У Лиды Мониавы умер подопечный, тяжелобольной мальчик Коля. Лида Мониава, директор детского хосписа "Дом с маяком", призвала коллег взять домой детей из интернатов.
Лида Мониава: биография, фото, сколько лет, семья, образование, чем болеет
Лида Мониава, директор благотворительного фонда «Дом с маяком»: «Еще одна мама больного ребенка задержана на почте с посылкой фризиума. Неизлечимо больной мальчик Коля, который последние полтора года своей жизни провел в домашних условиях, в квартире Лиды Мониавы, найдет свой последний приют в родственной. Лида Мониава сравнила оказание помощи паллиативным больным в Москве и Московской области. Лида Мониава и «Дом с маяком» на момент публикации не прокомментировали RT жалобу Гуревич. Лида Мониава и «Дом с маяком» на момент публикации не прокомментировали RT жалобу Гуревич. Лида Мониава выразила надежду, что для медиков упростят бюрократические процедуры.
Кто и почему хочет ограничить опекунские права главы хосписа «Дом с маяком»
- Лида Мониава: "Стоять на своем месте. Почему я не уезжаю из России"
- Задайте вопрос
- Лида Мониава: Две тысячи детей, которым нужен «Фризиум», остались без лекарства до октября
- Право решать
- Как либераха Лидия Мониава добила мальчика Колю
- Кто и почему хочет ограничить опекунские права главы хосписа «Дом с маяком»
Умер Коля, подопечный Лидии Мониавы
О жизни тысяч москвичей в учреждениях закрытого типа, о километровых маршрутах, где нет ни одного перехода для человека на коляске, и о том, почему на Новослободской появилось так. В жалобе идёт речь об 11-летнем Коле, на которого Лида Мониава оформила опеку, и предлагается «проверить (неразборчиво) частных лиц, в частности, Савву, директора по. На директора хосписа «Дом с маяком» Лиду Мониаву пожаловались в Следственный комитет России из-за смерти ее приемного сына Николая. Новости по тэгу. →. Лида Мониава. «Хоспис подает пример, как все может быть»: 7 цитат Лиды Мониавы о хосписе, жизни и смерти. Новости по тэгу. →. Лида Мониава. «Хоспис подает пример, как все может быть»: 7 цитат Лиды Мониавы о хосписе, жизни и смерти. Лидия Мониава. — Лида, я правильно понимаю, что менеджменту вы специально не обучались?
«Этой смертью упивались тысячи читателей его приемной матери Лидии Мониавы»
Итак, сначала скрины поста доброго сердечка — Лиды Мониавы в её ФБ. Совсем недавно новость была о том, что в Бельгии провели эвтаназию ребенку, 17-летней девушке. На слова, что Лида Мониава давно говорила о том, что Коле «оставалось недолго», юрист сказала: «Да, только в ПНИ психоневрологический интернат — прим.
Вторая жизнь Коли
Еще у нас очень много переписки: каждый аппарат, который мы покупаем, стоит огромных денег, так что нам надо согласовать все сначала с врачом, потом с закупками, потом с отделом фандрайзинга — и вот таких мелочей набирается очень много. У каждого сотрудника детского хосписа в среднем в почту приходит по 300 писем в день. Ну и есть у нас в хосписе совсем «тяжелые» дети, чьи родители могут звонить мне по экстренным вопросам в любое время, например, те, кто в реанимации, на ИВЛ или дети с СМА спинально-мышечной атрофией — прим. Столько лет вы этим занимаетесь! Как выдерживаете эмоционально? Все про это спрашивают: тяжело ли нам, когда у нас дети умирают? Да, нам очень тяжело.
У нас умирает около 10 детей каждый месяц. И это дети, с которыми мы вместе были в лагере, плавали в бассейне, пели песни в фольклорном клубе. Конечно, мы к ним очень привязываемся и очень грустим, когда они уходят. Но для нас очень важно, что мы потом продолжаем общаться с семьей этого ребенка, с его родителями. У нас каждый год проходит День Памяти, на котором встречаются родители, волонтеры, врачи. Общение с родителями очень важно для нас.
Часто мамы и папы просто в офис приходят в гости, и мы их всегда ждем. Хоспис фот 2. У вас есть какое-то мнение на этот счет? У нас же это запрещено. Нам часто приходится говорить об эвтаназии: с родителями, между собой. На самом деле мысли про эвтаназию возникают только в тот момент, когда ребенок не получает полноценную помощь.
