же самом месте. Вот это для меня принципиально, хотелось бы дожить до этого. Еще один уголок — это Лаврушинский переулок: и потому, что там Третьяковская галерея, и потому, что там был действующий храм на Ордынке и были знакомые в Лаврушинском переулке, даже не считая Пастернака, с которым у отца были хорошие отношения. Тем, что я ношу это имя, отчасти я обязан Борису Леонидовичу, потому что за полтора месяца до моего рождения он читал первые главы «Доктора Живаго» и первые стихи, написанные в 1946 году, у нас дома на площади Маяковского. Были разные идеи насчет моего имени. Одна — я должен был быть назван Михаилом в честь моего деда. А поскольку я родился на Тихона Калужского, отец, как калужский патриот, хотел назвать меня Тихоном, но настоятель храма и духовник моего отца и у меня первая исповедь и причастие были у него отец Александр Скворцов сказал: «Николай Михайлович, Тихонов сейчас нет. Сейчас все громкие и оручие». А мама предложила, по-моему, после чтения стихов у нас дома: «Давай назовем Борисом». Так я стал Борисом.

Вместе с героем фильма мы попадаем в Государственный литературный музей на выставку «Художник перевода — Николай Любимов», посвящённую 110-летию его отца. Театральные афиши, книги, фотографии — и нам открывается необычный мир Николая Любимова, который живёт в книгах каждой библиотеки, театра, школы… Удачей фильма можно назвать ту тёплую, искреннюю интонацию, благодаря которой длинный разговор пролетает незаметно и оставляет ощущение, будто бы ты побеседовал с близким человеком. Очень важно, что в неигровом кино появляются картины, способные неплакатным языком говорить о любви к Отечеству через тему любви к семье, русскому искусству, через тему свободы художника и его ответственности… — Красота может спасти мир? А красота сама нуждается в спасении, — отвечает герой фильма на вопрос ведущего и режиссёра картины Дениса Бродского.

Борис Любимов рассказал студентам о том, в чем, по его мнению, заключается особенность театрального образования. А дистанционное обучение, к которому пришлось прибегнуть в ковидные времена, он считает не более чем временным явлением. Любимов отметил, что театр предполагает создание уникальной атмосферы, обмен энергией, особый формат общения. И несмотря на то что в интернете сейчас можно найти практически любой спектакль, — такой просмотр не сравнится с настоящим, «живым» представлением. Но это ведь не отменяет театра. Он потому и дорог человеку, несмотря на все открытия кинематографа и телевидения, что по-прежнему дает возможность общаться между собой, обмениваться энергией. Я очень надеюсь, что, когда пандемия закончится, люди вновь массово начнут ходить в театр. Поскольку за это время почувствуют нехватку такого именно общения», — считает он. Отвечая на вопрос, почему в современном обществе возникла ностальгия по советскому прошлому, Любимов сказал, что его лично иногда это радует, а иногда настораживает и пугает. По его мнению, «чаще всего это бывает, когда происходит некий перелом в жизни людей и государства», как это было в 90-е. После распада такого большого государства, как СССР, перед людьми появились весьма серьезные проблемы. Для кого-то они были политическими, для кого-то национальными, для кого-то социальными, а для кого-то религиозными. Но природа жизни такова, что мы не можем вернуться назад, скопировать и повторить то, что уже прошло», — считает Любимов. Возрождение античности не становится античностью, а просто становится возрождением», — говорит он. Любимову задали вопрос, ощущает ли Россия какие-либо потери в сфере культуры и искусства после распада Советского Союза?

Бирскую спортшколу по стрельбе из лука посетил заслуженный тренер Беларуси Борис Любимов

О тех, кого сам он мог бы назвать своими учителями. Это и родители, и педагоги, и литераторы, и деятели театра. Как, например, крупнейший исследователь и теоретик театра Павел Александрович Марков или писатель Александр Исаевич Солженицын. Размышления о жизни и литературе, театре и истории, религии и философии - в 10 встречах с Борисом Любимовым.

О тех, кого сам он мог бы назвать своими учителями. Это и родители, и педагоги, и литераторы, и деятели театра.

Значит, нужно что-то делать с театром, который не может ставить современные пьесы. Приходит новое время — должны появиться новые драматурги, а новые драматурги приходят, когда им есть куда дать пьесы. Наконец, актеры. Ленский, кстати, тоже чувствовал, что нужны перемены, и в те же годы создал Новый театр, многое сделал там и как педагог. В какой-то степени его можно назвать предшественником Станиславского, но, во-первых, ему было труднее, потому что он работал в казенной системе как сегодня есть бюджетники и частники, и очевидно, что бюджетным организациям труднее существовать , во-вторых, он был на поколение старше и больной человек — через 10 лет умер. Как ни хороши старые актеры а по критериям XIX века они все немолоды , зритель всегда требует новых имен, особенно для нового репертуара.

