Кирилл Лавров («Доверие», «20 декабря») А вот Кирилл Лавров роль Ленина, наоборот, любил, и очень жалел в старости, что больше уже никогда его не сыграет («Мне 80, а Владимир Ильич умер в 54 года!»). «Застава Ильича» — советский художественный фильм Марлена Хуциева, лирическая киноповесть о поколении, вступающем в самостоятельную жизнь в стране, резко изменившейся после XX съезда партии.
Застава Ильича. Исправленному не верить (2014)
Сцена в музее, поход на демонстрацию, знаменитое выступление поэтов в Политехническом музее — режиссёр Марлен Хуциев создаёт внятный образ поколения шестидесятников, с их надеждами, неустроенностью, поисками смысла существования, непримиримостью к фальши, безотцовщиной. Смотрите фильм Застава Ильича Мне 20 лет онлайн бесплатно!
По замыслу Сергей и Аня должны были идти «в лицо». Но героини не было, поэтому возникла идея, будто они где-то на Красной площади потеряли друг друга. И Сергей шёл один, кричал, махал рукой. Так были сняты отдельные кадры.
А то, чего не хватало в монтаже, досняли уже в августе на Новокировском проспекте, когда Москва встречала Германа Титова. Днём снимали, а по ночам Хуциев, Пилихина и её ассистент Рита — за рулём — колесили по Москве, чтобы определить улицы, по которым следующей ночью пойдёт Сергей и где будут мигать светофоры… Друзей у фильма было много. На премьере в Доме кинематографистов Хуциев долго рассказывал про инспектора ГАИ Николая Степановича Захарченко, который помогал группе работать на улицах, заполненных транспортом. Однажды пришлось перекрыть на несколько минут Садовое кольцо, после чего автомобильная пробка потом рассасывалась часа три. Вклад инспектора в общее дело был настолько велик, что режиссёр вставил имя Захарченко в титры в списке действующих лиц есть титр «Друг — Н.
В своих фильмах Хуциев часто использует случайные наблюдения, впечатления, всплывающие в памяти. Не стал исключением и фильм «Застава Ильича». Она очень точно заметила, что второй серии не хватает кульминационного момента, который есть в первой Первомайская демонстрация. Хуциев решил снять вечер поэтов в Политехническом музее. Просто невозможно представить себе начало шестидесятых без голосов любимых поэтов.
Однако тот вечер в Политехническом, который запечатлён в «Заставе Ильича», был организован специально для съёмок: договорились с поэтами, заполнили зал массовкой… Но случилось непредвиденное. У входа стояла толпа, через которую трудно было пробиться режиссёру и актёрам. Со сцены вдохновенно читают стихи А. Вознесенский, Б. Ахмадулина, Е.
Евтушенко, Р. Рождественский, Г. Поженян, Р. Казакова, Б. Окуджава, М.
Светлов, Б. Слуцкий… После первых просмотров «Заставу Ильича» все хвалили. Не только сверстники Хуциева, но и старшие его товарищи.
Но у того были свои планы. Феликс — потрясающий мастер диалога. Мы часто ссорились. Главный конфликт произошел в Доме творчества в Болшеве, уже после того, как мы подали заявку на фильм.
Рассорились на сцене, где парень увидел девушку в автобусе и пошел за ней. Я не буду дальше работать и снимаю свою фамилию», — вспоминает Марлен Хуциев. В общем, произошла ерундовая ссора, причем в тот момент, когда уже было написано сорок страниц сценария. Надо было срочно искать замену. Я прочитал его сценарий «Причал». Мы встретились в Доме кино. Парень странно здоровался, держа руки по швам.
Он ведь был суворовцем. Генка стал приносить варианты сценария, что-то я переделывал. Он сочинил сцену на выставке молодых художников. Когда произошла история с Хрущевым, Генка встал в позу, изображал из себя человека, который выше этого, отказался делать поправки. Потом я узнал, что он сочинял с Данелия «Я шагаю по Москве». В самый разгар работы Генка мог исчезнуть и так же неожиданно появиться. Спрашиваю: «Что с тобой?
Куда ты делся? Он рассказывал, как его поместили в бокс и он не мог оттуда выйти. Я говорю: «У тебя же подкрашенные волосы». И тут он сознался, что ездил в Одессу пробоваться у Пети Тодоровского в фильме «Верность». Теперь Хуциев сожалеет о том, что не оставил имя Феликса Миронера в титрах. А зрители и не подозревают, что он причастен к «Заставе Ильича». Именно Миронер когда-то рассказал Хуциеву о том, что есть такой человек — Булат Окуджава, который пишет замечательные песни, и даже напел одну из них: «Девочка плачет, шарик улетел».
Впервые я слышал песню Булата «Я вновь повстречался с надеждой» в исполнении интеллигентов «Магистрали». Они пели хором, потом поднимали бокалы. Все это походило на клятву и произвело на меня огромное впечатление». Спрашиваю у Марлена Хуциева, как он не боялся окружать себя дебютантами. Отвечает: «Я вообще рисковый человек. Ну кто бы на моем месте решился пригласить студента третьего курса и с ним работать? К сожалению, он рано ушел из жизни.
У Николая Губенко — это первая роль. Станислав Любшин до этого только где-то мелькнул. Кстати, с Петей Тодоровским, тогда еще оператором, мы жили в одном общежитии на Лосинке, готовили на одной плите. В Одессу он попал из-за меня. Встретились как-то, я говорю: «Поехали снимать кино в Одессу». Он согласился. Я тогда ни одного снятого им метра не видел.
Позвал из-за человеческой симпатии». Валентин Попов, сыгравший 23-летнего сына, который спрашивает у погибшего на войне отца о том, как жить, остался самым неизвестным героем этой истории. Чрезвычайно одаренный, он не сделал актерской карьеры. Пытался заниматься режиссурой, и тут что-то не заладилось. А когда снимался в «Заставе Ильича», не вписался в компанию золотой молодежи, будучи по сути заводским парнем. Марианна Вертинская, сыгравшая его возлюбленную, общалась с другими: «Мы с Валей особенно не дружили. А Валю я как-то встретила в Елисеевском магазине.
