Новости братья стругацкие пикник на обочине

Действие "Пикника на обочине" разворачивается после внеземного события под названием "Посещение", которое произошло одновременно в нескольких местах по всей Земле в течение двухдневного периода.

4 причины прочитать повесть братьев Аркадия и Бориса Стругацких «Пикник на обочине».

Надо только найти в нем это гениальное. Только вовне, только вовне. И они приняли рабочую гипотезу, что счастье — в непрерывном познании неизвестного, и смысл жизни в том же. Это когда нельзя обойтись без. Это когда все время думаешь о.

Виртуальная выставка одной книги "А. Стругацкие «Пикник на обочине»" Май 5, 2022 Количество просмотров: 252 "Каждый за себя, один бог за всех" А. Стругацкие "Пикник на обочине" Повесть братьев Стругацких вышла полвека назад, однако она до сих будоражит воображение читателя, поражает разум и западает в сердце. Встреча с высшей внеземной цивилизацией как с некоей превосходящей человека реальностью — это притча, которая позволяет обнажить глубочайшие нравственные, религиозные, философские проблемы.

Золотой шар — мифический артефакт, которому приписывается сила исполнять желания. Барбридж уверяет, что нашел его, и даже артефакт исполнил его желание. Рэдрик не принял его слова всерьез, однако помогает товарищу. В тот же день Рэд идет с добычей к скупщику артефактов, где его арестовывают и сажают в тюрьму. Возвращение из тюрьмы Конечно, все нюансы развернувшихся событий не сможет передать краткое содержание. Так, Рэд, досидев свой срок, возвращается домой. Здесь он узнает неприятную новость — его дочь изменилась настолько, что врачи сомневаются в том человек ли она. Кроме изменений во внешности, она перестала понимать человеческую речь. Рэд решает отправится в Зону на поиски Золотого шара. Однако Стервятник предупредил его, что на пути возможны серьезные испытания. Самое страшное из них - «мясорубка». Для того чтобы пройти через нее нужно будет принести в жертву другого человека. Рэд избирает в жертвы сына Барбриджа Артура. Сталкеры преодолевают все ловушки и спутник Рэда, бросившийся вперед с криком: «Счастье для всех! Желание Вот и подходит к концу роман «Пикник на обочине», краткое содержание которого вы читаете. Рэд смотрит на Золотой шар и понимает, что он, собственно, не знает о чем просить, кроме здоровья дочери. Всю свою жизнь он занимался тем, что ходил в Зону, чтобы прокормить семью. Ничего другого он попросту не умеет.