Например, когда ребенок онкологический, у него сильные боли и ему не получается быстро организовать морфин, тогда у родителей появляются мысли: «Скорее бы уже все это закончилось! Это как раз и есть эвтаназия — когда врач делает укол, чтобы человек умер. Но когда, услышав такой вопрос, мы приезжаем, расписываем схему обезболивания, получаем морфин и ребенку становится легче, у него перестает болеть, он начинает снова играть, есть, общаться с мамой, мысли об эвтаназии у родителей уже нет. Я думаю, очень важно наладить у нас в России такую систему, которая позволит получать обезболивающее в день обращения. Хочется еще, чтобы были грамотные врачи, которые могут схему обезболивания правильно расписать. Мало просто достать ребенку препарат, надо еще расписать эту дозу, корректировать ее, если болевой синдром увеличивается, а это практически ювелирная работа.
А врачей, умеющих вести болевой синдром, у нас, к сожалению, очень мало. Вторая проблема, из-за которой родители часто просят эвтаназию, состоит в том, что наша медицина совсем не умеет остановиться. И если неизлечимо больной ребенок умирает от своего основного заболевания, его не могут просто отпустить. Например, дети со спинально-мышечной атрофией 1 типа — это дети, которые редко доживают до двух лет. У них слабеют мышцы, они не могут дышать и от этого умирают. Вот в России не могут просто отпустить ребенка.
И если он перестал дышать, ему обязательно подключают трубку аппарата вентиляции легких, и он лежит… Этим аппаратом его не вылечат, он не может пошевелиться, не может есть, пить, не может ничего сказать, вообще ничего не может! Через одну трубку он дышит, через другую его кормят, еще два десятка трубок ему вставляют каждый день в нос и рот, чтобы отсосать слизь, а чтобы он сходил в туалет, ему ставят клизму. Но он будет лежать вот так год, два, три, а может и 10 лет. И может только смотреть. Родители таких детей тоже говорят нам, что хотели бы эвтаназию, потому что видят, что их ребенок страдает. Это не жизнь.
Когда неизлечимо больной ребенок умирает, его не надо реанимировать. Если такого искусственного продления жизни для неизлечимо больных не будет, не будет у родителей возникать и мыслей об эвтаназии. Чудовищно осознавать, что в 21 веке у нас нет никакого адекватного протокола действий для таких случаев. За границей, например, такому ребенку еще в больнице делают специальную карту, в которой написано все-все про него. Если он заболеет пневмонией, ему нужно давать антибиотики такие-то, предположим, нужно давать кислород, но не нужно подключать к ИВЛ, если случится остановка дыхания, нужно попробовать его продышать мешком Амбу, и если не получится — аппарат ИВЛ включать не нужно. В этой карте в мельчайших деталях расписано все, что может произойти с ребенком, заранее принято врачом и мамой решение.
И дальше, что бы и где бы с ребенком ни происходило — в школе, в магазине, где угодно, врач, который оказался рядом, например, врач скорой помощи, сможет увидеть этот план и действовать по нему. Мы очень хотим, чтобы в России появилась такая медицинская карта, которая, как паспорт, всегда может быть с ребенком. Хоспис фото 7.
Ведь важно, чтобы благотворительные организации не потеряли независимость, оказавшись в зависимости от большого количества государственных денег. У нас сейчас может создаться такое впечатление, что благодаря субсидиям от правительства у хосписа все хорошо и помощь уже не нужна. На самом же деле только частные пожертвования, от людей, помогают благотворительным организациям оставаться независимыми и вообще работать. И очень важно, чтобы все это понимали. У меня была такая иллюзия, что есть крупные богатые компании, которые не помогают хоспису только потому, что еще о нас не знают. Мы взяли список 100 крупнейших компаний, входящих в список российского Forbes, и в каждую написали письмо про наш хоспис. Когда нам никто не ответил, мы стали всем звонить.
