И вышли жители смотреть случившееся, и пришедши к Иисусу, нашли человека, из которого вышли бесы, сидящего у ног Иисусовых, одетого и в здравом уме и ужаснулись.
Достоевский Федор Михайлович
Его роман "Бесы" – одно из наиболее трагических и сложных в идейно-философском отношении произведений писателя. Поэтому спектакль «Бесы Достоевского» рекомендую смотреть два раза, чтобы увидеть оба состава. «Бесы» — роман Фёдора Михайловича Достоевского, написанный в 1871—1872 годах. Поэтому спектакль «Бесы Достоевского» рекомендую смотреть два раза, чтобы увидеть оба состава.
Анализ романа «Бесы» (Ф. М. Достоевский)
Предыдущий слайд. Достоевский Бесы Издательство СЗКЭО. Вид 1. В январе 1873 года вышло из печати первое и единственное при жизни вского отдельное издание романа «Бесы». “В моем романе “Бесы“ я попытался изобразить те многоразличные и разнообразные мотивы, по которым даже чистейшие сердцем и простодушнейшие люди могут быть привлечены к совершению такого же чудовищного злодейства. Его роман "Бесы" – одно из наиболее трагических и сложных в идейно-философском отношении произведений писателя.
Анализ романа «Бесы» (Ф. М. Достоевский)
Честно говоря, после таких выводов вопросов становится ещё больше, чем их было до чтения «Бесов» или просмотра «телепроекта В. Это просто тупик какой-то. Что же, в таком случае людям не равнодушным надо руководствоваться не светлыми позитивными идеями, а злыми, и сделать всех людей несчастливыми? Нет, ребята-достоевисты, вы как хотите, но это какой-то бред, какая-то карамазовщина, которую, уверен, отверг бы и сам Ф. Достоевский, который отнюдь не был противником более счастливой жизни для народа, но видел свой путь её достижения и боролся за него. К сожалению, не совсем благородными способами. Но это был разговор о романе, а вот в 22 номере «Литературной газеты» редактор отдела «Телеведение» Александр Кондрашов, как и обещал в предыдущем, 21 номере, разместил рецензию на телефильм В. Хотиненко доктора филологических наук, вице-президента Российского общества Достоевского Карена Степаняна. Рецензия в целом положительная, К. Степанян тоже уделяет внимание самому произведению, считает, что «Бесы» - роман-предупреждение для России на все времена».
Но одновременно отдаёт должное и работе В. Хотиненко: «Скажу сразу: фильм не разочаровал». Надо полагать, что статья К. Степаняна не разочаровала А. Кондрашова, раз уж он её поставил в номер без всяких оговорок и дополнений от себя или редакции. Мне тоже не хочется ничего говорить о статье Степаняна, есть только одно замечание, которое я выскажу позже. Сейчас же хочу отметить только то, что меня разочаровал именно сам А. В уже упоминавшемся 21 номере «Литературной газеты» от 28 мая он пропел панегирик фильму Хотиненко. И честно говоря, я думал, что он всё же вспомнит, что на первой полосе «Литературной газеты» присутствует профиль М.
И не может, лучше сказать, не должен не знать о точке зрения М. Горького на постановку в 1913 году в Московском художественном театре Владимиром Немировичем — Данченко сцен из «Бесов». Вот эта оценка пролетарского писателя действительно не потеряла своего значения и сегодня. Вот что М. Горький писал в статье «О «карамазовщине», опубликованной в газете "Русское слово" 22 сентября 1913 года: «После "Братьев Карамазовых" Художественный театр инсценирует "Бесов" - произведение еще более садическое и болезненное. Русское общество имеет основание ждать, что однажды господин Немирович-Данченко поставит на сцене "лучшего театра Европы" "Сад пыток" Мирбо, - почему бы не показать в лицах картины из этой книги? Садизм китайцев патологически интересен для специалистов, наверное, не менее, чем русский садизм. Не будем говорить о том, что еще недавно "Бесы" считались пасквилем, и что произведение это ставилось многими из лучших людей России в один ряд с такими тенденциозными книгами, каковы: "Марево" Клюшникова, "Панургово стадо" Вс. Крестовского и прочие темные пятна злорадного человеконенавистничества на светлом фоне русской литературы… Неоспоримо и несомненно: Достоевский - гений, но это злой гений наш.