Какая, мол, Зона? Я туда, мол, и по пропускам-то не хожу который месяц! Что вы, понимаешь, привязались к честному лаборанту? Обдумал я всё это и вроде бы даже облегчение почувствовал, что в Зону мне сегодня идти не надо. Только как это всё поделикатнее сообщить Кириллу? Я ему сказал прямо: — В Зону не иду. Какие будут распоряжения? Сначала он, конечно, вылупил на меня глаза. Потом, видно, что-то сообразил: взял меня за локоть, отвёл к себе в кабинетик, усадил за свой столик, а сам примостился рядом на подоконнике. Потом он осторожно так меня спрашивает: — Что-нибудь случилось, Рэд? Ну что я ему скажу? Вчера вот в покер двадцать монет продул. Здорово этот Нунан играет, шельма… — Подожди, — говорит он. Тут я даже закряхтел от натуги. Меня сейчас Херцог к себе вызывал. Он обмяк. Опять у него несчастный вид сделался, и опять у него глаза стали как у больного пуделя. Передохнул он этак судорожно, закурил новую сигарету от окурка старой и тихо говорит: — Можешь мне поверить, Рэд, я никому ни слова не сказал. Пропуск на него выписал, а самого даже не спросил, пойдёт он или нет… Я молчу, курю. Смех и грех, ничего человек не понимает. Посмотрел он на меня как-то странно, соскочил с подоконника и стал ходить по своему кабинетику взад-вперёд. Он по кабинетику бегает, а я сижу, дым пускаю и помалкиваю. Жалко мне его, конечно, и обидно, что так по-дурацки получилось: вылечил, называется, человека от меланхолии. А кто виноват? Сам я и виноват. Поманил дитятю пряником, а пряник-то в заначке, а заначку сердитые дяди стерегут… Тут он перестаёт бегать, останавливается около меня и, глядя куда-то вбок, неловко спрашивает: — Слушай, Рэд, а сколько она может стоить, — полная «пустышка»? Я сначала его не понял, подумал сначала, что он её ещё где-нибудь купить рассчитывает, да только где её такую купишь, может быть, она всего одна такая на свете, да и денег у него на это не хватило бы: откуда у него деньги, у иностранного специалиста, да ещё русского? А потом меня словно обожгло: что же это он, поганец, думает, я из-за зелёненьких эту бодягу развёл? Ах ты, думаю, стервец, да за кого же ты меня принимаешь?.. Я уже рот раскрыл, чтобы всё это ему высказать и осёкся. Потому что, действительно, а за кого ему меня ещё принимать? Сталкер — он сталкер и есть, ему бы только зелёненьких побольше, он за зелёненькие жизнью торгует. Вот и получалось, что вчера я, значит, удочку забросил, а сегодня приманку вожу, цену набиваю. У меня даже язык отнялся от таких мыслей, а он на меня смотрит пристально, глаз не сводит, и в глазах его я вижу не презрение даже, а понимание, что ли. И тогда я спокойно ему объяснил. Туда ещё трасса не провешена, ты это знаешь. Теперь возвращаемся мы назад, и твой Тендер начинает хвастаться, как махнули мы прямо к гаражу, взяли, что надо, и сразу обратно. Словно бы на склад сходили. И каждому будет ясно, — говорю, — что заранее мы знали, за чем идём. А это значит, что кто-то нас навёл. А уж кто из нас троих навёл — здесь комментариев не нужно. Понимаешь, чем это для меня пахнет? Кончил я свою речь, смотрим мы друг другу в глаза и молчим. Потом он вдруг хлопнул ладонью о ладонь, руки потёр и бодрячком этаким объявляет: — Ну что ж, нет так нет. Я тебя понимаю, Рэд, и осуждать не могу. Пойду сам. Авось обойдётся. Не в первый раз… Расстелил он на подоконнике карту, упёрся руками, сгорбился над ней, и вся его бодрость прямо-таки на глазах испарилась. Слышу, бормочет: — Сто двадцать метров… даже сто двадцать два… и что там ещё в самом гараже… Нет, не возьму я Тендера. Как ты думаешь, Рэд, может, не стоит Тендера брать? Всё-таки у него двое детей… — Одного тебя не выпустят, — говорю я. Не нравятся мне эти грузовики! Тринадцать лет под открытым небом стоят, а всё как новенькие… В двадцати шагах бензовоз ржавый, как решето, а они будто только что с конвейера… Ох уж эта Зона! Поднял он голову от карты и уставился в окно. И я тоже уставился в окно. Стёкла в наших окнах толстые, свинцовые, а за стёклами — Зона-матушка, вот она, рукой подать, вся как на ладони с тринадцатого этажа… Так вот посмотришь на неё — земля как земля. Солнце на неё как на всю остальную землю светит, и ничего вроде бы на ней не изменилось, всё вроде бы как тринадцать лет назад. Папаша, покойник, посмотрел бы и ничего бы особенного не заметил, разве что спросил бы: чего это завод не дымит, забастовка, что ли?.. Жёлтая порода конусами, кауперы на солнышке отсвечивают, рельсы, рельсы, рельсы, на рельсах паровозик с платформами… Индустриальный пейзаж, одним словом. Только людей нет. Ни живых, ни мёртвых. Вон и гараж виден: длинная серая кишка, ворота нараспашку, а на асфальтовой площадке грузовики стоят. Тринадцать лет стоят, и ничего им не делается. Упаси бог между двумя машинами сунуться, их надо стороной обходить… Там одна трещина есть в асфальте, если только с тех пор колючкой не заросла… Сто двадцать два метра, это откуда же он считает? А, наверное, от крайней вешки считает. Правильно, оттуда больше не будет. Всё-таки продвигаются Очкарики… Смотри, до самого отвала дорога провешена, да как ловко провешена! Вон она, та канавка, где Слизняк гробанулся, всего в двух метрах от ихней дороги… А ведь говорил Мослатый Слизняку: держись, дурак, от канав подальше, а то ведь и хоронить нечего будет… Как в воду глядел, нечего хоронить… С Зоной ведь так: с хабаром вернулся — чудо, живой вернулся — удача, патрульная пуля мимо — везенье, а всё остальное — судьба… Тут я посмотрел на Кирилла и вижу: он за мной искоса наблюдает. И лицо у него такое, что я в этот момент снова всё перерешил. Ну их, думаю, всех к чёрту, что они, в конце концов, жабы, сделать могут? Он бы мог вообще ничего не говорить, но он сказал. Есть предложение осмотреть гараж. Премиальные гарантирую. У меня мурашки по коже пошли. Так и так тебя! Кто же перед выходом говорит о таких вещах? Хоть кол им, Очкарикам, на голове тёши, ничего не соображают… Ткнул я окурок в пепельницу и говорю: — Ладно. Где твой Тендер? Долго мы его ещё ждать будем? Словом, больше мы на эту тему не говорили. Кирилл позвонил в ППС, заказал «летучую галошу», а я взял карту и посмотрел, что у них там нарисовано. Ничего себе нарисовано, в норме. Фотографическим путём сверху и с большим увеличением. Даже рубчики видны на покрышке, которая валяется у ворот гаража. Нашему бы брату сталкеру такую карту… а впрочем, чёрта от неё толку ночью-то, когда задницу звёздам показываешь и собственных рук не видно… А тут и Тендер заявился. Красный, запыхался. Дочка у него заболела, за доктором бегал. Извиняется за опоздание. Ну, мы ему и поднесли подарочек: в Зону идти. Сперва он даже запыхиваться забыл, сердяга. В общем, спустились мы в «будуар», Кирилл смотался за пропусками, предъявили мы их ещё одному сержанту, и выдал нам этот сержант по спецкостюму. Вот это полезная вещь. Перекрасить бы его из красного в какой-нибудь подходящий цвет — любой сталкер за такой костюм пятьсот монет отвалит, глазом не моргнёт. Я уж давно поклялся, что изловчусь как-нибудь и сопру один обязательно. На первый взгляд ничего особенного, костюм вроде водолазного и шлем как у водолаза, с большим окном впереди. Даже не вроде водолазного, а скорее как у лётчика-реактивщика или, скажем, у космонавта. Лёгкий, удобный, нигде не жмёт, и от жары в нём не потеешь. В таком костюмчике и в огонь можно, и газ через него никакой не проникает. Пуля, говорят, и то не берёт. Конечно, и огонь, и иприт какой-нибудь, и пуля — это всё земное, человеческое. В Зоне ничего этого нет, в Зоне не этого надо опасаться. В общем, что там говорить, и в спецкостюмах тоже мрут как миленькие. Другое дело, что без них мёрли бы, может быть, ещё больше. От «жгучего пуха», например, эти костюмы на сто процентов спасают. Или от плевков «чёртовой капусты»… Ладно. Натянули мы спецкостюмы, пересыпал я гайки из мешочка в набедренный карман, и побрели мы через весь институтский двор к выходу в Зону. Так здесь у них это заведено, чтобы все видели: вот, мол, идут герои науки живот свой класть на алтарь во имя человечества, знания и святого духа, аминь. И точно: во все окна аж до пятнадцатого этажа сочувствующие повыставлялись, только что платочками не машут и оркестра нет. Благодарное человечество тебя не забудет! Посмотрел он на меня, и вижу я, что ему не до шуток. И правильно, какие уж тут шутки!.. Но когда в Зону выходишь, то уж одно из двух: либо плачь, либо шути, а я сроду не плакал. Посмотрел я на Кирилла. Ничего держится, только губами шевелит, вроде молится. Дальше в Зону, ближе к небу… — Что? А он вдруг улыбнулся и похлопал меня ладонью по спине: не бойся, мол, со мной не пропадёшь, а если и пропадёшь, то умираем, мол, один раз. Нет, смешной он парень, ей-богу. Сдали мы пропуска последнему сержанту. На этот раз, в порядке исключения, это лейтенант оказался, я его знаю, у него папаша кладбищенскими оградами в Рексополе торгует, — а «летучая галоша» уже тут как тут, подогнали её ребята из ППС и поставили у самой проходной. Все уже тут как тут: и «скорая помощь», и пожарники, и наша доблестная гвардия, бесстрашные спасатели, — куча отъевшихся бездельников со своим вертолётом. Глаза б мои на них не глядели! Поднялись мы на «галошу», Кирилл встал за управление и говорит мне: — Ну, Рэд, командуй. Я без всякой торопливости приспустил «молнию» на груди, достал из-за пазухи флягу, хлебнул как следует, крышечку завинтил и сунул флягу обратно за пазуху. Не могу без этого. Который раз в Зону иду, а без этого нет, не могу. Они оба на меня смотрят и ждут. Порядок у нас будет такой. Всё, что я сказал, выполнять мигом и беспрекословно. Если кто замешкается или там начнёт вопросы задавать, буду бить по чему