Кажется, только одна компания перечислила нам 15 000 рублей, все остальные нашли причины отказать. У одних благотворительный бюджет уже был распределен, у других — трудное финансовое положение, третьи уже помогают многим фондам. В итоге хоспис поддерживают не компании из списка Forbes, а обычные люди, которые переводят по 100, по 500 рублей. Среди них есть те, кто, работая в компании, начинает привлекать коллег, но такого, чтобы детский хоспис получал корпоративную благотворительную помощь от большой компании, увы, пока нет. В прошлом году, например, мы потратили 500 млн рублей. Казалось, больше этой суммы мы никогда уже не соберем. Но обращаются новые и новые дети, и, чтобы им помочь, нужно иметь еще больше денег. И в этом году, по нашим предположениям, учитывая число детей, которые к нам уже обратились и еще могут обратиться, нам будет нужно 650 млн рублей. Получается, в день нам нужно собирать около 1,5 млн. Но каждый месяц у нас где-то 40 новых обращений, какие-то дети умирают, кого-то мы снимаем с учета, потому что им стало лучше.
Чтобы забрать каждого нового ребенка из больницы, привезти из реанимации домой и обеспечить всем необходимым, нужно 2 млн рублей — и это только на одного человека. То есть можно считать, что все сдвинулось с мертвой точки, появился какой-то диалог? Недавно мэр встречался с представителями благотворительных организаций, и детский хоспис тоже туда позвали. Нас спросили: «Ну, чем помочь? На что мэр сказал: «Да, хорошо, все сделаем, поможем. Пишите письмо». То есть сложностей вроде и нет, что просим — мы получаем. Но вообще, государственные деньги — это очень трудно в смысле отчетности, нам пришлось нанять троих сотрудников, которые занимаются только тем, что готовят отчетность для государственных органов. Приходится вручную в экселе круглые сутки сидеть, считать цифры, чтобы предоставить данные. Конечно, государство дает деньги и имеет право требовать отчеты, так что это нормально.
Но хоспису это дается большим трудом. Хоспис поддерживают не компании из списка Forbes, а обычные люди, которые переводят по 100, по 500 рублей — Давайте поговорим про стационар, который вы только что упомянули. Он ведь совсем скоро будет достроен? И теперь нам кажется, что хоспис невероятно маленький, что мы туда не влезем. Вот, например, в Лондоне, где население меньше, чем в Москве, 4 детских хосписа. Мы же думали, что будет у нас одно здание — и все проблемы Москвы решатся. Но это совсем не так. Москве, наверное, нужно 8 детских хосписов. Но все равно радостно, что уже что-то появится. И может быть, когда первый хоспис проработает пару лет, будем просить у правительства Москвы здание для следующего, второго хосписа и как-то делить детей по районам, потому что везти ребят, например, из Бутово на другой конец города тяжело.
Для чего они нужны? В лагеря приезжают в основном дети, которые дышат через трубку, едят через другую трубку, у которых постоянно судороги. Лагеря мы проводим, чтобы вытащить эти семьи из дома. Они сидят у себя в заточении, и мама круглые сутки проводит рядом с ребенком и его трубками — это очень тяжело и изматывает, начинает казаться, что жизнь твоя закончилась. А лагерь — такое место, где никто не будет оборачиваться и коситься на все эти трубочки, на шум приборов и вообще на детей, которые выглядят не всегда обычно. Это в первую очередь возможность для родителей почувствовать, что они нормальные люди, могут ходить завтракать в ресторан или отправиться вечером на концерт, общаться с другими людьми, понимающими их проблемы, с такими же родителями. Еще родителям очень многому приходится учиться, почти как реанимационным медсестрам. Пока ребенок в реанимации, ему все делают врачи и медсестры. А маме, чтобы забрать его домой, надо овладеть всеми навыками. Этому в медицинском колледже учат 4 года, а тут ей надо за две недели во всем разобраться.
И в лагерях мы много внимания уделяем обучению родителей. Приходят разные специалисты, показывают, как правильно ребенка пересаживать, кормить, ухаживать за трубками. У нас есть один лагерь для детей со спинально-мышечной атрофией СМА , это дети, которые могут говорить. Сейчас как раз закончилась смена. Для нас всех это отдушина, потому что дети там болтают, и это уже больше похоже на обычный детский лагерь. А сейчас еще у нас почти все дети на электроколясках. Эти коляски стоят очень дорого, но за год хоспис их практически всем купил.