Он изумительно глубоко почувствовал, понял и с наслаждением изобразил две болезни, воспитанные в русском человеке его уродливой историей, тяжкой и обидной жизнью: садическую жестокость во всем разочарованного нигилиста и - противоположность ее - мазохизм существа забитого, запуганного, способного наслаждаться своим страданием, не без злорадства, однако, рисуясь им пред всеми и пред самим собою. Был нещадно бит, чем и хвастается… Достоевский - сам великий мучитель и человек больной совести - любил писать именно эту темную, спутанную, противную душу. Но все мы хорошо чувствуем, что Федор Карамазов, "человек из подполья", Фома Опискин, Петр Верховенский, Свидригайлов - еще не все, что нажито нами, ведь в нас горит не одно звериное и жульническое! Достоевский же видел только эти черты, а желая изобразить нечто иное, показывал нам "Идиота" или Алешу Карамазова, превращая садизм - в мазохизм…» И в следующей статье «Ещё о «карамазовщине», опубликованной в газете «Русское слово» 27 октября 1913 года с подзаголовком «Открытое письмо», добавляет: «Горький не против Достоевского, а против того, чтобы романы Достоевского ставились на сцене.
Но под пером мастера произведение превратилось в психологический триллер и социальную драму мира. Мира, в котором люди потеряли гармонию и смысл, ощутив на себе роковое влияние новых идей и будучи, по словам писателя Василия Авсеенко, «внутренне несостоятельными натурами, пораженными бессилием и бесплодием полуобразованности». История на все времена.
Эти «Бесы» — не революционные, а семейные. Главная сюжетная линия и конфликт — нелюбовь отца и сына. Режиссерское видение оказалось отдельным произведением, почти самостоятельным. Настолько, что к самому роману обращались не все. Картина дня.
В Москве умерла его жена, вскоре неожиданно скончался его брат, затем друг А. Потеряв близких людей и имея множество долгов, Федор Михайлович выехал за границу и, в надежде поправить свое материальное состояние, стал играть на рулетке, в результате чего проиграл абсолютно все. Вернувшись в Москву, написал романы «Игрок» и «Преступление и наказание». Женившись второй раз, он снова уехал за границу, где продолжал безуспешно играть на рулетке. По возвращении в Петербург жена писателя Анна Григорьевна взяла в свои руки обустройство их жизни. Последние восемь лет жизни были наиболее удачными и светлыми годами Достоевского. В это время им написаны такие романы как «Идиот», «Бесы», «Братья Карамазовы» и др. Личная жизнь Женат дважды. Первый раз на Марии Дмитриевне Констант, вдове надзирателя Исаева. Второй раз женат с 1867 г.
Виртуальная выставка одной книги "Ф. М. Достоевский «Бесы»"
Тут всё могло быть делом привычки, или, лучше сказать, беспрерывной и благородной склонности, с детских лет, к приятной мечте о красивой гражданской своей постановке. Он, например, чрезвычайно любил свое положение «гонимого» и, так сказать, «ссыльного». В этих обоих словечках есть своего рода классический блеск, соблазнивший его раз навсегда, и, возвышая его потом постепенно в собственном мнении, в продолжение столь многих лет, довел его наконец до некоторого весьма высокого и приятного для самолюбия пьедестала. В одном сатирическом английском романе прошлого столетия некто Гулливер, возвратясь из страны лилипутов, где люди были всего в какие-нибудь два вершка росту, до того приучился считать себя между ними великаном, что, и ходя по улицам Лондона, невольно кричал прохожим и экипажам, чтоб они пред ним сворачивали и остерегались, чтоб он как-нибудь их не раздавил, воображая, что он всё еще великан, а они маленькие. За это смеялись над ним и бранили его, а грубые кучера даже стегали великана кнутьями; но справедливо ли? Чего не может сделать привычка? Привычка привела почти к тому же и Степана Трофимовича, но еще в более невинном и безобидном виде, если можно так выразиться, потому что прекраснейший был человек. Я даже так думаю, что под конец его все и везде позабыли; но уже никак ведь нельзя сказать, что и прежде совсем не знали.