попало, извиняюсь заранее. Вот я, например, тебе, господин Тендер, прикажу: на руки встань и иди. И в тот же момент ты, господин Тендер, должен зад свой толстый задрать и выполнять, что тебе сказано. А не выполнишь — дочку свою больную, может, и не увидишь больше. Но уж я позабочусь, чтобы ты увидел. Не новичок. Кстати, ты «галошу» водить умеешь? Опустить забрала! Малый вперёд по вешкам, высота три метра! У двадцать седьмой вешки остановка. Кирилл поднял «галошу» на три метра и дал малый вперёд, а я незаметно повернул голову и тихонько дунул через левое плечо. Смотрю: гвардейцы-спасатели в свой вертолёт полезли, пожарники встали от почтительности, лейтенант в дверях проходной честь нам, дурак, отдаёт, а над всеми над ними здоровенный плакат, уже выцветший: «Добро пожаловать, господа пришельцы! Я тебе покажу прощаться. Ты у меня попрощаешься!.. Справа у нас был институт, слева — Чумной квартал, а мы шли от вешки к вешке по самой середине улицы. Ох и давно же по этой улице никто не ходил и не ездил! Асфальт весь потрескался, трещины проросли травой, но это ещё была наша трава, человеческая. А вот на тротуаре по левую руку росла уже чёрная колючка, и по этой колючке было видно, как чётко Зона себя обозначает: чёрные заросли у самой мостовой словно косой срезало. Нет, пришельцы эти всё-таки порядочные ребята были. Нагадили, конечно, много, но сами же себе обозначили ясную границу. Ведь даже «жгучий пух» на нашу сторону из Зоны — ни-ни, хотя, казалось бы, его ветром как попало мотает… Дома в Чумном квартале облупленные, мёртвые, однако стёкла в окнах почти везде целы, грязные только и потому как бы слепые. А вот ночью, когда проползаешь мимо, очень хорошо видно, как внутри светится, словно спирт горит, язычками такими голубоватыми. Это «ведьмин студень» из подвалов дышит. А вообще так вот посмотришь: квартал как квартал, дома как дома, ремонта, конечно, требуют, но ничего особенного нет, людей только не видно. Вот в этом кирпичном доме, между прочим, жил наш учитель арифметики по прозвищу Запятая. Зануда он был и неудачник, вторая жена у него ушла перед самым Посещением, а у дочки бельмо на глазу было, так мы её, помню, до слёз задразнивали. Когда паника началась, он со всеми прочими из этого квартала в одном бельё до самого моста бежал все шесть километров без передышки. Потом долго чумкой болел, кожа с него слезла, ногти. Почти все, кто в этом квартале жил, чумкой переболели, потому-то квартал и называется Чумным. Некоторые померли, но главным образом старики, да и то не все. Я, например, думаю, что они не от чумки померли, а от страху. Страшно было очень. А вот в тех трёх кварталах люди слепли. Теперь эти кварталы так и называются: Первый Слепой, Второй Слепой… Не до конца слепли, а так, вроде куриной слепоты. Между прочим, рассказывают, что ослепли они будто бы не от вспышки какой-нибудь там, хотя вспышки, говорят, тоже были, а ослепли они от сильного грохота. Загремело, говорят, с такой силой, что сразу ослепли. Доктора им: да не может этого быть, вспомните хорошенько! Нет, стоят на своём: сильнейший гром, от которого и ослепли. И при этом никто, кроме них, грома не слыхал… Да, будто здесь ничего не случилось. Вон киоск стоит стеклянный, целёхонек. Детская коляска в воротах, даже бельишко в ней вроде бы чистое… Антенны вот только подвели — обросли какими-то волосами наподобие мочала. Очкарики наши на эти антенны давно уже зубы точат: интересно, видите ли, им посмотреть, что это за мочалы, нигде такого больше нет, только в Чумном квартале и только на антеннах. А главное, тут же, рядом ведь, под самыми окнами. В прошлом году догадались: спустили с вертолёта якорь на стальном тросе, зацепили одну мочалку. Только он потянул, вдруг — пш-ш-ш! Смотрим: от антенны дым, от якоря дым, и сам трос уже дымится, да не просто дымится, а с ядовитым таким шипением, вроде как гремучая змея. Ну, пилот, даром что лейтенант, быстро сообразил, что к чему, трос выбросил и сам дёру дал… Вон он, этот трос, висит, до самой земли почти свисает и весь мочалой оброс… Так потихоньку-полегоньку доплыли мы до конца улицы, до поворота. Кирилл посмотрел на меня: сворачивать? Я ему махнул: самый малый! Повернула наша «галоша» и пошла самым малым над последними метрами человеческой земли. Тротуар ближе, ближе, вот уже и тень «галоши» на колючки упала… Всё, Зона! И сразу такой озноб по коже. Каждый раз у меня этот озноб, и до сих пор я не знаю, то ли это так Зона меня встречает, то ли нервишки у сталкера шалят. Каждый раз думаю: вернусь и спрошу, у других бывает то же самое или нет, и каждый раз забываю. Ну, ладно, ползём потихоньку над бывшими огородами, двигатель под ногами гудит ровно, спокойно, ему-то что, его не тронут. И тут мой Тендер не выдержал. Не успели мы ещё до первой вешки дойти, как принялся он болтать. Ну, как обычно новички болтают в Зоне: зубы у него стучат, сердце заходится, себя плохо помнит, и стыдно ему, и удержаться не может. По-моему, это у них вроде поноса, от человека не зависит, а льёт себе и льёт. И чего только они не болтают! То начнёт пейзажем восхищаться, то примется высказывать свои соображения по поводу пришельцев, а то и вообще к делу не относящееся, вот как Тендер сейчас завёл про свой новый костюм и уже остановиться не может. Сколько он заплатил за него, да какая шерсть тонкая, да как ему портной пуговицы менял… — Замолчи, — говорю. Он грустно так на меня посмотрел, губами пошлёпал и опять: сколько шёлку на подкладку пошло. А огороды уже кончаются, под нами уже глинистый пустырь, где раньше городская свалка была, и чувствую я — ветерком здесь тянет. Только что никакого ветра не было, а тут вдруг потянуло, пылевые чёртики побежали, и вроде бы я что-то слышу. Нет, никак не может остановиться. Теперь про конский волос завёл. Ну, тогда извини. Он немедленно тормозит. Реакция хорошая, молодец. Беру я Тендера за плечо, поворачиваю его к себе и с размаху ладонью ему по забралу. Треснулся он, бедняга, носом в стекло, глаза закрыл и замолчал. И как только он замолчал, я услышал: тр-р-р… тр-р-р… тр-рр… Кирилл на меня смотрит, зубы стиснуты, рот оскален. Я рукой ему показываю, стой, мол, стой, ради бога, не шевелись. Но ведь он тоже этот треск слышит, и, как у всех новичков, у него сразу позыв действовать, делать что-нибудь. Я ему отчаянно головой мотаю, кулаком перед самым шлемом трясу: нишкни, мол. Эх, мать честная! С этими новичками не знаешь куда смотреть — то ли в поле смотреть, то ли на них. И тут я про всё забыл. По-над кучей старого мусора, над битым стеклом и тряпьём разным поползло этакое дрожание, трепет какой-то, ну как горячий воздух в полдень над железной крышей, перевалило через бугор и пошло, пошло, пошло нам наперерез, рядом с самой вешкой, над дорогой задержалось, постояло с полсекунды или это мне показалось только? Чёрт их побрал, очкариков, — надо же, сообразили, где дорогу провесить: по выемке! Ну, и я тоже хорош, куда это мои глаза дурацкие глядели, когда я ихней картой восхищался? Было и нету, и слава богу. И заткнись, пожалуйста. Ты сейчас не человек, понял? Ты сейчас машина, рычаг мой… Тут я спохватился, что меня, похоже, тоже словесный понос одолевать начинает. Хлебнуть бы сейчас! Барахло эти скафандры, вот что я вам скажу. Без скафандра я, ей-богу, столько прожил и ещё столько же проживу, а без хорошего глотка в такой вот момент… Ну да ладно! Ветерок вроде бы упал, и ничего дурного вокруг не слышно, только двигатель гудит спокойно так, сонно. А вокруг солнце, а вокруг жара… Над гаражом марево… Всё вроде бы нормально, вешки одна за другой мимо проплывают. Тендер молчит, Кирилл молчит, шлифуются новички. Ничего, ребята, в Зоне тоже дышать можно, если умеючи… А вот и двадцать седьмая вешка — железный шест и красный круг на нём с номером 27. Кирилл на меня посмотрел, кивнул я ему, и наша «галоша» остановилась. Цветочки кончились, пошли ягодки. Теперь самое главное для нас — полнейшее спокойствие. Торопиться некуда, ветра нет, видимость хорошая, всё как на ладони. Вон канава проходит, где Слизняк гробанулся, — пёстрое там что-то виднеется, может, тряпьё его. Паршивый был парень, упокой господи его душу, жадный, глупый, грязный, только такие вот со Стервятником и связываются, таких Стервятник Барбридж за версту видит и под себя подгребает… А вообще-то Зона не спрашивает, плохой ты или хороший, и спасибо тебе, выходит, Слизняк: дурак ты был, даже имени настоящего твоего никто не помнит, а умным людям показал, куда ступать нельзя… Так. Конечно, лучше всего добраться бы нам теперь до асфальта. Асфальт ровный, на нём всё виднее, и трещина там эта знакомая. Только вот не нравятся мне эти бугорочки! Если по прямой к асфальту идти, проходить придётся как раз между ними. Ишь стоят, будто ухмыляются, ожидают. Нет, промежду вами я не пойду. Вторая заповедь сталкера: либо справа, либо слева всё должно быть чисто на сто шагов. А вот через левый бугорочек перевалить можно… Правда, не знаю я, что там за ним. На карте как будто ничего не было, но кто же картам верит?.. На двадцать метров вверх и сразу вниз, вот мы и у гаража, а? Вверх ему. А долбанёт тебя там на двадцати метрах? Костей ведь не соберёшь. Или комариная плешь где-нибудь здесь объявится, тут не то что костей, мокрого места не останется. Ох уж эти мне рисковые, не терпится ему, видишь ты: давай прыгнем… В общем, как до бугра идти — ясно, а там постоим, посмотрим. Сунул я руку в карман, вытащил горсть гаек. Показал их Кириллу на ладони и говорю: — Мальчика с пальчик помнишь? Проходили в школе? Так вот сейчас будет всё наоборот. Недалеко бросил, как положено. Метров на десять. Гаечка прошла нормально. Гравиконцентраты ищешь? Подожди, я ещё одну брошу.