Замдиректора детского хосписа «Дом с маяком» Лида Мониава говорит, решение прокуратуры, безусловно, хорошая новость, но проблему это не решает. Лида Мониава замдиректора детского хосписа «Дом с маяком» «Мы очень боимся того, что дальше будет, потому что этому молодому человеку по-прежнему нужно лекарство. И еще мы знаем о 2100 пациентах в России, которые нуждаются в незарегистрированных препаратах от эпилепсии. И их семьи, то есть более 2 тысяч семей в России, нелегально покупают лекарства через интернет-аптеки, через почту. И если системно не будет решена проблема, то может быть еще 2100 уголовных дел открыто в ближайшие дни, потому что нам пишут родители больных детей, что у них уже заказаны лекарства, уже их ждет посылка на почте, и спрашивают, что им делать, идти или не идти, и если не идти, то как помочь ребенку. То есть главное, чтобы было системное решение, а то эта история будет повторяться снова и снова, как уже три раза повторилась.
Они приходят в масках, моют руки, им на входе мерят температуру. Я не вижу, чтобы здесь было что-то опасное для хосписа. Они ведь ради экскурсии поедут лишний раз на метро, потом вернутся к своим родственникам… — Для них самих — может быть, но это их выбор и решение. Я чувствовала за это ответственность в начале эпидемии, когда было непонятно, как это все будет развиваться. Но сейчас мне кажется, что для психики важнее продолжать обычную жизнь. Иначе ты, может, не заболеешь ковидом, но психически нарушишься. После того как открылись бары, кафе, театры, консерватория, музеи — мне кажется, уже пора возвращаться к обычной жизни. И желательно сделать прививку. Я сделала в январе, полдня была небольшая температура, и все. И маску заставляю себя носить в общественных местах, хотя мне это очень сильно надоело. Но при этом вы с ним ведете гораздо более социально активный образ жизни, чем большинство моих знакомых в пандемию. Как у вас это совмещается? Чуть с ума не сошла. Подумала — жизнь дороже. Очень тяжело сидеть в четырех стенах, потом страшно с людьми встречаться, страшно на улицу выйти. Кажется, что вся жизнь — твоя квартира, а снаружи — какой-то большой пугающий мир… Когда мы забрали пациентов из интернатов, то были уверены, что у них — самые высокие риски. Но в тех интернатах, с которыми мы работаем, тяжело болеют сотрудники, но не дети. Да, несколько детей умерли из-за своего основного заболевания на фоне ковида, но он не был главной причиной. В нескольких подопечных семьях умерли родители. Но в основном наши пациенты не болеют, того, что мы боялись, — что вымрут целые интернаты, — нет. Поэтому я не очень сильно переживаю, что Коля заразится Но главное — у Коли очень тяжелое состояние в плане неврологии. Он у меня уже несколько раз чуть не умер из-за судорог, мне врачи говорили: "Возможно, он умрет сегодня". И если он вряд ли будет долго жить, то глупо остаток его жизни просидеть в четырех стенах. Он и так 12 лет там просидел. Мы планировали, что забираем детей на месяц-два, пока вокруг "самый страшный вирус". Мы не предполагали, что это так растянется. Но теперь уже невозможно вернуть человека в интернат. И никто из детей, которых взяли наши сотрудники, не сидит дома. Каждый день куда-то выезжают, гуляют. Половина сидит дома, половина ходит на работу. Я "устроена" по той же программе. У нас уже семь сотрудников так взяли детей. Всех нянь мы оформляем как сотрудников хосписа. Откликнулась девушка Вика, она ландшафтный дизайнер и преподаватель итальянского языка. Она раньше была волонтером в паллиативном отделении. Сказала, что ей хочется работать со смыслом. Жизнерадостная, активная, к Коле хорошо относилась. Я стараюсь организовать все так, чтобы няня не все рабочие дни проводила с Колей — мне кажется, что всегда быть с одним ребенком надоедает. У Вики был один день, когда она ходила как няня в интернат, с которым мы работаем. Когда ты проводишь с ребенком время, а потом оставляешь его в казенном месте — это морально тяжело… Там детям с искривлениями надевают ортезы на руки. Они делаются индивидуально — на левую и правую руку. И Вика видела, как одной девочке их все время путали: надевали правый ортез на левую руку, а левый — на правую. А это больно. И Вика сказала: "Я больше не могу Алину там оставлять". Вчера они приезжали в хоспис в