Он уехал, по-моему, на Одесскую студию, пытался снимать как режиссер, что-то писал. Закончил какие-то режиссерские курсы. Переживал, что ничего не получается. У него было депрессивное состояние. А потом я узнала, что он умер». Непосвященному и в голову не придет, что знаменитая сцена в Политехническом музее с участием Беллы Ахмадулиной, Андрея Вознесенского, Евгения Евтушенко — постановочная, а не реальный поэтический вечер. Марлен Хуциев вспоминает, как поэты читали стихи, каждый сам по себе: «Я слышал Беллу Ахмадулину в одном клубе.
Побывал на вечере Евтушенко.
За что актриса Ольга Гобзева дала пощечину Андрею Тарковскому? И кому из артистов "Застава Ильича" открыла дорогу в большое кино? Об этом — в программе "Тайны кино". Показать больше.
Застава Ильича ({gvmgfg Nl,ncg)
Многие его сценарии не принимали. А то, что он считал халтурой, характер просто не позволял снимать. Последний свой фильм «Свидание с молодостью» 1982 ему закончить не получилось, его доснял другой режиссер, поскольку Валентина сразил первый инсульт. На тот момент он уже был женат на оперной певице Марте Костюк, солистке Большого театра. У них родился сын Дмитрий, со слов Марты в интервью, которое она несколько лет назад дала Марку Цыбульскому v-vysotsky. Марта Костюк.
Фото: club. Умер Валентин Попов в 1991 году, ему было 55 лет. Марта повторно вышла замуж в 1997 году за американца, с которым познакомилась в Посольстве. Взяла фамилию мужа Холлиер и вскоре переехала за ним за границу. По долгу службы супруга они много путешествовали по миру.
Герои фильма показались ему безыдейными. Хуциева заставили переснять ряд сцен. Потом сняли самого Хрущева, и режиссер вырезал оттуда уже сцены, касающиеся непосредственно бывшего руководителя страны. В итоге, через пять лет изрядно потрепанный фильм разрешили к показу, но с другим названием — «Мне двадцать лет».
Оригинальную режиссерскую версию восстановили только в 80-х. Фильм ждал большой успех на Венецианском фестивале. А Валентин Попов как актер был удостоен специального приза. Нет, они не были друзьями и не так часто играли на одной сцене.
После школы-студии их пути и вовсе разошлись. Попов работал в «Современнике» и Театре на Малой Бронной. Тем не менее, у Валентина был довольно сложный характер.
Рождественский, Г.
Поженян, Р. Казакова, Б. Окуджава, М. Светлов, Б.
Слуцкий… После первых просмотров «Заставу Ильича» все хвалили. Не только сверстники Хуциева, но и старшие его товарищи. Писатель Виктор Некрасов отмечал: «Я не боюсь преувеличений: картина эта — большое событие в нашем искусстве, очень большое. Смотревший её одновременно со мной Анджей Вайда после просмотра сказал, что подобного фильма он ещё не видел думаю, что Вайда на своём веку кое-что всё-таки посмотрел ».
Михаил Ильич Ромм после просмотра вышел в коридор, долго курил, молчал, потом промолвил: «Марлен, вы оправдали свою жизнь…» Хуциев считает эту короткую фразу Ромма самой высокой оценкой своего труда. В марте 1963 года в Свердловском зале Кремля на встрече с деятелями литературы и искусства он, в частности, сказал: «Даже наиболее положительные из персонажей фильма — трое рабочих парней — не являются олицетворением нашей замечательном молодёжи. Они показаны так, что не знают, как им жить и к чему стремиться. И это в наше время развёрнутого строительства коммунизма, освещённое идеями Программы Коммунистической партии!
Из фильма потребовали убрать эпизод «Литературный вечер в Политехническом музее». Сократить сцену в музее Пушкина. Пересмотреть диалоги в двух эпизодах, где ведутся беседы товарищей сцена у больного Сергея и сцена около станции метро , снять ноты скептицизма в настроениях молодых людей… Периодически Хуциева вызывали в различные инстанции, снова и снова смотрели материал. Потребовали вырезать сцену, где герой ночует у случайной знакомой, — это аморально.
Хуциев доказывал, что сцену убирать нельзя, нарушится весь образный ряд. Но Марлен Мартынович не шёл ни на какие уступки, ну разве что на самые мелкие, с оговорками, удивляя, а отчасти и очаровывая своим невероятным упрямством и стойкостью характера. Выпущенная на экран лента сохранила свою силу и свою живую душу, хотя называлась теперь уже не «Заставой Ильича», а по-другому — «Мне двадцать лет». Кстати, сам Хуциев считал, что новое название более точное.
И всё-таки в результате поправок картина кое-что потеряла: «Лирическое состояние героев должно было перейти к финалу в острое беспокойство. Но нота беспокойства оказалась приглушённой». Последнюю поправку в фильм Хуциев внёс буквально накануне премьеры. Надо было уже ехать в Дом кино, и тут режиссёра вызвали и предложили срочно вырезать из фильма… Хрущёва, который уже был смещён со своих постов… Тем временем исполнители главных ролей вместе с режиссёром Марленом Хуциевым отправились на Международный кинофестиваль в Венеции.
По окончании конкурсного просмотра «Мне двадцать лет» в зале Дворца кино долго не смолкали аплодисменты. С этого фестиваля Хуциев привёз специальный приз — награду весьма почётную, вторую по значению высшую завоевал Лукино Висконти за «Туманные звезды Большой Медведицы».
К тому моменту актёр уже сыграл две главные роли в кино, но они прошли незаметно, а вскоре после премьеры Любшин получил приглашение на пробы в драму «Щит и меч». Басов Эта роль стала для актёра и осуществлением детской мечты стать разведчиком, и ответом всем, кто говорил, что у него «скучная внешность», и началом популярности в кино. Первый был уже занят, против второго выступило Госкино — худсовет попросил найти кого-то менее красивого и яркого, но когда режиссёр показал пробы Станислава Любшина, то тоже остался недоволен — им хотелось видеть кого-то помужественней, вроде Павла Кадочникова в « Подвиге разведчика ». Басов же считал, что у Любшина идеальный типаж не привлекающего внимания интеллектуала, который мог легко перевоплощаться и везде быть за своего, и обратился за советом к ветеранам-консультантам. Они подтвердили, что именно так неброско и должен выглядеть шпион, но решающим стало слово прототипа Белова-Вайса — разведчика-диверсанта Александра «Зорича» Святогорова. Он очень хотел, чтобы его сыграл именно Любшин.