В сеть выложили трейлер фильма "Пикник на обочине" по повести братьев Стругацких

говорят издатели. 010. «Пикник на обочине». Братья Стругацки‪е‬ Культовые книги с Евгением Кайдаловым и Игорем Поповым. «Пикни́к на обо́чине» — философская фантастическая повесть братьев Стругацких, впервые изданная в 1972 году. Повесть лидирует среди прочих произведений авторов по количеству. Аркадий Стругацкий, Борис Стругацкий Пикник на обочине. «Пикник на обочине» — фантастическая повесть братьев Стругацких, написанная в 1971 году и опубликованная в следующем.

«Пикник на обочине» как учебник о полосе препятствий?

Наконец-то нам толком объяснили, что такое радиант Пильмана! Кстати, позавчера исполнилось ровно тринадцать лет со дня Посещения. Доктор Пильман, может быть, вы скажете своим землякам несколько слов по этому поводу! Имейте в виду, в Хармонте меня тогда не было… — Тем более интересно узнать, что вы подумали, когда ваш родной город оказался объектом нашествия инопланетной сверхцивилизации… — Честно говоря, прежде всего я подумал, что это утка. Трудно было себе представить, что в нашем старом маленьком Хармонте может случиться что-нибудь подобное. Гоби, Ньюфаундленд — это еще куда ни шло, но Хармонт! Я сосчитал координаты радианта и послал их в «Нэйчур». Помнится, наш брат информатор тогда много напутал… Однако вернемся к науке. Открытие радианта Пильмана было первым, но, вероятно, не последним вашим вкладом в знания о Посещении! Не так уж важно, кто были эти пришельцы. Неважно, откуда они прибыли, зачем прибыли, почему так недолго пробыли и куда девались потом.

Важно то, что теперь человечество твердо знает: оно не одиноко во Вселенной.

Краткое содержание эпизода Дмитрия Быкова признан иностранным агентом из курса «Русская литература XX века. Например, вопиюще антисоветская «Улитка на склоне» была, в общем, доступна читателям, а «Пикник на обочине», в котором нет ни единой советской реалии, еле-еле продрался через цензуру и очень долго не переиздавался. Это лишний раз доказывает, что советская цензура обладала сверхъестественным нюхом и раньше самих Стругацких угадала, о чем же на самом деле «Пикник». История Рэдрика Шухарта, его семьи и друзей — это предсказание Стругацких о советском проекте, которое стало сбываться спустя 30 лет. Есть некая искусственно огороженная зона, там происходит некий чудовищный научный эксперимент, и результат этого эксперимента — животные-мутанты: иногда с белой пленкой вместо глаз, иногда с перепонками между лап, иногда состоящие из двух тел. Они кидаются на эту решетку изнутри и умоляют их выпустить. Это первая догадка о природе советского эксперимента. Поставлен великий эксперимент, в нем появились страшные мутанты.