дневной центр, плавали в бассейне, все у них хорошо. Вика говорит, что, глядя на Алину, видит пятилетнюю девочку Алину, а не "ой, какая кривая, косая, с эпилепсией, с гастростомой". Она просто общается с ней как с обычным ребенком. А пользоваться гастростомой она уже научилась. Люди со стороны, когда видят наших детей, видят трубки, приборы. А для нас трубки, приборы — это бытовые вещи, такие как ложки и вилки. Вдруг я сама заболею, или со мной что-то случится. Но если у меня будут силы — то нет, не верну. Хотя я к Коле очень хорошо отношусь, мне нравится с ним жить, и я бы хотела, чтобы он жил со мной… Я понимала, что для истории их семьи правильнее было бы, чтобы Коля вернулся к своим родителям. И я все ждала: скажет ли мама, что она может его забрать. Но она такого не сказала. Потом я спросила сама — она ответила, что уже не может этого себе представить. Она 12 лет врала всему своему окружению, что Коля умер. И теперь взять и прийти домой с Колей… ведь у нее есть другие дети, которые не знают о его существовании, есть подруги, коллеги… Признаться, что ты все это время врала, очень трудно. А сейчас, когда Коля живет со мной почти год, я думаю, что надо думать о том, где у него будет больше возможностей. Его семья из Московской области. Я понимаю, что там у него не будет ни бассейна, ни школы, он будет лежать в кровати. Так что, даже если они захотят, Коля останется у меня. Юридически они ему никто. Только если я от него откажусь, а они обратятся в опеку, тогда, может быть, его им отдадут. Но пока такого разговора вообще нет. Расскажите, как он в итоге учится? Я искала обычную, любую, но близкую к дому. Сейчас он учится в школе, которая видна у меня из окна, и формально это филиал общеобразовательной школы. Но, как я уже потом поняла, в этот филиал собирают инвалидов и детей мигрантов, которые не говорят по-русски. Но я тогда так устала от этого всего — нам несколько школ успели отказать, я писала посты на Facebook и жалобы в департамент образования — что хотела, чтобы Коля уже пошел хоть куда-нибудь. Решила: не понравится — потом перейдем. Но пока мне там очень-очень нравится. Там класс из семи детей. Пять — с синдромом Дауна, они ходят, говорят, очень милые ребята. Еще мальчик с ДЦП. И Коля. И учительница, которая по профессии дефектолог. Меня спросили: "Чего вы хотите от школы? Но я сказала, что мне главное, чтобы Коля общался побольше с другими детьми. Всегда в классе есть какой-нибудь двоечник и хулиган, который матерится или чем-то кидается… И я ни разу не видела, чтобы такого человека исключали. Но я даже не могу предположить, чем Коля может мешать. Он — самый безобидный человек, звуков практически не издает, только хрюкает немножко иногда. Он не шевелится. Да, он будет привлекать внимание своим необычным видом. Но он постоянно пересекается с другими детьми — в подъезде, в лифте. Да, они его облепляют и задают миллион вопросов: что за коляска, что за трубочка. Но это длится первые пять минут. Потом все продолжают заниматься своими делами. Не будет человек весь учебный год думать: "Коля в коляске! Коля в коляске! Такими бывают дети с аутизмом или двигательными расстройствами, которые не могут сидеть тихо и реально будут привлекать к себе внимание. Сколько времени у вас уходит на уход за ним? И поняла, что это дурдом — я тратила кучу времени, чтобы Колю помыть, почистить зубы, поменять постельное белье, одеть… Зимой это рейтузы, потом еще одни штаны… Чтобы собраться и выйти с ним из дома, нужно около часа. Теперь раз пять дней в неделю к нам приходит няня. Я встаю, меняю Коле подгузник, даю лекарство и еду.
Детство и юность
- Сага о Мониаве и Коле
- Инклюзия, пирсинг и кроксы: история одного опекунства
- Курсы валюты:
- Отвоевался: Коли больше нет. Раскаяния от Лиды Мониавы - тоже | Анастасия Миронова | Дзен
- Мальчик Коля. Смертельное новогоднее шоу Лиды Мониавы
- О компании
«Я не знала, что со мной будет, когда увижу сына впервые за 12 лет»
По словам девушки, с начала 2022 года мальчик лежал в коме и не мог самостоятельно дышать. К нам пришли три следователя, полиция, судмедэксперты в черных масках как у ОМОНа, всего я насчитала 10 человек», — сообщала Мониава. Затем ее вызвали на допрос к следователю. Мониава указывала, что провела в Следственном комитете около часа.