Басов Успех фильма был грандиозным! В списке лидеров за всю историю советского кинопроката «Щит и меч» занял восьмое место, а Станислав Любшин стал не просто лучшим актёром года по результатам опроса зрителей, а знаменитым актёром всесоюзного масштаба и кумиром женщин, которого буквально преследовали поклонницы. Михалков Фильм был снят по одноименной пьесе Александра Володина, которая почти двадцать лет лет с успехом шла в ленинградском БДТ и московском «Современнике». На театральной сцене Станислав Любшин дебютировал именно в этом спектакле — когда он пришёл в «Современник», то сразу получил в роль Славки в «Пяти вечерах». Михалкову удалось убедить Володина, что он умеет и любит снимать ретро, и потом драматург приезжал на съёмочную площадку, наблюдал за работой и не сделал ни одного замечания. В экранизации у Станислава Любшина была уже главная роль, и потом Володин признался, что наконец-то увидел именно того Ильина, про которого писал… Песню «Думы окаянные» за актёра в фильме исполнил бард Сергей Никитин. За роль в «Пяти вечерах» Станислав Любшин получил приз на международном фестивале во Франции и снова стал лучшим актёром года по результатам опроса зрителей. Дядя Вова « Кин-дза-дза!
Данелия Станислав Любшин и режиссёр Георгий Данелия познакомились в начале 60-х годов, когда Данелия не взял молодого актёра на роль сибиряка Володи в свой фильм « Я шагаю по Москве », но сдружились они спустя много лет на кинофестивале в Белграде. Оба приехали со списком покупок от жён, оба не смогли разобраться в женских штучках и вместо шоппинга пошли на концерт группы ABBA и привезли модные пластинки.
Четвертый смысл. «Застава Ильича»: гипотеза прочтения кинотекста
Застава ильича краткое содержание | Образовательные документы для учителей, воспитателей, учеников и родителей. В этом смысле авторы «Заставы Ильича» раньше других и, может быть, более чутко уловили веяние времени, связанное с «оттепелью», надежду на духовное раскрепощение общества. Главные роли в картине «Застава Ильича» исполнили Валентин Попов, Николай Губенко и Станислав Любшин. Актёры и съёмочная группа.
Застава Ильича (1964)
Зинаида Зиновьева в роли Ольги Михайловны Журавлевой (в роли З. Зиновьевой). У фильма "Застава Ильича" должна быть совсем другая судьба. «Заста́ва Ильича́» — советский художественный фильм Марлена Хуциева, лирическая киноповесть о поколении, вступающем в самостоятельную жизнь в стране.
Кинофильм «Мне двадцать лет» («Застава Ильича»)
Обсуждая случай с друзьями, герой Любшина говорит про вербовщика: «Молодой человек — и уже сволочь». Москва в картине «Застава Ильича» — настоящая живая декорация. Со знаменитого доходного дома Нирнзее в Гнездниковском переулке снимали виды Воскресенского переулка, Тверской улицы. Главные герои, гуляя, приходят и на Чистопрудный бульвар. Благодаря «Заставе Ильича» мы видим, какими были летняя эстрада, читальня, лодочная станция. Сегодня на их месте большое здание велнес-клуба. Показывают квартал на Тургеневской площади, на его месте сейчас громада с вывеской одного известного банка. Появляется и другой бульвар — Цветной, по нему еще едут трамваи. Когда в начале 2000-х годов в этом месте проходила реконструкция цирка Никулина, москвоведы кинулись искать фотографии здания ещё до перестроек.
Найти изображения было большой проблемой. Подспорьем стали фильмы «Застава Ильича» и «Покровские ворота». В 1965 году лента вышла на экраны, и ее посмотрели девять миллионов человек. Но путь к зрителю у картины был трудный. В Кремле в 1963 году состоялась встреча Хрущева с деятелями культуры, первый секретарь ЦК КПСС обрушился на создателей фильма: «Даже наиболее положительные из персонажей фильма — трое рабочих парней — не являются олицетворением нашей замечательной молодежи. Они показаны так, что не знают, как им жить и к чему стремиться. И это в наше время развернутого строительства коммунизма!
Стоит ли всецело полагаться на опыт наших отцов? Правильно ли мы поступаем, выбирая ранее остепенение? Насколько тяжело оставить позади беззаботную юность, не навредив своему и без того не самому предсказуемому будущему? Даже покойный отец Серёжи, сложивший голову на фронтах Великой Отечественной, предстанет перед сыном в виде призрака и, в ходе полупьяного тет-а-тет, не сумеет поддержать отпрыска дельным советом. Он погиб в двадцать один год, а главному герою уже стукнуло двадцать три, да и наблюдать мирное небо над головой ему куда привычнее — чем же простак в армейской шинели поможет запутавшемуся в себе нонконформисту поневоле? И стоит ли вчерашним пионерам, сидящим в кинозале, ждать помощи от прошлого, когда неумолимо приближается грядущее, и никто лучше их самих не сможет распорядиться собственными судьбами. Программе переулков дорогих, Намерений веселых и благих. Подобно тому, как настоящая Застава Ильича, пропавшая с карт ещё в 1955-м, ныне прозвана Рогожской Заставой, с чем многие москвичи не в силах свыкнуться и по сей день, кинематографическое наследие Марлена Хуциева отлично вписывается в контекст времени своего появления. Оно может послужить превосходным пособием по поиску себя даже в наш чудаковатый век Интернета, яблочных девайсов и заоблачного пенсионного возраста. Любая истина рождается в споре, а всякое чистокровное искусство вынуждено тонуть в противоречиях. Что отвергнутая партийными чиновниками «Застава Ильича», что её скромная итерация «Мне двадцать лет» достойно занимают почетную нишу произведений, во многом определивших настроения советского кино под хрущёвскими знамёнами. Драму безутешного взросления целого поколения невозможно передать, не вобрав в себя обширный спектр мыслей, чувств и сомнений детей «оттепели». Мало обойтись банальной констатацией фактов.