На племя их нам прислали, что ли?.. Днём я патрулей вообще-то не боюсь, но вот обыскать, жабы, могут, а это мне в данный момент ни к чему. Спасибо вам, капитан, глаза у меня тогда открылись. Если бы не вы… — Что в предзоннике делал? Я там работаю. Два года уже. И чтобы закончить этот неприятный разговор, вынимаю я своё удостоверение и предъявляю его капитану Квотербладу. Он взял мою книжечку, перелистал, каждую страничку, каждую печать просто-таки обнюхал, чуть ли не облизал. Возвращает мне книжечку, а сам доволен, глаза разгорелись, и даже зарумянился. Не ожидал. Значит, — говорит, — не прошли для тебя мои советы даром. Что ж, это прекрасно. Хочешь верь, хочешь не верь, а я ещё тогда предполагал, что из тебя толк должен получиться. Не допускал я, чтобы такой парень… И пошёл, и пошёл. Ну, думаю, вылечил я ещё одного меланхолика себе на голову, а сам, конечно, слушаю, глаза смущённо опускаю, поддакиваю, руками развожу и даже, помнится, ножкой застенчиво этак панель ковыряю. Эти громилы у капитана за спиной послушали-послушали, замутило их, видно, гляжу потопали прочь, где веселее. А капитан знай мне о перспективах излагает: ученье, мол, свет, неученье тьма кромешная, господь, мол, честный труд любит и ценит, — в общем, несёт он эту разнузданную тягомотину, которой нас священник в тюрьме каждое воскресенье травил. А мне выпить хочется, никакого терпёжу нет. Ничего, думаю, Рэд, это ты, браток, тоже выдержишь. Надо, Рэд, терпи! Не сможет он долго в таком же темпе, вот уже и задыхаться начал… Тут, на моё счастье, одна из патрульных машин принялась сигналить. Капитан Квотерблад оглянулся, крякнул с досадой и протягивает мне руку. С удовольствием бы опрокинул с тобой стаканчик в честь такого знакомства. Крепкого, правда, мне нельзя, доктора не велят, но пивка бы я с тобой выпил. Да вот видишь — служба! Ну, ещё встретимся, — говорит. Не приведи господь, думаю. Но ручку ему пожимаю и продолжаю краснеть и делать ножкой, — всё, как ему хочется. Потом он ушёл наконец, а я чуть ли не стрелой в «Боржч». В «Боржче» в это время пусто. Эрнест стоит за стойкой, бокалы протирает и смотрит их на свет. Удивительная, между прочим, вещь: как ни придёшь, вечно эти бармены бокалы протирают, словно у них от этого зависит спасение души. Вот так и будет стоять хоть целый день, возьмёт бокал, прищурится, посмотрит на свет, подышит на него и давай тереть: потрёт-потрёт, опять посмотрит, теперь уже через донышко, и опять тереть… — Здорово, Эрни! Поглядел он на меня через бокал, пробурчал что-то, будто животом, и, не говоря лишнего слова, наливает мне на четыре пальца крепкого. Я взгромоздился на табурет, глотнул, зажмурился, головой помотал и опять глотнул. Холодильник пощёлкивает, из музыкального автомата доносится какое-то тихое пиликанье. Эрнест сопит в очередной бокал, хорошо, спокойно… Я допил, поставил бокал на стойку, и Эрнест без задержки наливает мне ещё на четыре пальца прозрачного. Жил потом в своё удовольствие. Ты думаешь, почему Посещение было? Тёр он, тёр… Ты думаешь, кто нас посетил, а? Вышел он на кухню и вернулся с тарелкой, жареных сосисок принёс. Тарелку поставил передо мной, пододвинул кетчуп, а сам снова за бокалы. Эрнест своё дело знает. Глаз у него намётанный, сразу видит, что сталкер из Зоны, что хабар будет, и знает Эрни, чего сталкеру после Зоны надо. Свой человек Эрни! Доевши сосиски, я закурил и стал прикидывать, сколько же Эрнест на нашем брате зарабатывает. Какие цены на хабар в Европе, я не знаю, но краем уха слышал, что «пустышка», например, идёт там чуть ли не за две с половиной тысячи, а Эрни даёт нам всего четыреста. Наверное, и всё прочее в том же духе. Правда, переправить хабар в Европу тоже, конечно, денег стоит. Тому на лапу, этому на лапу, начальник станции наверняка у них на содержании… В общем, если подумать, не так уж много Эрнест и заколачивает, процентов пятнадцать-двадцать, не больше, а если попадётся, десять лет каторги ему обеспечено… Тут мои благочестивые размышления прерывает какой-то вежливый тип. Я даже не слыхал, как он вошёл. Объявляется он возле моего правого локтя и спрашивает: — Разрешите? Маленький такой, худенький, с востреньким носиком и при галстуке бабочкой. Фотокарточка его вроде мне знакома, где-то я его уже видел, но где — не помню. Залез он на табурет рядом и говорит Эрнесту: — Бурбон, пожалуйста! Вы в Международном институте работаете, так? Он ловко выхватывает из кармашка визитку и кладёт передо мной. Читаю: «Алоиз Макно, полномочный агент Бюро эмиграции». Ну, конечно, знаю я его. Пристаёт к людям, чтобы они из города уехали. Кому-то очень надо, чтобы мы все из города уехали. Нас, понимаешь, в Хармонте и так едва половина осталась от прежнего, так им нужно совсем место от нас очистить. Отодвинул я карточку ногтем и говорю ему: — Нет, — говорю, — спасибо. Не интересуюсь. Мечтаю, знаете ли, умереть на родине. Так ему прямо и скажи, что меня здесь держит. Первый поцелуй в городском саду. Маменька, папенька. Как в первый раз пьян надрался в этом вот баре. Милый сердцу полицейский участок… — Тут я достаю из кармана свой засморканный носовой платок и прикладываю к глазам. Он посмеялся, лизнул свой бурбон и задумчиво так говорит: — Никак я вас, хармонтцев, не могу понять. Жизнь в городе тяжёлая. Власть принадлежит военным организациям. Снабжение неважное. Под боком Зона, живёте как на вулкане. В любой момент может либо эпидемия какая-нибудь разразиться, либо что-нибудь похуже… Я понимаю, старики. Им трудно сняться с насиженного места. Но вот вы… Сколько вам лет? Года двадцать два — двадцать три, не больше… Вы поймите, наше Бюро — организация благотворительная, никакой корысти мы не извлекаем. Просто хочется, чтобы люди ушли с этого дьявольского места и включились бы в настоящую жизнь. Ведь мы обеспечиваем подъёмные, трудоустройство на новом месте… молодым, таким, как вы, — обеспечиваем возможность учиться… Нет, не понимаю! Но вот молодёжь, старики… Ну что вам в этом городе? Это же дыра, провинция… И тут я ему выдал. Городишко наш дыра. Всегда дырой был и сейчас дыра. Только сейчас, — говорю, — это дыра в будущее. Через эту дыру мы такое в ваш паршивый мир накачаем, что всё переменится. Жизнь будет другая, правильная, у каждого будет всё, что надо. Вот вам и дыра. Через эту дыру знания идут. А когда знание будет, мы и богатыми всех сделаем, и к звёздам полетим, и куда хочешь доберёмся. Вот такая у нас здесь дыра… На этом месте я оборвал, потому что заметил, что Эрнест смотрит на меня с огромным удивлением, и стало мне неловко. Я вообще не люблю чужие слова повторять, даже если эти слова мне, скажем, нравятся. Тем более что у меня это как-то коряво выходит. Когда Кирилл говорит, заслушаться можно, рот забываешь закрывать. А я вроде бы то же самое излагаю, но получается как-то не так. Может быть, потому, что Кирилл никогда Эрнесту под прилавок хабар не складывал. Ну ладно… Тут мой Эрни спохватился и торопливо налил мне сразу пальцев на шесть: очухайся, мол, парень, что это с тобой сегодня? А востроносый господин Макно снова лизнул свой бурбон и говорит: — Да, конечно… Вечные аккумуляторы, «синяя панацея»… Но вы и в самом деле верите, что будет так, как вы сказали? А про себя я так скажу: чего я у вас там, в Европе, не видел? Скуки вашей не видел? День вкалываешь, вечер телевизор смотришь, ночь пришла — к постылой бабе под одеяло, ублюдков плодить. Стачки ваши, демонстрации, политика раздолбанная… В гробу я вашу Европу видел, — говорю, — занюханную. И ведь что удивительно: говорил я ему и всеми печёнками верил в то, что говорил. И Зона наша, гадина, стервозная, убийца, во сто раз милее мне в этот момент была, чем все ихние Европы и Африки. И ведь пьян ещё не был, а просто представилось мне на мгновение, как я, весь измочаленный, с работы возвращаюсь в стаде таких же кретинов, как меня в ихнем метро давят со всех сторон и как всё мне обрыдло, и ничего мне не хочется. Я все свои деньги в это дело вложил. Ко мне иной раз сам комендант заходит, генерал, понял? Чего же я отсюда поеду?.. Господин Алоиз Макно принялся ему что-то втолковывать с цифрами, но я его уже не слушал. Хлебнул я как следует из бокала, выгреб из кармана кучу мелочи, слез с табуретки и первым делом запустил музыкальный автомат на полную катушку. Есть там одна такая песенка — «Не возвращайся, если не уверен». Очень она на меня хорошо действует после Зоны… Ну, автомат, значит, гремит и завывает, а я забрал свой бокал и пошёл в угол к «однорукому бандиту» старые счёты сводить. И полетело время, как птичка… Просаживаю это я последний никель, и тут вваливаются под гостеприимные своды Ричард Нунан с Гуталином. Гуталин уже на бровях, вращает белками и ищет, кому бы дать в ухо, а Ричард Нунан нежно держит его под руку и отвлекает анекдотами. Хороша парочка! Гуталин здоровенный, чёрный, как офицерский сапог, курчавый, ручищи до колен, а Дик — маленький, кругленький, розовенький весь, благостный, только что не светится. Иди к нам, Рэд! Все остальные — свиньи, дети сатаны. Ты тоже служишь сатане, но ты всё-таки человек… Я подхожу к ним со своим бокалом, Гуталин сгребает меня за куртку, сажает за столик и говорит: — Садись, Рыжий! Садись, слуга сатаны! Люблю тебя. Поплачем о грехах человеческих. Горько восплачем! И тщетны молитвы продавшихся сатане. И спасутся только ополчившиеся на него. Вы, дети человеческие, сатаною прельщённые, сатанинскими игрушками играющие, сатанинских сокровищ взалкавшие, — вам говорю: слепые! Опомнитесь, сволочи, пока не поздно! Растопчите дьявольские бирюльки! Знаешь, Рыжий, опять меня с работы попёрли. Агитатор, говорят. Я им объясняю: опомнитесь, сами, слепые, в пропасть валитесь и других слепцов за собой тянете! Ну, я дал управляющему по харе и ушёл. Посадят теперь. А за что? Подошёл Дик, поставил на стол бутылку. Дик на меня скосился. И полные штаны вдобавок. Ты разливать будешь или нет? Жив остался, но в мир принёс ещё одно дьявольское изделие… А как ты можешь знать, Рыжий, сколько горя и греха… — Засохни, Гуталин, — говорю я ему строго. За удачу, ребята! Хорошо пошло за удачу. Гуталин совсем раскис, сидит, плачет, течёт у него из глаз как из водопроводного крана. Ничего, я его знаю. Это у него стадия такая: обливаться слезами и проповедовать, что Зона, мол, есть дьявольский соблазн, выносить из неё ничего нельзя, а что уже вынесли, — вернуть обратно и жить так, будто Зоны вовсе нет. Дьяволово, мол, дьяволу. Я его люблю, Гуталина. Я вообще чудаков люблю. У него когда деньги есть, он у кого попало хабар скупает, не торгуясь, за сколько спросят, а потом ночью прёт этот хабар обратно, в Зону, и там закапывает… Во ревёт-то, господи! Ну ничего, он ещё разойдётся. Первый раз слышу. Я ему объяснил. Он головой покачал, губами почмокал. Это, — говорит, — что-то новенькое. А с кем ты ходил? С русским? Знаешь, наш лаборант. Вполне прилично держались ребята. Особенно Кирилл. Прирождённый сталкер, — говорю. Считай, что я тебе должен две плюхи… — Кому две плюхи? Схватили мы его за руки, еле усадили. Дик ему сигарету в зубы вставил и зажигалку поднёс. А народу тем временем всё прибавляется. Стойку уже облепили, многие столики заняты. Эрнест своих девок кликнул, бегают они, разносят кому что: кому пива, кому коктейлей, кому чистого. Я смотрю, последнее время в городе много незнакомых появилось, всё больше какие-то молокососы в пёстрых шарфах до полу. Я сказал об этом Дику. Дик кивнул. Институт три новых здания закладывает, а кроме того, Зону собираются стеной огородить от кладбища до старого ранчо. Хорошие времена для сталкеров кончаются… — А когда они у сталкеров были? А сам думаю: «Вот тебе и на, что ещё за новости? Значит, теперь не подработаешь. Ну что ж, может, это и к лучшему, соблазна меньше. И такая меня тоска взяла! Опять каждый грош считать: это можно себе позволить, это нельзя себе позволить, Гуте на любую тряпку копи, в бар не ходи, ходи в кино… И серо всё, серо. Каждый день серо, и каждый вечер, и каждую ночь. Сижу я так, думаю, а Дик над ухом гудит: — Вчера в гостинице зашёл я в бар принять ночной колпачок, сидят какие-то новые. Сразу они мне не понравились. Подсаживается один ко мне и заводит разговор издалека, даёт понять, что он меня знает, знает, кто я, где работаю, и намекает, что готов хорошо оплачивать разнообразные услуги… — Шпик, — говорю я. Не очень мне интересно было это, шпиков я здесь навидался и разговоров насчёт услуг наслышался. Ты послушай. Я немножко с ним побеседовал, осторожно, конечно, дурачка такого состроил. Его интересуют кое-какие предметы в Зоне, и при этом предметы серьёзные. Аккумуляторы, «зуда», «чёрные брызги» и прочая бижутерия ему не нужна. А на то, что ему нужно, он только намекал. Это же раз плюнуть! Похороны за свой счёт. Дик молчит, смотрит на меня исподлобья и даже не улыбается. Что за чёрт, нанять он меня хочет, что ли? И тут до меня дошло. Понял теперь, кто это? Ничего я не понимал. Он расхохотался, похлопал меня по руке и говорит: — Давай-ка лучше выпьем, простая ты душа! Тоже мне нашли себе простую душу, сукины дети! Хватит спать, давай выпьем. Нет, спит Гуталин. Положил свою чёрную ряшку на чёрный столик и спит, руки до полу свесил. Выпили мы с Диком без Гуталина. Уж на что я не люблю полицию, а сам бы пошёл и донёс. Я помотал головой: — Всё равно. Ты, толстый боров, в городе третий год, а в Зоне ни разу не был, «ведьмин студень» только в кино видел, а посмотрел бы ты его в натуре, да что он с человеком делает, ты бы тут же и обгадился. Это, милок, страшная штука, её из Зоны выносить нельзя… Сам знаешь, сталкеры — люди грубые, им только капусту подавай, да побольше, но на такое даже покойный Слизняк не пошёл бы. Стервятник Барбридж на такое не пойдёт… Я даже представить себе боюсь, кому и для чего «ведьмин студень» может понадобиться… — Что ж, — говорит Дик. Только мне, понимаешь, не хочется, чтобы в одно прекрасное утро нашли меня в постельке покончившего жизнь самоубийством. Я не сталкер, однако человек тоже грубый и деловой, и жить, понимаешь, люблю. Давно живу, привык уже… Тут Эрнест вдруг заорал из-за стойки: — Господин Нунан! Вас к телефону! Везде найдут. Извини, — говорит, — Рэд. Встаёт он и уходит к телефону. А я остаюсь с Гуталином и с бутылкой, и поскольку от Гуталина проку никакого нет, то принимаюсь я за бутылку вплотную. Чёрт бы побрал эту Зону, нигде от неё спасения нет. Куда ни пойдёшь, с кем ни заговоришь — Зона, Зона, Зона… Хорошо, конечно, Кириллу рассуждать, что из Зоны проистечёт вечный мир и благорастворение воздухов. Кирилл хороший парень, никто его дураком не назовёт, наоборот, умница, но ведь он же о жизни ни черта не знает. Он же представить себе не может, сколько всякой сволочи крутится вокруг Зоны. Вот теперь, пожалуйста: «ведьмин студень» кому-то понадобился. Нет, Гуталин хоть и пропойца, хоть и психованный он на религиозной почве, но иногда подумаешь-подумаешь, да и скажешь: может, действительно оставить дьяволово дьяволу? Не тронь дерьмо… Тут усаживается на место Дика какой-то сопляк в пёстром шарфе. Меня к вам направил Эрнест. Сволочь всё-таки этот Эрнест. Ни жалости в нём нет, ничего. Вот сидит парнишка смугленький, чистенький, красавчик, не брился поди ещё ни разу и девку ещё ни разу не целовал, а Эрнесту всё равно, ему бы только побольше народу в Зону загнать, один из трёх с хабаром вернётся — уже капуста… — Ну и как поживает старина Эрнест? Он оглянулся на стойку и говорит: — По-моему, он неплохо поживает. Я бы с ним поменялся. Он покраснел, перестал улыбаться и негромко так говорит: — Наверное, — говорит, — это только меня касается, господин Шухарт, правда ведь? В голове, надо сказать, уже немного шумит и в теле этакая приятная расслабленность: совсем отпустила Зона. Ходил в Зону, вернулся живой и с деньгами. Это не часто бывает, чтобы живой, и уже совсем редко, чтобы с деньгами. Так что давай отложим серьёзный разговор… Тут он вскакивает, говорит «извините», и я вижу, что вернулся Дик. Стоит рядом со своим стулом, и по лицу его я понимаю: что-то случилось. На рекламации он, надо сказать, поплёвывает, тот ещё работничек! Сквозь хмель я его не сразу понял. Умер там кто-то и умер. Помнится, я встал, упёрся в столешницу и смотрю на него сверху вниз. И через это жуткое потрескивание голос Дика доходит до меня как из другой комнаты: — Разрыв сердца. В душевой его нашли, голого. Никто ничего не понимает. Про тебя спрашивали, я сказал, что ты в полном порядке… — А чего тут не понимать? Весь бар запутался в паутине, люди двигаются, а паутина тихонько потрескивает, когда они её задевают. А в центре Мальтиец стоит, лицо у него удивлённое, детское, ничего не понимает. Тысячи хватит? Бери, бери! Он же трус!.. Скажи и сейчас же иди на станцию, купи себе билет и прямиком на свою Мальту! Нигде не задерживайся!.. Не помню, что я там ещё кричал. Помню, оказался я перед стойкой, Эрнест поставил передо мной бокал освежающего и спрашивает: — Ты сегодня вроде при деньгах? Мне завтра налог платить. И тут я вижу: в кулаке у меня пачка денег. Смотрю я на эту капусту зелёную и бормочу: — Надо же, не взял, значит, Креон Мальтийский… Гордый, значит… Ну, всё остальное судьба.