Бесспорно, что и он некоторое время принадлежал к знаменитой плеяде иных прославленных деятелей нашего прошедшего поколения, и одно время, — впрочем, всего только одну самую маленькую минуточку, — его имя многими тогдашними торопившимися людьми произносилось чуть не наряду с именами Чаадаева, Белинского, Грановского и только что начинавшего тогда за границей Герцена. Но деятельность Степана Трофимовича окончилась почти в ту же минуту, как и началась, — так сказать, от «вихря сошедшихся обстоятельств». И что же? Не только «вихря», но даже и «обстоятельств» совсем потом не оказалось, по крайней мере в этом случае. Я только теперь, на днях, узнал, к величайшему моему удивлению, но зато уже в совершенной достоверности, что Степан Трофимович проживал между нами, в нашей губернии, не только не в ссылке, как принято было у нас думать, но даже и под присмотром никогда не находился. Какова же после этого сила собственного воображения! Он искренно сам верил всю свою жизнь, что в некоторых сферах его постоянно опасаются, что шаги его беспрерывно известны и сочтены и что каждый из трех сменившихся у нас в последние двадцать лет губернаторов, въезжая править губернией, уже привозил с собою некоторую особую и хлопотливую о нем мысль, внушенную ему свыше и прежде всего, при сдаче губернии.
Уверь кто-нибудь тогда честнейшего Степана Трофимовича неопровержимыми доказательствами, что ему вовсе нечего опасаться, и он бы непременно обиделся. А между тем это был ведь человек умнейший и даровитейший, человек, так сказать, даже науки, хотя, впрочем, в науке… ну, одним словом, в науке он сделал не так много и, кажется, совсем ничего. Но ведь с людьми науки у нас на Руси это сплошь да рядом случается. Он воротился из-за границы и блеснул в виде лектора на кафедре университета уже в самом конце сороковых годов. Успел же прочесть всего только несколько лекций, и, кажется, об аравитянах; успел тоже защитить блестящую диссертацию о возникавшем было гражданском и ганзеатическом значении немецкого городка Ганау, в эпоху между 1413 и 1428 годами, а вместе с тем и о тех особенных и неясных причинах, почему значение это вовсе не состоялось. Диссертация эта ловко и больно уколола тогдашних славянофилов и разом доставила ему между ними многочисленных и разъяренных врагов. Потом — впрочем, уже после потери кафедры — он успел напечатать так сказать, в виде отместки и чтоб указать, кого они потеряли в ежемесячном и прогрессивном журнале, переводившем из Диккенса и проповедовавшем Жорж Занда, начало одного глубочайшего исследования — кажется, о причинах необычайного нравственного благородства каких-то рыцарей в какую-то эпоху или что-то в этом роде.
По крайней мере проводилась какая-то высшая и необыкновенно благородная мысль. Говорили потом, что продолжение исследования было поспешно запрещено и что даже прогрессивный журнал пострадал за напечатанную первую половину. Очень могло это быть, потому что чего тогда не было? Но в данном случае вероятнее, что ничего не было и что автор сам поленился докончить исследование. Прекратил же он свои лекции об аравитянах потому, что перехвачено было как-то и кем-то очевидно, из ретроградных врагов его письмо к кому-то с изложением каких-то «обстоятельств», вследствие чего кто-то потребовал от него каких-то объяснений. Не знаю, верно ли, но утверждали еще, что в Петербурге было отыскано в то же самое время какое-то громадное, противоестественное и противогосударственное общество, человек в тринадцать, и чуть не потрясшее здание. Говорили, что будто бы они собирались переводить самого Фурье.