Герасимов и С. Ростоцкий выступили за то, чтобы М. Хуциев доработал фильм в соответствии с партийной критикой [16]. Ильичёв одобрил «намерение продолжить работу над картиной» [17]. Хуциев был вынужден внести в неё ряд поправок [18] : Поправок в фильме было много. Я уже устал что-то доказывать, переснимать. Ведь я не делал заплатки, а переснимал заново целые сцены. Наиболее существенные изменения претерпели следующие эпизоды: вечер поэтов в Политехническом музее, разговор Сергея с отцом Ани и финальный разговор Сергея с погибшим на фронте отцом, который в новом варианте прощался с сыном такими словами: «Я тебе завещаю Родину, и моя совесть до конца чиста перед тобой». В тот год его посмотрели 8,8 миллиона зрителей. Только в конце 1980-х годов , в перестроечное время, фильм был восстановлен. Из решения Комиссии по конфликтным творческим вопросам при Союзе кинематографистов СССР [19] : В связи с тем, что «Застава Ильича» бесспорно является ключевым произведением экрана начала 60-х годов , комиссия находит настоятельную необходимость провести работу по восстановлению авторской версии картины. Комиссия рекомендовала также провести юбилейный сеанс картины в связи с 25-летием со времени её завершения, показав именно авторскую версию.
Все знают, что даже животные не бросают своих детенышей. Если щенка возьмут от собаки и бросят в воду, она сейчас же кинется его спасать, рискуя жизнью. Можно ли представить себе, чтобы отец не ответил на вопрос сына и не помог ему советом, как найти правильный путь в жизни? Герасимов и С. Ростоцкий выступили за то, чтобы М. Хуциев доработал фильм в соответствии с партийной критикой. Ильичев одобрил «намерение продолжить работу над картиной». Марлен Хуциев был вынужден внести в нее ряд поправок: «Поправок в фильме было много. Я уже устал что-то доказывать, переснимать. Ведь я не делал заплатки, а переснимал заново целые сцены». Наиболее существенные изменения претерпели следующие эпизоды: вечер поэтов в Политехническом музее, разговор Сергея с отцом Ани и финальный разговор Сергея с погибшим на фронте отцом, который в новом варианте прощался с сыном такими словами: «Я тебе завещаю Родину, и моя совесть до конца чиста перед тобой». В тот год его посмотрели 8,8 миллионов зрителей.
Застава Ильича (Мне двадцать лет)
«Застава Ильича» — советский художественный фильм Марлена Хуциева, лирическая киноповесть о поколении, вступающем в самостоятельную жизнь в стране, резко изменившейся после XX съезда партии. Кадр из фильма «Застава Ильича», 1964, Киностудия имени М. Горького. Главные роли в картине «Застава Ильича» исполнили Валентин Попов, Николай Губенко и Станислав Любшин.
Премьера фильма «Застава Ильича»
В своих известных очерках о Франции и Америке «архитектора номер один» воспевал Виктор Некрасов, а юные авангардисты, совершавшие паломничества к его зданию, слышали здесь, выражаясь в духе любимого ими Маяковского, «зовы новых труб». Для них Ле Корбюзье был гостем из прекрасного прошлого авангардных утопий и одновременно вестником грядущего, а его здание — знаком «прерванной революции» и, разом, мостом в истинный ХХ век, контуры которого виделись в архитектурных проектах современного Запада. Здание Ле Корбюзье, снятое изнутри, в фильме Хуциева воспринималось именно как воплощение некоего «либерального пространства». Сцена открывалась эффектным ракурсом, уводящим взгляд к высоким светлым сводам, откуда вместе со спускающимися по ним людьми словно стекали вниз лестничные марши, плавные изгибы которых походили на круглящиеся волны, догоняющие одна другую, и словно запечатывалась изображением массивного затылка Черноусова, молча смотрящего на дверь, которая закрылась за Колькой. Между этими точками и размещалась сцена вербовки: пространство, как бы разомкнутое к небесам, преображалось, напротив, в замкнутое и угрожающее — причем очень плавно и постепенно, по мере развития драматургической ситуации. После этой встречи Колька места себе не находит. Кажется, что он лично оскорблен не только фактом вербовки «Его, Кольку — в стукачи?.. И сам Колька скорее почувствовал, чем осознал: предложение «о сотрудничестве» осквернило не одного его, но и пространство, в котором запросто прозвучало, — выходило, что какая-то нечисть свободно вошла в здание, возведенное великим идеалистом и революционером, и вольготно расположилась в стенах, которые, казалось, призваны защитить от любой порчи. Если быть точнее, то эпизод, в котором Колька оставался наедине с Черноусовым, состоял из двух больших по метражу кадров, где «либеральное пространство» Ле Корбюзье преображалось плавно и неощутимо для глаза, стремясь к образному подобию вульгарной камеры для допросов, — оно становилось зловещим как бы «само по себе», без особых приемов, при помощи мягких незаметных панорам и органичных изменений крупностей героев в кадре. Когда во втором варианте фильма сцену пришлось смягчать и донос на инакомыслящего коллегу заменить на безобидную служебную интригу, Хуциев, чтобы уцелело ее истинное содержание, пошел на испытанный для подцензурного режиссера прием, когда смысловые утраты восполняла изобразительная экспрессия, а образная пластика договаривала то, что запрещалось выразить словом.
Это, в общем, получилось. Мотив «заманивания в лабиринт»См. Помню, как во ВГИКе ошарашила эта сцена именно во втором варианте фильма: мы не знали ее изначального решения, но все равно она воспринималась как очень смелое изображение вербовки, а все изложение какой-то малоинтересной интриги с переманиванием в другую лабораторию проскальзывало мимо ушей, из-за экспрессии изображения вообще не воспринимаясь. И все же... Одно дело приглядывать за идейной подноготной работника, и совсем другое — прикидывать, как распорядиться полезным технократом. Суетное обоснование зловещей атмосферы эпизода прозвучало с экрана и, как ни крути, сделало его смысл мельче. Согласимся, что это — неизбежное зло, дань цензуре, сделанная скрепя сердце, зато, по словам Хуциева, «с точки зрения мизансцены и атмосферы получившийся вариант гораздо лучше». Кажется все же, что здесь режиссер немножко уговаривает себя. В первом варианте сцена была проще и сильнее, во втором в ней возник какой-то не свойственный Хуциеву маньеризм — пусть еле ощутимый, но отзвук тех вычурных приемов и приемчиков, которых он всегда сторонился, и той «киновыразительности», что часто оказывалась эффектным общим местом.