Главный герой Рэд — ветеран-сталкер, незаконно вторгающийся в аномальные зоны и исследующий остатки инопланетной культуры. Компания уже заказала пилот проекта, но даты начала съемок и премьеры пока не уточняются. Роман лег в основу нескольких видеоигр и спектаклей.

«Пикник на обочине»: одна из самых известных книг Стругацких

В некотором смысле «Пикник на обочине» – это попытка Стругацких переосмыслить собственный рассказ «Забытый эксперимент» (1959 г.), который повествует о строительстве двигателей времени. Стругацкий Б. Н., Стругацкий А.Н. "Пикник на обочине" — купить сегодня c доставкой и гарантией по выгодной цене. Почему в повести «Пикник на обочине» Братьев Стругацких Зона не позволила Шухарту попросить здоровье для Мартышки? В интернет выложили трейлер пилотной серии сериала, снятого по мотивам фантастической повести «Пикник на обочине» Аркадия и Бориса Стругацких. "Пикник на обочине", краткое содержание которого мы расскажем в статье, повествует о событих, которые разворачиваются в конце 20 века. Не пикник на обочине, не призыв к контакту – вторжение.

Пикник на обочине / Братья Стругацкие

Романы > Пикник на обочине > страница 35 Бум увлечения Стругацкими пришёлся на второй-третий курс университета, и тогда самой любимой повестью из всего прочитанного для меня стал «Пикник на обочине».
Стругацкий Аркадий, Стругацкий Борис - Пикник на обочине 50 лет назад, в ноябре 1971 года, писатели Аркадий и Борис Стругацкие завершили работу над своей лучшей книгой — «Пикником на обочине», из которой потом получился один из самых выдающихся отечественных фильмов — «Сталкер».

Пикник на обочине / Братья Стругацкие

«Пикник на обочине» — фантастический роман братьев Стругацких, изданный впервые в 1972 году. Ошибка выдает тех, кто не читал «Пикник на обочине». Братья Стругацкие — легенды советской фантастики. «Пикник на обочине» — фантастическая повесть братьев Стругацких, написанная в 1971 году и опубликованная в следующем. Тегиглавные герои пикник на обочине стругацкий, пикник брат 2, лучшие книги братьев стругацких аст серия, стругацкие книги аст. Действие "Пикника на обочине" разворачивается после внеземного события под названием "Посещение", которое произошло одновременно в нескольких местах по всей Земле в течение двухдневного периода.

"Пикник на обочине": анализ и краткое содержание. "Пикник на обочине": авторы

Долгое время это была любимая книга. Потом перечитала и уже не то сейчас прочитала только часть, как-то не очень пошло и времени было мало. Спасибо за чтения! В детстве читала Беляева про говорящую голову и огромную блоху. В девяностые было полно книг фантастического содержания, но просмотрев парочку, названия которых я и не запомнила, решила, что фантастика не моё от слова совсем. И потом в семье, где мама закончила филфак, фантастика считалась чтивом, что-то вроде бульварных романов. На фоне всего этого, Стругацких я не читала и не интересовалась их произведениями. Хотя и слышала часто, то про Трудно быть богом, то про Пикник на обочине. Но читать не хотелось. Но сейчас стало интересно, весьма необычный выбор для наших чтений Пикник на обочине: научно - фантастическо - философский роман, был создан в 1972 году.

В эпоху застоя, увлечения космосом и пришельцами. По сюжету захолустный городок посещают пришельцы, место где они приземлились, теперь называется Зоной, а момент их визита Посещением.

Костей ведь не соберёшь. Или комариная плешь где-нибудь здесь объявится, тут не то что костей, мокрого места не останется. Ох уж эти мне рисковые, не терпится ему, видишь ты: давай прыгнем… В общем, как до бугра идти — ясно, а там постоим, посмотрим. Сунул я руку в карман, вытащил горсть гаек. Показал их Кириллу на ладони и говорю: — Мальчика с пальчик помнишь?

Проходили в школе? Так вот сейчас будет всё наоборот. Недалеко бросил, как положено. Метров на десять. Гаечка прошла нормально. Гравиконцентраты ищешь? Подожди, я ещё одну брошу.

Следи, куда упадёт, и глаз с неё больше не спускай. Бросил я ещё одну гайку. Само собой, тоже прошла нормально и легла рядом с первой. Тронул он «галошу». Лицо у него спокойное и ясное сделалось: видно, всё понял. Они ведь все, Очкарики, такие. Им главное название придумать.

Пока не придумал, смотреть на него жалко, дурак дураком. Ну а как придумал какой-нибудь гравиконцентратор, тут ему словно всё понятно становится, и сразу ему жить легче. Прошли мы первую гайку, прошли вторую, третью. Тендер вздыхает, с ноги на ногу переминается и то и дело зевает от нервности с этаким собачьим прискуливанием, томно ему, бедняге. Ничего, это ему на пользу. Пяток кило он сегодня скинет, это лучше всякой диеты… Бросил я четвёртую гаечку. Как-то она не так прошла.

Не могу объяснить, в чём дело, но чувствую — не так, и сразу хвать Кирилла за руку. Вот она, «плешь комариная»! Гаечка вверх полетела нормально, вниз тоже вроде нормально было пошла, но на полпути её словно кто-то вбок дёрнул, да так дёрнул, что она в глину ушла и с глаз исчезла. Смех и грех. Да разве здесь одной обойдёшься? Эх, наука!.. Ладно, разбросал я ещё восемь гаек, пока «плешь» не обозначил.

Честно говоря, и семи хватило бы, но одну я специально для него бросил, в самую серёдку, пусть полюбуется на свой концентрат. Ахнула она в глину, словно это не гаечка упала, а пятипудовая гиря. Ахнула и только дырка в глине. Он даже крякнул от удовольствия. Сюда смотри. Кидаю проходную, глаз с неё не спускай. Короче, обошли мы «комариную плешь» и поднялись на бугорочек.

Бугорочек этот как кот нагадил, я его до сегодняшнего дня вообще не примечал. Да… Ну, зависли мы над бугорочком, до асфальта рукой подать, шагов двадцать. Место чистейшее, каждую травинку видно, каждую трещинку. Казалось бы, ну что? Кидай гайку, и с богом. Не могу кинуть гайку. Сам не понимаю, что со мной делается, но гайку кинуть никак не решусь.

Сейчас, думаю, кину гаечку, спокойненько пройдём, как по маслу проплывём, травинка не шелохнётся, — полминуты, а там и асфальт… И тут вдруг потом меня как прошибёт! Даже глаза залило, и уже знаю я, что гаечку туда кидать не буду. Влево пожалуйста, хоть две. И дорога туда длиннее, и камушки какие-то я там вижу не шибко приятные, но туда я гаечку кинуть берусь, а прямо ни за что. И кинул я гаечку влево. Кирилл ничего не сказал, повернул «галошу», подвёл к гайке и только тогда на меня посмотрел. И вид у меня, должно быть, был очень нехорош, потому что он тут же отвёл глаза.

Дальше дело пошло проще. Нашёл я свою трещинку, чистая она оказалась, милая моя, никакой дрянью не заросла, цвет не переменила, смотрел я на неё и тихо радовался. И довела она нас до самых ворот гаража лучше всяких вешек. Я приказал Кириллу снизиться до полутора метров, лёг на брюхо и стал смотреть в раскрытые ворота. Сначала с солнца, ничего не было видно, черно и черно, потом глаза привыкли, и вижу я, что в гараже с тех пор ничего вроде бы не переменилось. Тот самосвал как стоял на яме, так и стоит, целёхонький стоит, без дыр, без пятен, и на цементном полу вокруг всё как прежде потому, наверное, что «ведьмина студня» в яме мало скопилось, не выплёскивался он с тех пор ни разу. Одно мне только не понравилось: в самой глубине гаража, где канистры стоят, серебрится что-то.

Раньше этого не было. Ну ладно, серебрится так серебрится, не возвращаться же теперь из-за этого! Ведь не как-нибудь особенно серебрится, а чуть-чуть, самую малость, и спокойно так, вроде бы даже ласково… Поднялся я, отряхнул брюхо и поглядел по сторонам. Вон грузовики на площадке стоят, действительно, как новенькие, — с тех пор, как я последний раз здесь был, они, по-моему, ещё новее стали, а бензовоз тот совсем, бедняга, проржавел, скоро разваливаться начнёт. Вон и покрышка валяется, которая у них на карте… Не понравилась мне эта покрышка. Тень от неё какая-то ненормальная. Солнце нам в спину, а тень к нам протянулась.

Ну да ладно, до неё далеко. В общем, ничего, работать можно. Только что это там всё-таки серебрится? Или это мерещится мне? Сейчас бы закурить, присесть тихонечко и поразмыслить, почему над канистрами серебрится, почему рядом не серебрится… тень почему такая от покрышки… Стервятник Барбридж про тени что-то рассказывал, диковинное что-то, но безопасное… С тенями здесь бывает. А вот что это там всё-таки серебрится? Ну прямо как паутина в лесу на деревьях.

Какой же это паучок её там сплёл? Ох, ни разу я ещё жучков-паучков в Зоне не видел. И хуже всего, что «пустышка» моя как раз там, шагах в двух от канистр, валяется. Надо мне было тогда же её и упереть, никаких бы забот сейчас не было. Но уж больно тяжёлая, стерва, полная ведь, поднять-то я её мог, но на горбу тащить, да ещё ночью, да на карачках… а кто пустышек ни разу не таскал, пусть попробует: это всё равно что пуд воды без вёдер нести… Так идти, что ли? Надо идти. Хлебнуть бы сейчас… Повернулся я к Тендеру и говорю: — Сейчас мы с Кириллом пойдём в гараж.