Это противоестественно, это огромная травма.
Отказаться от ребенка — это не выход из ситуации, наоборот, это еще хуже. Это разрушает тебя изнутри. Есть иллюзия, что отдав ребенка, родители живут спокойной жизнью, но это не так. Тебя изнутри просто убивает.
Женщина, с которой все это случилось, чувствует себя ничтожеством. Маленьким муравьем в большом мире. Ты не можешь помочь своему ребенку, не можешь ничего сделать, за тебя уже все решили, ты ничтожество. Нельзя советовать родителям отказаться от ребенка.
Мы старались ни с кем не говорить на эту тему. Тем кто спрашивал — говорили что нет больше нашего Кольки. Это было самое неправильное решение. Очень плохо так делать.
Если ты однажды соврал, ты не можешь на завтра сказать, что у тебя уже не двое, а трое детей. Иногда назад дороги нет. Этого изначально нельзя допускать. Элемент неправды очень тяжелый.
Даже если ты оставляешь ребенка в интернате, лучше говорить правду. Нельзя говорить, что ребенка нет. С этим грузом потом жить очень тяжело. Маме не надо туда ходить Я чувствовала себя прокаженной.
Я во всем виновата, это я плохо родила. Психика так устроена, что ты либо сходишь с ума, либо обрубаешь внутри себя, закрываешь эту тему и зацикливаешься на чем-то другом. Для меня таким зацикливанием была идея родить еще ребенка. Я чувствовала, что если не забеременею в ближайшее время, не выживу.
Через полгода я забеременела, родился сын. Когда сыну исполнился год, потихоньку начала приходить в себя. Я поняла, что нам надо найти Кольку. Надо узнать, что с ним произошло.
Мы позвонили в роддом. Там сказали, что направили его в дом малютки. Было невероятно тяжело позвонить туда, всю трясло. Я позвонила.
Женщина ответила ледяным голосом: «Сначала идите в опеку». Я спросила, у них ли Колька. Она ответила: «Да, есть такой ребенок. Он самый тяжелый».
Я спросила, как он там? Женщина ответила: «Ничего не буду рассказывать. Если вы хотите посещение, идите в опеку». Мы с мужем поехали в опеку.
Нам выдали кучу бумаг — оказалось, чтобы посетить ребенка, нужно пройти медицинскую комиссию, стоматолога, невролога, терапевта, сдать кучу анализов, сделать флюрографию, прививки. Когда женщина в опеке открыла дело, я случайно увидела там Колину фотографию… Он был такой маленький и такой хорошенький. У меня началась истерика, рыдала и не могла остановиться. Женщина из опеки посмотрела на меня и говорит: «Вы сходите прямо сейчас туда, может вас и пустят».
Дом ребенка был недалеко от опеки. Мы пришли туда вместе с мужем. Я была вся заплаканная. К нам вышла женщина в белом халате и сказала: «Маме не надо туда ходить.
Только папе покажем. Мама пусть здесь постоит, а Вас, мужчина, мы проводим». Они проводили мужа к Кольке на 3 минуты. Сказали: «Вот ваш Коля».
Он постоял рядом с кроваткой, потом его вывели. Возможно, тогда психологически действительно не была готова увидеть Кольку, мне было очень страшно. Я думала, что как увижу его, упаду, не выдержу, не знаю, как объяснить. Очень боялась.
Я подумала, если они, доктора, считают, что лучше не видеть, наверное они лучше знают, что я этого не выдержу. Я спросила у врача в доме малютки, что если бы мы забрали Кольку домой? Они сказали: «Что вы, какой домой. Такие детки не для семьи.
Каждые 3 месяца он уезжает в больницу, ему делают уколы от судорог. Даже если бы вы захотели, его бы вам не отдали, это ребенок не для дома. Вы успокойтесь, ему у нас хорошо». В Доме ребенка сказали, что мы можем больше не приезжать.