Первый вариант казался документом, неоспоримой данностью. Из светлого и разомкнутого пространство словно перетекало здесь в замкнутое и угрожающее плавно и еле заметно, как бы само по себе, без авторского нажима и участия, во втором же решении сцены был привкус сделанности — пусть и отменного, но... Герои «Заставы... Цельный мир беззаботного Кольки дал трещину; он увидел, что доблестное ведомство вольготно, как встарь, шпионит за честными гражданами, но стоило ему поделиться с друзьями своей тревогой, как Сергей с какой-то не свойственной ему кривой усмешечкой стал, как премудрый пескарь из-под коряги, вещать какую-то замшелую пошлятину — плетью, мол, обуха не перешибешь. Что с ним стряслось? Давал бой цинизму, а тут — сам, как Анин отец, развел мутную философию трехкопеечного цинизма. С позиций психологического реализма это странно, но действие происходит в метро, что сразу вносит в эпизод образную логику. В 30-е годы метро было больше, чем метро, и воспевалось не в качестве общественного транспорта, а как воплощение сказки, ставшей былью, — лучезарного инобытия, счастливого социалистического рая, возведенного именно под землей словно бы для того, чтобы понадежнее укрыть это замечательное место от напастей реальности, где творится невесть что, а тут, под величественными сводами, сразу снисходят на тебя тишь, гладь, прохлада, гармония и неземное сияние. В этом воплощенном антимире социальной мифологии даже светлый рай переместился...
Только что в институте свойский сослуживец Кольки оказался пришельцем из той социальной запредельности, которой и существовать-то не должно, а теперь и Сергей становится каким-то мутантом: как во всяком «зазеркалье», даже лучшие друзья могут оказаться в этом неверном пространстве оборотнями. В своей книге «Культура Два» Владимир Паперный выстраивал оппозиции авангардной «культуры 1» и тоталитарной «культуры 2» на материале советской архитектуры 20-50-х годов, но в кадрах Хуциева они были выражены чуть ли не за двадцать лет до ее написания. Нарастание Колькиного смятения сопровождается отчетливой сменой знаковой окраски архитектурных объектов, возникающих по мере развития этой драматургической линии: от устремленных, словно в некие космические сферы, сводов и распахнутых пространств дома Ле Корбюзье — к зловещей клаустрофобической «культуре 2», затягивающей вниз, в подземные лабиринты метрополитена, залитые резким и неживым искусственным светом. Оглянуться не успеешь, как миражный космос утопии оборачивается сверкающим подземельем. В фильме, однако, эти пространства не сталкиваются, а плавно перетекают одно в другое: вниз, в лабиринты «культуры 2», ведут здесь ступеньки пластических ассоциаций. Архитектурные объекты, как бы и сопровождающие, и рождающие нарастание Колькиной тревоги, сменяются в такой последовательности: знаменитое здание Ле Корбюзье — эффектный, уходящий ввысь проем дворовой арки дома Сергея, построенного в конце 20-х в духе функционализма, — наземный вход в станцию метро «Красные ворота» с его красивыми дугообразными арками, возведенный Николаем Ладовским в 1934-1935 годах, — подземный перрон станции метро «Курская», открытой в 1950 году. Особое изящество, с которым выстроена эта архитектурная цепочка, — в том, что если первые два объекта явно принадлежат «культуре 1», а последний — «культуре 2», то третий является связующим звеном между ними. Вход в метро, созданный Ладовским, отчетливо несет «на себе следы культуры 1»: «... Это блестящее выражение нисходящего движения.
Воронка ведет вниз, под землю, и это движение вниз совершенно реально, наклонный туннель соединяет два [... Этот путь может совершить каждый»Паперный В. Культура Два. Этот авангардный элемент, встроенный в «культуру 2», является переходным в прямом и переносном значениях. Монтаж фильма поддерживает такую характеристику — кажется, что путь от наземного павильона Ладовского к перрону «Курской» наши друзья проделывают поверху и пешком: они идут через площадь, оставляя за спиной вход на станцию «Красные ворота», и, начав разговор за пивком, под уличным навесом, сразу продолжают его в метро, именно «переходя» из одного пространства в другое. В каждом поколении есть свои сволочи и порядочные люди», а затем роняет загадочное: «... К молодым сволочам я отношусь еще хуже. Принципиально хуже. Они еще страшнее».
Речь идет о цинизме и циниках, а «старые» и неведомые «молодые сволочи» — всего лишь две ипостаси безверия: оболочки, пустоты, черные дыры. Чем же «молодые» — страшнее? Если взглянуть на ленту именно так, то ее вроде бы вольная, «растрепанная» структура окажется на удивление логичной и стройной. Сергей, взыскующий некоей истины, встречается со своими искусителями. Циники помоложе — более прельстительная оболочка безверия. Оно выступает, как на эстрадном подиуме, — в броских, эффектных и явно импортного покроя одеждах социального нигилизма. Нестойкой душе устоять перед столь импозантным злом трудно, потому оно более ядовито и имеет много сторонников. На очереди, по всем законам внутреннего сюжета, — искус встречи с «молодыми сволочами». Она и состоится, и, что как раз неожиданно, в том же самом месте — выглядящем, однако, как совсем иное пространство.