Ты останешься здесь за водителя. К управлению без моего приказа не притрагивайся, что бы ни случилось, хоть земля под тобой загорится. Если струсишь, на том свете найду. Он серьёзно мне покивал: не струшу, мол. Нос у него что твоя слива, здорово я ему врезал… Ну, спустил я тихонечко аварийные блок-тросы, посмотрел ещё раз на это серебрение, махнул Кириллу и стал спускаться. Встал на асфальт, жду, пока он спустится по другому тросу. Меньше пыли.

Стоим мы на асфальте, «галоша» рядом с нами покачивается, тросы под ногами ёрзают. Тендер башку через перила выставил, на нас смотрит, и в глазах у него отчаяние. Я говорю Кириллу: — Иди за мной шаг в шаг, в двух шагах позади, смотри мне в спину, не зевай. И пошёл. На пороге остановился, огляделся. Всё-таки до чего же проще работать днём, чем ночью! Помню я, как лежал вот на этом самом пороге.

Темно, как у негра в ухе, из ямы «ведьмин студень» языки высовывает, голубые, как спиртовое пламя, и ведь что обидно — ничего, сволочь, не освещает, даже темнее из-за этих языков кажется. А сейчас что! Глаза к сумраку привыкли, всё как на ладони, даже в самых тёмных углах пыль видна. И действительно, серебрится там, нити какие-то серебристые тянутся от канистр к потолку, очень на паутину похоже. Может, паутина и есть, но лучше от неё подальше. Вот тут-то я и напортачил. Мне бы Кирилла рядом с собой поставить, подождать, пока и у него глаза к полутьме привыкнут, и показать ему эту паутину, пальцем в неё ткнуть.

А я привык один работать, у самого глаза пригляделись, а про Кирилла я и не подумал. Шагнул это я внутрь, и прямо к канистрам. Присел над «пустышкой» на корточки, к ней паутина вроде бы не пристала. Взялся я за один конец и говорю Кириллу: — Ну берись, да не урони, тяжёлая… Поднял я на него глаза, и горло у меня перехватило: ни слова не могу сказать. Хочу крикнуть: стой, мол, замри! Да и не успел бы, наверное, слишком уж быстро всё получилось. Кирилл шагает через «пустышку», поворачивается задом к канистрам и всей спиной в это серебрение.

Я только глаза закрыл. Всё во мне обмерло, ничего не слышу, слышу только, как эта паутина рвётся. Со слабым таким сухим треском, словно обыкновенная паутина лопается, но, конечно, погромче. Сижу я с закрытыми глазами, ни рук, ни ног не чувствую, а Кирилл говорит: — Ну, что? Подняли мы «пустышку» и понесли к выходу, боком идём. Тяжеленная, стерва, даже вдвоём её тащить нелегко. Вышли мы на солнышко, остановились у «галоши», Тендер к нам уже лапы протянул.

Поставим сначала. Он без единого слова повернулся. Смотрю я — ничего у него на спине нет. Я и так и этак — нет ничего. Тогда я поворачиваюсь и смотрю на канистры. И там ничего нет. А сам про себя думаю: сие, впрочем, пока неизвестно.

Взвалили мы «пустышку» на «галошу» и поставили её на попа, чтобы не каталась. Стоит она, голубушка, новенькая, чистенькая, на меди солнышко играет, и синяя начинка между медными дисками туманно так переливается, струйчато. И видно теперь, что не «пустышка» это, а именно вроде сосуда, вроде стеклянной банки с синим сиропом. Полюбовались мы на неё, вскарабкались на «галошу» сами и без лишних слов — в обратный путь. Лафа этим учёным! Во-первых, днём работают. А во-вторых, ходить им тяжело только в Зону, а из Зоны «галоша» сама везёт, есть у неё такое устройство, курсограф, что ли, которое ведёт «галошу» точно по тому же курсу, по какому она сюда шла.

Плывём мы обратно, все манёвры повторяем, останавливаемся, повисим немного и дальше, и над всеми моими гайками проходим, хоть собирай их обратно в мешок. Новички мои, конечно, сразу воспрянули духом. Головами вертят вовсю, страха у них почти не осталось, одно любопытство да радость, что всё благополучно обошлось. Принялись болтать. Тендер руками замахал и грозится, что вот сейчас пообедает и сразу обратно в Зону, дорогу к гаражу провешивать, а Кирилл взял меня за рукав и принялся мне объяснять про этот свой гравиконцентрат, про «комариную плешь» то есть. Ну, я их не сразу, правда, но укротил. Спокойненько так рассказал им, сколько дураков гробанулись на радостях на обратном пути.

Молчите, говорю, и глядите как следует по сторонам, а то будет с вами как с Линдоном-Коротышкой. Даже не спросили, что случилось с Линдоном-Коротышкой. Плывём в тишине, а я об одном думаю: как буду свинчивать крышечку. Так и этак представляю себе, как первый глоток сделаю, а перед глазами нет-нет да паутинка и блеснёт. Короче говоря, выбрались мы из Зоны, загнали нас с «галошей» вместе в вошебойку, или, говоря по-научному, в санитарный ангар. Мыли нас там в трёх кипятках и трёх щелочах, облучали какой-то ерундой, обсыпали чем-то и снова мыли, потом высушили и сказали: «Валяйте, ребята, свободны! Тендер с Кириллом поволокли «пустышку».

Народу набежало смотреть — не протолкнёшься, и ведь что характерно: все только смотрят и издают приветственные возгласы, а взяться и помочь усталым людям тащить ни одного смельчака не нашлось… Ладно, меня это всё не касается. Меня теперь ничто не касается… Стянул я с себя спецкостюм, бросил его прямо на пол, холуи-сержанты подберут, — а сам двинул в душевую, потому что мокрый я был весь с головы до ног. Заперся я в кабинке, вытащил флягу, отвинтил крышечку и присосался к ней, как клоп. Сижу на лавочке, в коленках пусто, в голове пусто, в душе пусто, знай себе глотаю крепкое, как воду. Отпустила Зона. Отпустила, поганка. Очкарикам этого не понять.

Никому, кроме сталкера, этого не понять. И текут у меня по щекам слёзы то ли от крепкого, то ли сам не знаю отчего. Высосал флягу досуха, сам мокрый, фляга сухая. Одного последнего глотка, конечно, не хватило. Ну ладно, это поправимо. Теперь всё поправимо. Закурил сигарету, сижу.

Чувствую, отходить начал. Премиальные в голову пришли. Это у нас в институте поставлено здорово. Прямо хоть сейчас иди и получай конвертик. А может, и сюда принесут, прямо в душевую. Стал я потихоньку раздеваться. Снял часы, смотрю, а в Зоне-то мы пробыли пять часов с минутами, господа мои!

Пять часов. Меня аж передёрнуло. Да, господа мои, в Зоне времени нет. Пять часов… А если разобраться, что такое для сталкера пять часов? Плюнуть и растереть. А двенадцать часов не хочешь? А двое суток не хочешь?

Когда за ночь не успел, целый день в Зоне лежишь рылом в землю и уже не молишься даже, а вроде бы бредишь, и сам не знаешь, живой ты или мёртвый… А во вторую ночь дело сделал, подобрался с хабаром к кордону, а там патрули-пулемётчики, жабы, они же тебя ненавидят, им же тебя арестовывать никакого удовольствия нет, они тебя боятся до смерти, что ты заразный, они тебя шлёпнуть стремятся, и все козыри у них на руках, иди потом, доказывай, что шлёпнули тебя незаконно… И значит, снова рылом в землю молиться до рассвета и опять до темноты, а хабар рядом лежит, и ты даже не знаешь, то ли он просто лежит, то ли он тебя тихонько убивает. Или как Мослатый Исхак застрял на рассвете на открытом месте, застрял между двумя канавами, ни вправо, ни влево. Два часа по нему стреляли, попасть не могли. Два часа он мёртвым притворялся. Слава богу, поверили, ушли наконец. Я его потом увидел — не узнал, сломали его, как не было человека… Отёр я слёзы и включил воду. Долго мылся.

Горячей мылся, холодной мылся, снова горячей. Мыла целый кусок извёл. Потом надоело. Выключил душ и слышу: барабанят в дверь, и Кирилл весело орёт: — Эй, сталкер, вылезай! Зелёненькими пахнет! Зелёненькие это хорошо. Открыл я дверь, стоит Кирилл в одних трусах, весёлый, без никакой меланхолии и конверт мне протягивает.

Сколько здесь? Так жить можно. Если бы мне здесь за каждую «пустышку» по два оклада платили, я бы Эрнеста давным-давно подальше послал. Он ничего не сказал. Обхватил меня за шею, прижал к потной своей груди, притиснул, оттолкнул и скрылся в соседней кабине. Подштанники небось стирает? Тендера там корреспонденты окружили, ты бы на него посмотрел, какой он важный… Он им так компетентно излагает… — Как, — говорю, — излагает?

В следующий раз захвачу словарь, сэр. Ну, он вышел. Взял я его за плечи, повернул спиной. Чистая спина. Струйки пота засохли. Отвесил я ему пинка по голому телу, нырнул к себе в душевую и заперся. Нервы, чёрт бы их подрал.