Что мы так только душу себе бередим. Коля все равно ничего не видит, не слышит, не понимает. Что он самый тяжелый в их учреждении и очень сильно болен. Сказали, что запишут наши контакты, и если что-то случится, то они нам позвонят.
Я спросила, что мы можем сделать, может быть, надо что-то привезти? Женщина-врач ответила, что у них будет к нам единственная просьба — похоронить, когда Коля умрет. Не помню, как именно она объяснила, кажется, что детям-сиротам государство не выделяет индивидуальные могилы, и их хоронят в общих могилах. Врач сказала, что это не по-христиански, и хорошо, если мы похороним Колю сами.
Мы сказали да, конечно, может быть, что-то еще мы можем сделать? Она сказала, что больше ничего. Мне стало как-то легче, когда услышала от врача, что Колька хотя бы не понимает, что с ним происходит. Я создала себе такую картинку с ее слов — Коля не видит, не слышит, ничего не осознает, а значит и не чувствует себя несчастным.
Несчастная больше я — из меня вырвали как будто кусок. Муж увидел, как мне тяжело и сказал, что берет все это на себя. Сам будет общаться с детским домом и мне рассказывать. Он хотел меня отгородить от всего этого.
Как вариант — сделать оборот документов электронным. К примеру, фиксировать применение препарата можно было бы при помощи штрихкода. На Урале начали судить девушку за купленное в Польше лекарство. Обвиняют в контрабанде наркотиков Как сообщал Лайф, в конце ноября Мониава написала в " Фейсбуке ", что на них поступила жалоба в МВД из-за выписывания неправомерно большого объёма наркотических препаратов для пациентов. В хоспис приехали сотрудники полиции с внеплановой проверкой и без предупреждения.
О том, зачем помогать тем, кого нельзя вылечить, о детской эвтаназии и о самом больном вопросе — допуске родителей в реанимацию — выпускающий редактор «Летидора» Маша Пчелкина поговорила с Лидой Мониава. Эта хрупкая темноволосая девушка со звонким, почти детским голосом каждый день зажигает для родителей огонек надежды в «Доме с маяком». Лида, я давно слежу за вами на « Фейсбуке » , вы часто пишете посты про допуск в реанимацию. Вопрос об этом на открытой линии с президентом был поднят в апреле, поручение дали в июне, сейчас уже почти октябрь — как обстоят дела? Именно в самих реанимациях ничего вообще не изменилось.
После этой горячей линии еще можно было в ручном режиме как-то изменить ситуацию. Например, если мама нашего подопечного ребенка пришла в реанимацию и ее не пустили, мы могли позвонить начмеду начальнику медицинской службы — прим. А в последние месяцы, видимо, ажиотаж вокруг этой темы прошел, и опять двери реанимации закрылись. Буквально неделю назад у нас в трех разных реанимациях одновременно мамам не разрешали находиться с детьми: в одной реанимации маму пускали на 15 минут раз в неделю, в другой реанимации — раз в день на два часа, и в третьей реанимации разрешали находиться 15 минут в день. Непонятно, из-за чего были такие правила… Мы, конечно, звонили в эти реанимации и начмедам этих больниц, и они нам подтвердили, что мам больше не пускают. Но после того как мы связались с Департаментом здравоохранения Московской области, сразу начали пускать. То есть изменилось хотя бы отношение чиновников, которые этим занимаются. Они поддерживают идею, что мама должна находиться с ребенком, и, если обращаешься в Департамент или Министерство, чаще всего проблема решается. Но решается для конкретных детей, а остальные дети в этой реанимации по-прежнему лежат без родителей. Это мы сейчас говорим о ситуации в Москве или по всей России?
Ситуация такая по всей России. Но детский хоспис работает только с детьми в Москве и Московской области, поэтому с их проблемами мы сталкиваемся каждый день. Про детей в регионах я периодически слышу — там все еще хуже. Существует же горячая линия по реанимации, с ее помощью вообще что-то решается? Родители, у которых ребенок в данный момент находится в реанимации, никогда не будут звонить на горячую линию. Потому что жизнь их ребенка зависит от конкретного врача, от его расположенности. Вот эти три мамы, про которых мы только что говорили, они даже не разрешили нам называть ни имен, ни конкретных больниц, потому что очень сильно боялись, что если они куда-то пожалуются, отношение реаниматолога к ребенку испортится, а от этого жизнь зависит. Хоспис фото 1. Есть какие-то надежды на ее продуктивную деятельность? Когда мы опубликовали на «Фейсбуке» пост, в котором рассказали, что трех мам не пускают в реанимацию, мне на электронную почту написал помощник Анны Кузнецовой и попросил, чтобы я назвала фамилию и имя ребенка, к которому маму не пускают, и название реанимации.