Никем, кажется, не отмечалось, что главные идейные столкновения, в которых участвует Сергей, совершаются в одном месте, а именно — в квартире Ани, только сцена с ее отцом происходит во время ремонта, а сцена молодежной вечеринки — после. Разница же атмосферы и самого образного пространства этих эпизодов такова, что кажется, будто они развиваются в двух разных местах. На грубые уговоры отца Ани Сергей не поддается, и тогда все тот же демон безверия как бы для маскировки перелицовывает декорации, в которых впервые явился Сергею, и сам меняет обличье на неотразимо моднейшее и самое модернистское. Стоило Сергею на дне рождения Ани предложить тост «за картошку», как рядом возник ухоженный, чуть полнеющий, по виду вполне благополучный молодой человек и ровным тоном, с некоей даже ленцой стал втягивать его в спор о том, есть ли вообще столь высокие материи, к которым можно относиться всерьез. Вглядываясь в Сергея своими спокойными глазами навыкате, он явно изучает эту редко залетающую сюда белую ворону — чтобы разговорить и даже слегка позлить молодого ортодокса, легкими щелчками сбивая с него непринятый и неуместный здесь социальный пафос. Это не просто завсегдатай московских салонов, не собиратель городских типов и не пижон без убеждений — они у него как раз имеются, да такие, что их выскажешь не на всякой вечеринке и уж не со всесоюзного экрана, где иные идейные платформы не дозволялось оглашать ни при какой погоде. Хуциев же, органически владея искусством социальной типизации, может все сказать, ничего не называя: так, на пикнике в его фильме «Июльский дождь» 1966 появляется высокопоставленный сотрудник КГБ, да еще работающий в самых экзотичных странах. Кто из советских цензоров допустил бы столь неприязненное изображение подобной персоны? Маскироваться, однако, этот Джеймс Бонд может где угодно, только не в фильме Хуциева: принадлежность к славному отряду людей с горячими сердцами столь проступает во всем его облике, выдавая себя словами, интонациями, пластикой, одеждой, самой внешностью этого персонажа, что прямо указывать ее становится даже как-то излишне.
И в «Заставе... Сергею возражал тот самый загадочной «ревизионист», которого обличала советская пропаганда, так и не нашедшая, однако, для него сколь-нибудь узнаваемой социальной маски пустили же в массовый оборот карикатурные изображения, скажем, сектанта или стиляги. Тип «ревизиониста», который не могли не породить послабления оттепели, почти не возникал на экранах: руководство резонно рассудило — нечего, мол, даже для обличения, по сути, популяризировать разную идейную заразу, занесенную из самого «Клуба Петефи». Об этой загадочной организации знали у нас, в общем, лишь то, что именно из ее недр полыхнуло пламя венгерской контрреволюции, и ортодоксы упоминали об этом знаменитом кружке интеллектуалов с неким суеверным ужасом, многозначительно понижая голос. Это явление уже нельзя не замечать — инакомыслие в стране пошло вширь. И Хуциев в свой многонаселенный фильм привел фигуру, без которой уже неприличен был бы истинный кинороман о современности, пусть и лирический: в идейный спор с Сергеем вступает тот самый сеятель тонкой идейной заразы, растлитель исподтишка, поглядывающий на Запад не случайно он с ходу попрекает Сергея «квасным патриотизмом» , словом, молодчик из «Клуба Петефи» собственной персоной. Как всегда у Хуциева, и этот образ создан мягкими мазками, а не плакатной «заливкой по контуру» — все же изображенный «ревизионист» не покидает пределы социальной типизации: есть, мол, у нас и такое. Сергей поднимает брошенную ему перчатку, и если и не укладывает идейного противника на обе лопатки, то, во всяком случае, легко дает ему достойный ответ. Для победы социального героя этого вполне достаточно, но образная система фильма выражает противостояние духовных субстанций, а не социальных сил с их неизбежной правотой или неправотой сторон.
Сколь угодно острый конфликт «хороших» и «плохих» персонажей лежит вне ее, и потому, как ни странно, любой исход спора с «частным» идейным противником не слишком повлияет на общий смысловой итог ленты. Сергей — человек веры, и его, в принципе, не способен искусить столь светский персонаж, к тому же — явно порядочный и интеллигентный, да еще такой, который может слегка устыдиться своей позиции, как это и происходит в финале эпизода. Отвергнуть высокие догматы Сергея может тот, кто органически пребывает в ином духовном измерении, и не логическими агрументами, всегда пустыми для верующего, а самим фактом своего существования. И Хуциев делает сильный художественный ход. Медлительно, как в дурном сне, преодолевал грузноватый отец Ани словно вдруг ставшее вязким пространство своей неуютной и будто бы нежилой квартиры — напоминая нежить, неповоротливого зомби. В сцене же вечеринки, происходящей, кстати, в том же месте, инфернальное начало излучает совсем иной и вроде бы абсолюто не похожий на этого образцово-показательного консерватора персонаж — легкий, угловатый, артистичный юноша, сыгранный Андреем Тарковским. И сама квартира чудодейственно изменилась: былой склеп, облепленный газетами, просто не узнать — завершился вдруг «вечный ремонт», на который все сетовала Аня, возникли, словно из ниоткуда, шторы с зигзагами условного рисунка, низкие кресла и столики, сквозная ажурная «стенка», уставленная керамикой, эстампы в тонких рамочках, фигурки из гнутой проволоки, большие «художественные фото» глазастой Ани и прочие атрибуты типового дизайна и стильного стандарта начала 60-х.
Да, конечно, с неточностями и субъективными взглядами режиссера и сценариста. Но тем не менее, бывают фильмы, дающие очень хорошее представление о прошлом. По мне так точно входит в первую пятерку. Даже чисто визуально великолепен, благодаря поистине парящей камере Маргариты Пилихиной.