Как нарочно, в то же самое время в Москве схвачена была и поэма Степана Трофимовича, написанная им еще лет шесть до сего, в Берлине, в самой первой его молодости, и ходившая по рукам, в списках, между двумя любителями и у одного студента. Эта поэма лежит теперь и у меня в столе; я получил ее, не далее как прошлого года, в собственноручном, весьма недавнем списке, от самого Степана Трофимовича, с его надписью и в великолепном красном сафьянном переплете. Впрочем, она не без поэзии и даже не без некоторого таланта; странная, но тогда то есть, вернее, в тридцатых годах в этом роде часто пописывали. Рассказать же сюжет затрудняюсь, ибо, по правде, ничего в нем не понимаю. Это какая-то аллегория, в лирико-драматической форме и напоминающая вторую часть «Фауста». Сцена открывается хором женщин, потом хором мужчин, потом каких-то сил, и в конце всего хором душ, еще не живших, но которым очень бы хотелось пожить. Все эти хоры поют о чем-то очень неопределенном, большею частию о чьем-то проклятии, но с оттенком высшего юмора.
Но сцена вдруг переменяется, и наступает какой-то «Праздник жизни», на котором поют даже насекомые, является черепаха с какими-то латинскими сакраментальными словами, и даже, если припомню, пропел о чем-то один минерал, то есть предмет уже вовсе неодушевленный. Вообще же все поют беспрерывно, а если разговаривают, то как-то неопределенно бранятся, но опять-таки с оттенком высшего значения. Наконец, сцена опять переменяется, и является дикое место, а между утесами бродит один цивилизованный молодой человек, который срывает и сосет какие-то травы, и на вопрос феи: зачем он сосет эти травы? Затем вдруг въезжает неописанной красоты юноша на черном коне, и за ним следует ужасное множество всех народов. Юноша изображает собою смерть, а все народы ее жаждут. И, наконец, уже в самой последней сцене вдруг появляется Вавилонская башня, и какие-то атлеты ее наконец достраивают с песней новой надежды, и когда уже достраивают до самого верху, то обладатель, положим хоть Олимпа, убегает в комическом виде, а догадавшееся человечество, завладев его местом, тотчас же начинает новую жизнь с новым проникновением вещей. Ну, вот эту-то поэму и нашли тогда опасною.
Я в прошлом году предлагал Степану Трофимовичу ее напечатать, за совершенною ее, в наше время, невинностью, но он отклонил предложение с видимым неудовольствием. Мнение о совершенной невинности ему не понравилось, и я даже приписываю тому некоторую холодность его со мной, продолжавшуюся целых два месяца. Вдруг, и почти тогда же, как я предлагал напечатать здесь, — печатают нашу поэму там, то есть за границей, в одном из революционных сборников, и совершенно без ведома Степана Трофимовича. Он был сначала испуган, бросился к губернатору и написал благороднейшее оправдательное письмо в Петербург, читал мне его два раза, но не отправил, не зная, кому адресовать. Одним словом, волновался целый месяц; но я убежден, что в таинственных изгибах своего сердца был польщен необыкновенно. Он чуть не спал с экземпляром доставленного ему сборника, а днем прятал его под тюфяк и даже не пускал женщину перестилать постель, и хоть ждал каждый день откуда-то какой-то телеграммы, но смотрел свысока. Телеграммы никакой не пришло.