Я ответила, что мама не хочет, чтобы разбирательство касалось конкретно ее ребенка, и решить проблему можно только проверкой всех реанимаций. На что мне ответили: «А, ну если мама надумает и нужна будет помощь конкретному ребенку, то обращайтесь». Как мне кажется, Уполномоченный по правам ребенка сейчас готов отслеживать какие-то конкретные случаи, но я пока не очень верю в то, что она сможет подойти к решению проблемы системно. Очень важно, чтобы у нас не устраивался шум по поводу каждого ребенка и его проблемы, а решался вопрос глобально, ведь у всех остальных эта проблема остается. А это невозможно без финансовых вложений, потому что реанимации надо переоборудовать, чтобы там появились условия для родителей. И нужно понимать, что это займет не один и даже не два года. То есть вот те люди у вас в комментариях, которые пишут, что, мол, «Не пускают потому, что реанимации не оборудованы», «Нельзя сравнивать с США и Израилем, там совершенно другой уровень оснащения реанимаций», они, получается, отчасти правы? Право ребенка быть с мамой — это неотъемлемое право, которое гарантировано ему законодательством. Это неоспоримо и не должно зависеть от того, какие условия в реанимации и так далее. Какие бы там ни были условия, никто не может запретить маме там находиться, это вообще не обсуждается.
А вот чтобы все это было хоть как-то жизнеспособно — надо работать. Сейчас многие реанимации — это крошечные палаты, в которых стоят четыре кровати, там ужасно тесно, так что, действительно, чтобы мама могла там комфортно находиться, палаты нужно переделывать. То есть мам нужно пустить уже сегодня, а следующий шаг — это переоборудование реанимаций. Так странно, что все это, так прекрасно работающее в реанимациях США, Германии, Франции и многих других стран, никак не получается организовать у нас, в России. На самом деле, это только вопрос денег. Нужно, чтобы каждая больница получила финансирование на расширение штата реанимации, чтобы там было не две медсестры на десять пациентов, а одна медсестра на двух пациентов. Чтобы не один дежурный врач на десять реанимационных детей, а пять таких врачей. До тех пор, пока штат не будет расширен и финансирование не будет выделено, вряд ли врачи на месте что-то смогут изменить. Хоспис фото 3. И еще тогда Вера Васильевна сказала, что хосписы должны быть бесплатными, этим должно заниматься государство.
Десять лет прошло.
Это мой город: учредитель благотворительного фонда «Дом с маяком» Лида Мониава
Совсем недавно новость была о том, что в Бельгии провели эвтаназию ребенку, 17-летней девушке. В жалобе идёт речь об 11-летнем Коле, на которого Лида Мониава оформила опеку, и предлагается «проверить (неразборчиво) частных лиц, в частности, Савву, директора по. К вечеру Лида разродилась гневным постом с фотографией Коли в зеоеной пижамке. Лида Мониава сравнила оказание помощи паллиативным больным в Москве и Московской области. Лидия Мониава. — Лида, я правильно понимаю, что менеджменту вы специально не обучались? Детский хоспис.
Какие же они всё таки твари
О том, как изменилась жизнь с его появлением Лида подробно рассказала Даше Веледеевой. Лида Мониава1 взяла к себе из хосписа «Дом с маяком» мальчика Колю 12 лет. Главная» Новости» Лида сулейманова последние новости. Лида Мониава оформила попечительство над мальчиком, который может передвигаться только в инвалидной коляске, и столкнулась с множеством непреодолимых трудностей.
Обсуждение (9)
- Регистрация
- «Я знаю, кто написал на меня донос» — Лида Мониава // «Скажи Гордеевой» - YouTube
- Лида Мониава о личном опыте работы с неизлечимыми детьми и их семьями
- Полоса препятствий, в которую превращается в России жизнь человека на коляске и его близких
- Хорошая девочка Лида