Одно дело приглядывать за идейной подноготной работника, и совсем другое — прикидывать, как распорядиться полезным технократом. Суетное обоснование зловещей атмосферы эпизода прозвучало с экрана и, как ни крути, сделало его смысл мельче. Согласимся, что это — неизбежное зло, дань цензуре, сделанная скрепя сердце, зато, по словам Хуциева, «с точки зрения мизансцены и атмосферы получившийся вариант гораздо лучше». Кажется все же, что здесь режиссер немножко уговаривает себя. В первом варианте сцена была проще и сильнее, во втором в ней возник какой-то не свойственный Хуциеву маньеризм — пусть еле ощутимый, но отзвук тех вычурных приемов и приемчиков, которых он всегда сторонился, и той «киновыразительности», что часто оказывалась эффектным общим местом. Первый вариант казался документом, неоспоримой данностью. Из светлого и разомкнутого пространство словно перетекало здесь в замкнутое и угрожающее плавно и еле заметно, как бы само по себе, без авторского нажима и участия, во втором же решении сцены был привкус сделанности — пусть и отменного, но... Герои «Заставы... Цельный мир беззаботного Кольки дал трещину; он увидел, что доблестное ведомство вольготно, как встарь, шпионит за честными гражданами, но стоило ему поделиться с друзьями своей тревогой, как Сергей с какой-то не свойственной ему кривой усмешечкой стал, как премудрый пескарь из-под коряги, вещать какую-то замшелую пошлятину — плетью, мол, обуха не перешибешь. Что с ним стряслось? Давал бой цинизму, а тут — сам, как Анин отец, развел мутную философию трехкопеечного цинизма. С позиций психологического реализма это странно, но действие происходит в метро, что сразу вносит в эпизод образную логику. В 30-е годы метро было больше, чем метро, и воспевалось не в качестве общественного транспорта, а как воплощение сказки, ставшей былью, — лучезарного инобытия, счастливого социалистического рая, возведенного именно под землей словно бы для того, чтобы понадежнее укрыть это замечательное место от напастей реальности, где творится невесть что, а тут, под величественными сводами, сразу снисходят на тебя тишь, гладь, прохлада, гармония и неземное сияние. В этом воплощенном антимире социальной мифологии даже светлый рай переместился... Только что в институте свойский сослуживец Кольки оказался пришельцем из той социальной запредельности, которой и существовать-то не должно, а теперь и Сергей становится каким-то мутантом: как во всяком «зазеркалье», даже лучшие друзья могут оказаться в этом неверном пространстве оборотнями. В своей книге «Культура Два» Владимир Паперный выстраивал оппозиции авангардной «культуры 1» и тоталитарной «культуры 2» на материале советской архитектуры 20-50-х годов, но в кадрах Хуциева они были выражены чуть ли не за двадцать лет до ее написания. Нарастание Колькиного смятения сопровождается отчетливой сменой знаковой окраски архитектурных объектов, возникающих по мере развития этой драматургической линии: от устремленных, словно в некие космические сферы, сводов и распахнутых пространств дома Ле Корбюзье — к зловещей клаустрофобической «культуре 2», затягивающей вниз, в подземные лабиринты метрополитена, залитые резким и неживым искусственным светом. Оглянуться не успеешь, как миражный космос утопии оборачивается сверкающим подземельем. В фильме, однако, эти пространства не сталкиваются, а плавно перетекают одно в другое: вниз, в лабиринты «культуры 2», ведут здесь ступеньки пластических ассоциаций. Архитектурные объекты, как бы и сопровождающие, и рождающие нарастание Колькиной тревоги, сменяются в такой последовательности: знаменитое здание Ле Корбюзье — эффектный, уходящий ввысь проем дворовой арки дома Сергея, построенного в конце 20-х в духе функционализма, — наземный вход в станцию метро «Красные ворота» с его красивыми дугообразными арками, возведенный Николаем Ладовским в 1934-1935 годах, — подземный перрон станции метро «Курская», открытой в 1950 году. Особое изящество, с которым выстроена эта архитектурная цепочка, — в том, что если первые два объекта явно принадлежат «культуре 1», а последний — «культуре 2», то третий является связующим звеном между ними. Вход в метро, созданный Ладовским, отчетливо несет «на себе следы культуры 1»: «... Это блестящее выражение нисходящего движения. Воронка ведет вниз, под землю, и это движение вниз совершенно реально, наклонный туннель соединяет два [... Этот путь может совершить каждый»Паперный В. Культура Два. Этот авангардный элемент, встроенный в «культуру 2», является переходным в прямом и переносном значениях. Монтаж фильма поддерживает такую характеристику — кажется, что путь от наземного павильона Ладовского к перрону «Курской» наши друзья проделывают поверху и пешком: они идут через площадь, оставляя за спиной вход на станцию «Красные ворота», и, начав разговор за пивком, под уличным навесом, сразу продолжают его в метро, именно «переходя» из одного пространства в другое. В каждом поколении есть свои сволочи и порядочные люди», а затем роняет загадочное: «... К молодым сволочам я отношусь еще хуже. Принципиально хуже. Они еще страшнее». Речь идет о цинизме и циниках, а «старые» и неведомые «молодые сволочи» — всего лишь две ипостаси безверия: оболочки, пустоты, черные дыры. Чем же «молодые» — страшнее? Если взглянуть на ленту именно так, то ее вроде бы вольная, «растрепанная» структура окажется на удивление логичной и стройной. Сергей, взыскующий некоей истины, встречается со своими искусителями. Циники помоложе — более прельстительная оболочка безверия. Оно выступает, как на эстрадном подиуме, — в броских, эффектных и явно импортного покроя одеждах социального нигилизма. Нестойкой душе устоять перед столь импозантным злом трудно, потому оно более ядовито и имеет много сторонников. На очереди, по всем законам внутреннего сюжета, — искус встречи с «молодыми сволочами». Она и состоится, и, что как раз неожиданно, в том же самом месте — выглядящем, однако, как совсем иное пространство. Никем, кажется, не отмечалось, что главные идейные столкновения, в которых участвует Сергей, совершаются в одном месте, а именно — в квартире Ани, только сцена с ее отцом происходит во время ремонта, а сцена молодежной вечеринки — после. Разница же атмосферы и самого образного пространства этих эпизодов такова, что кажется, будто они развиваются в двух разных местах. На грубые уговоры отца Ани Сергей не поддается, и тогда все тот же демон безверия как бы для маскировки перелицовывает декорации, в которых впервые явился Сергею, и сам меняет обличье на неотразимо моднейшее и самое модернистское. Стоило Сергею на дне рождения Ани предложить тост «за картошку», как рядом возник ухоженный, чуть полнеющий, по виду вполне благополучный молодой человек и ровным тоном, с некоей даже ленцой стал втягивать его в спор о том, есть ли вообще столь высокие материи, к которым можно относиться всерьез. Вглядываясь