Молодежь… Были талантливые актеры, хотя и послабее, но время — рубеж веков — требовало нового человека, которого гениально предвидел еще Гоголь. Он даже придумал термин «хоровождь», но имел в виду именно режиссера — просто тогда не было такой профессии. Режиссер собирает актеров в ансамбль и создает искусство, которое через режиссерский замысел говорит больше, чем говорит актер сам по себе. Таким режиссером мог стать Ленский, но не стал, потому что болел и рано ушел из жизни. И вот встретились двое: талантливый актер-любитель Константин Сергеевич Станиславский и педагог-любитель, известный прозаик и драматург, не гениальный, но и не бездарный — о себе он говорил, может быть, с чуть ложной скромностью: «Чехов — это талантливый я», — Владимир Иванович Немирович-Данченко. Встретились, поговорили, и родился Художественный театр. Ставим новое, ставим старое — Что принципиально нового внесли они в театральное искусство? В репертуаре, как я понимаю, было немало пьес, которые ставились и раньше?

Есть такие-то актеры, такая-то пьеса, почему бы ее не поставить. А они попытались создать театр, который должен сказать московскому зрителю — а постепенно к ним стали ездить со всех городов, и люди стояли в очереди за билетами, так что не только московскому зрителями, но вообще городской интеллигенции, служащим — что-то очень важное. Поэтому они тщательно подбирали репертуар. Начали с «Царя Федора Иоанновича» Алексея Константиновича Толстого — пьесы, написанной за 30 лет до этого, но еще не ставшей классикой, не очень читавшейся. И издавалась она тогда мало, а в театрах ее до Станиславского никто не ставил. А Станиславский поставил так, что нашел автора года, десятилетия, а теперь мы можем сказать, что автора века — Антона Павловича Чехова. Были поставлены в первый сезон и пьесы, давно шедшие во многих столичных и провинциальных театрах: «Венецианский купец» и «Двенадцатая ночь» Шекспира, «Трактирщица» Гольдони. Но Станиславский и Немирович-Данченко открывали и современных им зарубежных авторов, которые не очень-то шли на сценах в те годы.

А тогда ему было всего 36 лет, он практически ровесник Станиславского — на год старше. Для нас Ибсен ровесник Толстого, а для них — старший современник, 70-летний. Конечно, уже понятен его уровень, его значение, но тем не менее. Не одну пьесу его поставили, а несколько, включая такую малоизвестную, как «Когда мы, мертвые, пробуждаемся». Ибсена до сих пор много ставят во всем мире, но эта пьеса, по-моему, не идет нигде. Возвращаясь к русским авторам… У Островского берут «Снегурочку» — даже сегодня это не самая заигранная пьеса, правда? После успеха «Чайки», «Дяди Вани», триумфа «Трех сестер»… В это время молодой парень, певец босяков, еще не нагрешивший так, как он нагрешит спустя десятилетия, пишет свое, пожалуй, самое совершенное произведение — пьесу «На дне». Ставят, а до этого поставили «Мещан».

Горькому 34 года — пацан по нынешним временам. Константин Станиславский Очень большое значение придавали Станиславский и Немирович-Данченко историко-бытовой линии — об этом много написано в мемуарах Станиславского «Моя жизнь в искусстве». Он пишет, что вы, все театры, ставите того же Шекспира не поймешь как — декорации из подбора, костюмы идиотские, все исторически неверно. А мы уж если берем историческую пьесу — «Царя Федора Иоанновича» или «Смерть Иоанна Грозного», — объездим всю Кострому, посмотрим все, что можно собрать, привлечем подлинные вещи. Заставим актера играть. Я понимаю, что если бы люди XVI века воскресли и пришли в зрительный зал Художественного театра, они бы ужаснулись, потому что нельзя все воссоздать буквально. И сегодняшние реконструкции, что бы ни говорили историки и авторы этих замечательных реконструкций, не воссоздают полностью события XI или XVI века. Но российские зрители привыкли к совсем другим историческим пьесам.

Им только гастроли в России Мейнингенского театра в конце XIX века чуть-чуть приоткрыли глаза на то, что в театре можно создать нечто похожее на иллюстрации к историческим пьесам. А когда в 1903 году Станиславский и Немирович-Данченко поставили «Юлия Цезаря» Шекспира — пьесу наименее играющуюся, трудную, с огромным количеством массовых сцен, — даже оппоненты Художественного театра признали, что это не просто искусство, как в Малом или Александринском театре, но исторически убедительный спектакль, как сейчас сказали бы, историческая реконструкция. Но при всем значении, какое придавали в Художественном театре репертуару или историко-бытовой достоверности, главной линией театра, наверное, была линия интуиции и чувства, связанная, прежде всего, с Чеховым, но не только. В культуре появляются новые течения, в частности, символизм и у нас, и на Западе , и как тут обойтись без Метерлинка? Сначала появляется маленький, не очень удачный спектакль «Слепые», потом «Непрошенная», «Там внутри» и, наконец, гениальная «Синяя птица», которая уже больше ста лет идет на сцене Художественного театра. Но и без классики никак. Буквально по сегодняшней школьной программе. Достоевский пьес не писал, но как можно не поставить «Братьев Карамазовых»?