Там мерещилось, здесь мерещится… К дьяволу всё это! Напьюсь сегодня как лошадь. Ричарда бы ободрать, вот что! Надо же, стервец, как играет… Ни с какой картой его не возьмёшь. Я уж и передёргивать пробовал, и карты под столом крестил, и по-всякому… — Кирилл! Написано «Боржч». Ты к нам со своими порядками не суйся.

Так придёшь или нет? Ричарда бы ободрать… — Ох, не знаю, Рэд. Ты ведь, простая твоя душа, и не понимаешь, какую мы штуку притащили… — А ты-то понимаешь? Это верно. Но теперь, во-первых, понятно, для чего эти «пустышки» служили, а во-вторых, если одна моя идейка пройдёт… Напишу статью, и тебе её персонально посвящу: Рэдрику Шухарту, почётному сталкеру, с благоговением и благодарностью посвящаю. Так эту штуку и будут называть «банка Шухарта». Пока мы так трепались, я оделся.

Сунул пустую флягу в карман, пересчитал зелёненькие и пошёл себе. Смотрю: в коридоре господин Тендер собственной персоной, красный весь и надутый, что твой индюк. Вокруг него толпа, тут и сотрудники, и корреспонденты, и пара сержантов затесалась только что с обеда, в зубах ковыряют , а он знай себе болбочет: «Та техника, которой мы располагаем, — болбочет, — даёт почти стопроцентную гарантию успеха и безопасности…» Тут он меня увидал и сразу несколько усох, улыбается, ручкой делает. Ну, думаю, надо удирать. Рванул я, однако не успел. Слышу: топочут позади. Господин Шухарт!

Два слова о гараже! Но чёрта с два от них оторвёшься: один, с микрофоном, — справа, другой, с фотоаппаратом, — слева. Буквально два слова! Какого вы мнения о турбоплатформах? И раз за дверь. Слышу: скребутся. Тогда я им через дверь говорю: — Настоятельно рекомендую, — говорю, — расспросите господина Тендера, почему у него нос как свёкла.

Он по скромности замалчивает, а это было наше самое увлекательное приключение. Как они двинут по коридору! Как лошади, ей-богу. Я выждал минуту: тихо. Высунулся: никого. И пошёл себе, посвистывая. Спустился в проходную, предъявил дылде пропуск, смотрю, он мне честь отдаёт.

Герою дня, значит. Он осклабился, как будто я ему бог весть как польстил. Нет, ничего он парень. Я, если честно, таких рослых и румяных не люблю. Девки от них без памяти, а чего, спрашивается? Не в росте ведь дело… Иду это я по улице и размышляю, в чём же тут дело. Солнышко светит, безлюдно вокруг.

И захотелось мне вдруг прямо сейчас же Гуту увидеть. Просто так. Посмотреть на неё, за руку подержать. После Зоны человеку только одно и остаётся — за руку девочку подержать. Особенно когда вспомнишь все эти разговоры про детей сталкеров, какие они получаются… Да уж какая сейчас Гута, мне сейчас для начала бутылку крепкого, не меньше. Миновал я автомобильную стоянку, а там и кордон. Стоят две патрульные машины во всей своей красе, широкие, жёлтые, прожекторами и пулемётами, жабы, ощетинились, ну и, конечно, голубые каски всю улицу загородили, не протолкнёшься.

Я иду, глаза опустил, лучше мне сейчас на них не смотреть, днём на них мне лучше не смотреть совсем: есть там два-три типчика, так я боюсь их узнать, скандал большой получится, если я их узнаю.

После посещения пришельцев остатки хлама, брошенного ими, — предмет охоты и поисков, исследований и несчастий... Исключительные мытарства начались лишь в связи с книжной публикацией, они продолжались восемь лет, но это уже совсем другая история... Не менее драматичной была, кстати, и история «экранизации» «Машины желаний» — «Сталкера» тогда же в 1970-х, но совсем по иным причинам, связанным в первую очередь с творческим видением Андрея Тарковского. Вероятно, оно того стоило как ни жаль сил и нервов братьев, переписывавших сценарий бесчисленное количество раз. Еще Борис Натанович закономерно гордился введенным и в том числе с помощью Тарковского, разумеется в русский язык словом «сталкер» которое придумалось при написании самой повести далеко не сразу. Чем-то эта гордость сродни похвальбе Достоевского, который утверждал, что ввел в оборот «стушевался», впервые употребив словечко в «Двойнике».

Неясно, опирались ли Стругацкие на «Регистр НФ-идей» Генриха Альтова составлявшего его начиная с 1964 года , но делали они всё «по науке». Столь же закономерна и подача всей этой ситуации глазами «обитателей дна», простых парней, непосредственным образом вляпывающихся в неведомое. Еще эффектнее было всё это чуть приправить-приперчить взглядами ученых, полицейских, гангстеров, ооновцев и представителей спецслужб. В результате писатели, конечно, попали в ловушку и столкнулись в конце концов со сверхбдительной советской цензурой и критикой, неприязненно отнесшейся к описанию реалий «некой англоязычной глубинки» из «мира чистогана» пусть и вполне бичуемого советскими писателями и к грубой лексике его обитателей бесконечно вычищавшейся при выходе злополучного сборника «Неназначенные встречи».

Валяется ветошь, перегоревшие лампочки, кто-то обронил разводной ключ... Ну и, сами понимаете, следы костра, огрызки яблок, конфетные обертки, консервные банки, пустые бутылки, чей-то носовой платок, чей-то перочинный нож, старые, драные газеты, монетки, увядшие цветы с других полян... Пикник на обочине какой-то космической дороги».

В предположении о том, что «они нас даже и не заметили», звучит горькая отрезвляющая насмешка над гордыней человека-титана, которому «все подвластно». Однако величие притчи Стругацких выявляется тогда, когда перед читателем предстает вторая трагедия, связанная с Посещением — трагедия нравственная. Зона вызывает повышенный интерес не только у бескорыстных исследователей. Найденные там предметы получают практическое применение во множестве областей — от косметики и медицины до военного дела. Тот же Пильман с тонкой иронией подчеркивает контраст между величием и таинственностью даров Посещения и пошлостью и профанацией, с которой они используются в повседневной жизни. Есть объекты, которым мы нашли применение. Мы используем их, хотя почти наверняка не так, как их используют пришельцы.

Я совершенно уверен, что в подавляющем большинстве случаев мы забиваем микроскопами гвозди... Как вы их называете, эти черные красивые шарики, которые идут на украшения? Если пустить луч света в такой шарик, то свет выйдет из него с задержкой, причем эта задержка зависит от веса шарика, от размера, еще от некоторых параметров... Это свалившиеся с неба ответы на вопросы, которые мы еще не умеем задать». Глубинный смысл этой иронии в том, что точно так же люди нередко используют величайшие духовные дары — свободу, мышление, речь, способность к творчеству, — для служения недостойным и греховным целям. При чтении повести невольно возникает впечатление, что Зона — что-то вроде рая, а гибель она несет потому, что падший человек неспособен услышать и расшифровать ее таинственное «послание». Как весть из неведомого звучит поразительное описание того внезапного состояния, которое с героем повести «еще никогда не бывало вне Зоны, да и в Зоне случалось всего раза два или три...

Аркадий Стругацкий: Пикник на обочине

Пожалуй, работа над «Пикником на обочине» — пример того, как могли бы работать братья Стругацкие в нормальных обстоятельствах, не размениваясь на поиски приработка, зная, что пишут для читателя, а не в стол. «Пикник на обочине» братьев Стругацких, как и другие великие произведения научной фантастики, такие, например, как «Солярис» Лема, рассказывают на самом деле не о далеких вымышленных мирах, а о нашем мире, о человеке и о Боге. Читать онлайн книгу «Пикник на обочине» автора Стругацких полностью, на сайте или через приложение Литрес: Читай и Слушай. По-моему, братья Стругацкие, подобно Ивану Ефремову, использовали научно-фантастический жанр литературы, чтобы показать злободневные острые проблемы не только Союза, но и всего ЧЕЛОВЕЧЕСТВА. Что если вопреки эгоистичной позиции, уверяющей нас в собственной значимости для вселенной, заметившие населенную планету пришельцы не заинтересуются нами? События повести братьев Стругацких "Пикник на обочине" происходят в мире, где люди столкнулись с. Идея фильма по повести братьев Стругацких «Пикник на обочине» возникла у Тарковского в конце января 1973 года.

«Пикник на обочине»: одна из самых известных книг Стругацких

«Пикник на обочине» — фантастическая повесть братьев Стругацких, написанная в 1971 году и опубликованная в следующем. «Сноб» публикует главу, посвященную братьям Стругацким и их фантастической повести «Пикник на обочине». После выпуска «Пикника на обочине» в США братья Стругацкие стали почетными членами «Общества Марка Твена» за «выдающийся вклад в жанр фантастики». одно из самых известных произведений братьев Стругацких, которое захватывает своей атмосферой и уникальной сюжетной линией. В романе "Пикник на обочине" братья Стругацкие исключительно эффективно использовали стратегию сохранения таинственности; они превзошли канон, заданный Уэллсом, а равно и научно-фантастическую традицию. Стругацкий Б. Н., Стругацкий А.Н. "Пикник на обочине" — купить сегодня c доставкой и гарантией по выгодной цене.

Похожие новости:

Оцените статью
Добавить комментарий