в Сергея своими спокойными глазами навыкате, он явно изучает эту редко залетающую сюда белую ворону — чтобы разговорить и даже слегка позлить молодого ортодокса, легкими щелчками сбивая с него непринятый и неуместный здесь социальный пафос. Это не просто завсегдатай московских салонов, не собиратель городских типов и не пижон без убеждений — они у него как раз имеются, да такие, что их выскажешь не на всякой вечеринке и уж не со всесоюзного экрана, где иные идейные платформы не дозволялось оглашать ни при какой погоде. Хуциев же, органически владея искусством социальной типизации, может все сказать, ничего не называя: так, на пикнике в его фильме «Июльский дождь» 1966 появляется высокопоставленный сотрудник КГБ, да еще работающий в самых экзотичных странах. Кто из советских цензоров допустил бы столь неприязненное изображение подобной персоны? Маскироваться, однако, этот Джеймс Бонд может где угодно, только не в фильме Хуциева: принадлежность к славному отряду людей с горячими сердцами столь проступает во всем его облике, выдавая себя словами, интонациями, пластикой, одеждой, самой внешностью этого персонажа, что прямо указывать ее становится даже как-то излишне. И в «Заставе... Сергею возражал тот самый загадочной «ревизионист», которого обличала советская пропаганда, так и не нашедшая, однако, для него сколь-нибудь узнаваемой социальной маски пустили же в массовый оборот карикатурные изображения, скажем, сектанта или стиляги. Тип «ревизиониста», который не могли не породить послабления оттепели, почти не возникал на экранах: руководство резонно рассудило — нечего, мол, даже для обличения, по сути, популяризировать разную идейную заразу, занесенную из самого «Клуба Петефи». Об этой загадочной организации знали у нас, в общем, лишь то, что именно из ее недр полыхнуло пламя венгерской контрреволюции, и ортодоксы упоминали об этом знаменитом кружке интеллектуалов с неким суеверным ужасом, многозначительно понижая голос. Это явление уже нельзя не замечать — инакомыслие в стране пошло вширь. И Хуциев в свой многонаселенный фильм привел фигуру, без которой уже неприличен был бы истинный кинороман о современности, пусть и лирический: в идейный спор с Сергеем вступает тот самый сеятель тонкой идейной заразы, растлитель исподтишка, поглядывающий на Запад не случайно он с ходу попрекает Сергея «квасным патриотизмом» , словом, молодчик из «Клуба Петефи» собственной персоной. Как всегда у Хуциева, и этот образ создан мягкими мазками, а не плакатной «заливкой по контуру» — все же изображенный «ревизионист» не покидает пределы социальной типизации: есть, мол, у нас и такое. Сергей поднимает брошенную ему перчатку, и если и не укладывает идейного противника на обе лопатки, то, во всяком случае, легко дает ему достойный ответ. Для победы социального героя этого вполне достаточно, но образная система фильма выражает противостояние духовных субстанций, а не социальных сил с их неизбежной правотой или неправотой сторон. Сколь угодно острый конфликт «хороших» и «плохих» персонажей лежит вне ее, и потому, как ни странно, любой исход спора с «частным» идейным противником не слишком повлияет на общий смысловой итог ленты. Сергей — человек веры, и его, в принципе, не способен искусить столь светский персонаж, к тому же — явно порядочный и интеллигентный, да еще такой, который может слегка устыдиться своей позиции, как это и происходит в финале эпизода. Отвергнуть высокие догматы Сергея может тот, кто органически пребывает в ином духовном измерении, и не логическими агрументами, всегда пустыми для верующего, а самим фактом своего существования. И Хуциев делает сильный художественный ход. Медлительно, как в дурном сне, преодолевал грузноватый отец Ани словно вдруг ставшее вязким пространство своей неуютной и будто бы нежилой квартиры — напоминая нежить, неповоротливого зомби. В сцене же вечеринки, происходящей, кстати, в том же месте, инфернальное начало излучает совсем иной и вроде бы абсолюто не похожий на этого образцово-показательного консерватора персонаж — легкий, угловатый, артистичный юноша, сыгранный Андреем Тарковским. И сама квартира чудодейственно изменилась: былой склеп, облепленный газетами, просто не узнать — завершился вдруг «вечный ремонт», на который все сетовала Аня, возникли, словно из ниоткуда, шторы с зигзагами условного рисунка, низкие кресла и столики, сквозная ажурная «стенка», уставленная керамикой, эстампы в тонких рамочках, фигурки из гнутой проволоки, большие «художественные фото» глазастой Ани и прочие атрибуты типового дизайна и стильного стандарта начала 60-х. Изменился и искуситель, который и не собирался покидать эти стены. Он тоже словно вывернулся наизнанку, сменил окраску, перелицевался вместе с интерьерами. Вместо обрюзгшего мастодонта с его унылой житейской мудростью блистает здесь, рассыпая остроты и парадоксы, элегантно одетый юноша с умным скуластым лицом Андрея Тарковского. Метафорический мотив «смены одежд» выражен в монтаже с той ошарашивающей буквальностью, что вообще не свойственна «Заставе... Когда же герой успел столь капитально переодеться? Да, собственно, зачем? Случилась, скорее всего, обычная в кино накладка: стали снимать актера в одной одежде, а потом передумали или свитер с полосками куда-то задевали и переодели, а уже готовый материал трудно было переснимать и жалко выбрасывать. Тем более что курьез с мгновенной, как в анимации, сменой облика органично лег на смысл образа — потому и остался в фильме. Не зря эта плодотворная «накладка» сохранилась и во втором, прокатном варианте ленты, где изрядные куски были пересняты и у Хуциева было время пригладить иные монтажные шероховатости. Ты неправильно решил, неправильно сделал акценты, неправильно расставил свою армию, [... И скажу, почему. Правильно сказал Стасик Ростоцкий. Но режиссерским зрением Т. Лиознова сразу зацепила нерв сцены: «Когда Тарковский именно он играл здесь ершистого парня, изводившего Сергея своими колкостями.
Герои больше не знают, как жить; они выброшены в бесконечность этого прекрасного и столь поэтичного мира, где нет бога и ясной цели. Один из троих героев, Сергей Валентин Попов , приходит из армии, его ждут сестра и мать, которая в одиночку подняла их в военное лихолетье. Сергей устраивается на работу, встречает девушку в троллейбусе, потом ее же — в толпе на демонстрации, начинается роман — с долгими прогулками по Москве. Происходит знакомство Сергея с отцом Ани, крупным функционером. Славка Станислав Любшин — молодой отец. У него свои заботы: бутылочки с молочной смесью для ребенка, постоянный недосып. Жена, вчерашняя девчонка из соседнего подъезда, предъявляет свои претензии, отгораживает Славку от друзей: семья прежде всего. Главный заводила и лидер двора — Колька Фокин Николай Губенко. Ухажер, любимец девушек, легкий на слово и на поступок, готовый ради друзей разбиться в лепешку.