И в 1910 году ставятся «Братья Карамазовы» — спектакль, о котором говорят, что о нем надо писать золотыми буквами. Может быть, это вершина Художественного театра. Ну, а что является сейчас вершиной и мечтой любого актера? Его поставили в Художественном театре в 1911 году. Какая продуманная репертуарная политика! Борис Любимов и корреспондент Леонид Виноградов Без художника нет спектакля Не могу не сказать о роли художника. Начинали они работать с Виктором Андреевичем Симовым — замечательным художником, который перестроил все художественное пространство. Слова «сценография» еще не было, но именно Симова можно без преувеличения назвать первым русским сценографом.

Декорации стали характеризовать социальную среду места действия. Станиславский говорил: «Театрально-то, что видно. Театр — зрелище, значит, если мы создадим среду, в которой актера или какое-то событие не видно и не слышно, художник не прав». Со второго десятилетия приглашаются такие замечательные художники, как Добужинский, Бенуа, Рерих, Кустодиев — все они прошли через Художественный театр. Двадцатые годы — Николай Ульянов, Александр Головин. Имя Головина у театралов чаще ассоциируется с Мейерхольдом, прежде всего, с «Маскарадом» и «Дон Жуаном», и это справедливо, но его декорации к «Женитьбе Фигаро» в 1927 году — нерукотворная работа. Кончаловский, Юон, Татлин… Вот и ответ на ваш вопрос — что нового они привнесли? Понимание, что для целостного художественного образа спектакля постановочная часть важна не меньше, чем драматургия, режиссура и игра актеров.

Потом появилась целая дисциплина, в Школе-студии МХАТ открылся постановочный факультет, но это я уже сильно вперед забежал. Но Станиславский и Немирович-Данченко также считали, что и люди нетворческих профессий — рабочий сцены, бухгалтер, администратор, буфетчик — играют немалую роль в жизни театра, и, например, в письмах двадцатых годов Станиславский борется за каждого сотрудника.

Мне повезло, я училась на курсе Маркова — Любимова. Мы ценили своих руководителей, но если Павел Александрович казался нам мудрым старцем, патриархом, то лёгкий, остроумный Борис Николаевич был своим, родным. Он обращался к нам как к собеседникам, хотя мы далеко не всегда могли соответствовать уровню его беседы. Объём информации, которой он владел, поражал. Человека с такой феноменальной, просто нереальной памятью на даты, цифры, названия, события — мне больше встретить не довелось. Он рассуждал о театре как о деле живом и изменчивом, учил видеть детали и передавать настроения спектакля. Он не был преподавателем-занудой, и строгий театроведческий анализ нередко «приправлял» весёлыми случаями из жизни театра.

Сегодня, почти пять десятилетий спустя, он остался верен этому принципу — вносить в научный текст живую жизнь: «Надо написать книгу, которую я бы назвал весёлый учебник, попытаться в ней соединить аналитику с забавными историями». Мудрые мысли о человеческой старости, услышанные с экрана, заставили задуматься над системой собственных ценностей. Жаль, что порой мы теряем способность удивляться «божественной природе и людям», перестаём понимать и принимать жизнь, собирающую людей воедино и разводящую их по сторонам, когда периоды бодрой коллективности сменяются грустным одиночеством. По мысли Любимова, так происходит не только у отдельно взятого человека, которому не повезло, — такой она и задумана, наша единственная жизнь. Но даже в почтенном возрасте «есть своя радость, которую надо ценить». Для него такой ценностью и одним из главных наслаждений является общение с семьей: «Важнейшее место в моей жизни занимают дочка и внуки. Они такие подзарядки, к которым меня подключают». В связи с этим Борис Николаевич приводит рассуждение о. Сергия Булгакова о «благодати доживания»: «У меня сейчас такое чувство.

«Позорно и подло»: Любимов о призывающих детей выйти на незаконные акции

Борис Любимов родился 29 июня 1947 года в Москве. «Борис Любимов. Драматургия одной судьбы» Премьера документального фильма. Борис Грифцов был специалистом по французской культуре, искусствоведом, литературоведом и переводчиком, во многом повлиявшим на Николая Любимова. Александр Кряжев/РИА «Новости» Суд оштрафовал авиакомпанию «Сибирь» (АО «S7») за нарушение прав пассажиров.

Другие истории

Последние события
Ректор Щепкинского училища оценил назначение Любимовой главой Минкультуры — РТ на русском
Лента новостей
Борис Любимов | ИА Красная Весна

Новости любимов борис