Тогда же он и со мной примирился, что и свидетельствует о чрезвычайной доброте его тихого и незлопамятного сердца. II Я ведь не утверждаю, что он совсем нисколько не пострадал; я лишь убедился теперь вполне, что он мог бы продолжать о своих аравитянах сколько ему угодно, дав только нужные объяснения. Но он тогда самбициозничал и с особенною поспешностью распорядился уверить себя раз навсегда, что карьера его разбита на всю его жизнь «вихрем обстоятельств». А если говорить всю правду, то настоящею причиной перемены карьеры было еще прежнее и снова возобновившееся деликатнейшее предложение ему от Варвары Петровны Ставрогиной, супруги генерал-лейтенанта и значительной богачки, принять на себя воспитание и всё умственное развитие ее единственного сына, в качестве высшего педагога и друга, не говоря уже о блистательном вознаграждении. Предложение это было сделано ему в первый раз еще в Берлине, и именно в то самое время, когда он в первый раз овдовел. Первою супругой его была одна легкомысленная девица из нашей губернии, на которой он женился в самой первой и еще безрассудной своей молодости, и, кажется, вынес с этою, привлекательною впрочем, особой много горя, за недостатком средств к ее содержанию и, сверх того, по другим, отчасти уже деликатным причинам. Она скончалась в Париже, быв с ним последние три года в разлуке и оставив ему пятилетнего сына, «плод первой, радостной и еще не омраченной любви», как вырвалось раз при мне у грустившего Степана Трофимовича.
Птенца еще с самого начала переслали в Россию, где он и воспитывался всё время на руках каких-то отдаленных теток, где-то в глуши. Степан Трофимович отклонил тогдашнее предложение Варвары Петровны и быстро женился опять, даже раньше году, на одной неразговорчивой берлинской немочке и, главное, без всякой особенной надобности. Но, кроме этой, оказались и другие причины отказа от места воспитателя: его соблазняла гремевшая в то время слава одного незабвенного профессора, и он, в свою очередь, полетел на кафедру, к которой готовился, чтобы испробовать и свои орлиные крылья. И вот теперь, уже с опаленными крыльями, он, естественно, вспомнил о предложении, которое еще и прежде колебало его решение. Внезапная же смерть и второй супруги, не прожившей с ним и году, устроила всё окончательно. Скажу прямо: всё разрешилось пламенным участием и драгоценною, так сказать классическою, дружбой к нему Варвары Петровны, если только так можно о дружбе выразиться. Он бросился в объятия этой дружбы, и дело закрепилось с лишком на двадцать лет.
Я употребил выражение «бросился в объятия», но сохрани Бог кого-нибудь подумать о чем-нибудь лишнем и праздном; эти объятия надо разуметь в одном лишь самом высоконравственном смысле. Самая тонкая и самая деликатнейшая связь соединила эти два столь замечательные существа навеки. Место воспитателя было принято еще и потому, что и именьице, оставшееся после первой супруги Степана Трофимовича, — очень маленькое, — приходилось совершенно рядом со Скворешниками, великолепным подгородным имением Ставрогиных в нашей губернии. К тому же всегда возможно было, в тиши кабинета и уже не отвлекаясь огромностью университетских занятий, посвятить себя делу науки и обогатить отечественную словесность глубочайшими исследованиями. Исследований не оказалось; но зато оказалось возможным простоять всю остальную жизнь, более двадцати лет, так сказать, «воплощенной укоризной» пред отчизной, по выражению народного поэта: Воплощенной укоризною Ты стоял перед отчизною, Либерал-идеалист. Но то лицо, о котором выразился народный поэт, может быть, и имело право всю жизнь позировать в этом смысле, если бы того захотело, хотя это и скучно. Наш же Степан Трофимович, по правде, был только подражателем сравнительно с подобными лицами, да и стоять уставал и частенько полеживал на боку.
Но хотя и на боку, а воплощенность укоризны сохранялась и в лежачем положении, — надо отдать справедливость, тем более что для губернии было и того достаточно. Посмотрели бы вы на него у нас в клубе, когда он садился за карты. Весь вид его говорил: «Карты! Я сажусь с вами в ералаш! Разве это совместно? Кто ж отвечает за это? Кто разбил мою деятельность и обратил ее в ералаш?
Э, погибай Россия! А по правде, ужасно любил сразиться в карточки, за что, и особенно в последнее время, имел частые и неприятные стычки с Варварой Петровной, тем более что постоянно проигрывал. Но об этом после. Замечу лишь, что это был человек даже совестливый то есть иногда , а потому часто грустил. В продолжение всей двадцатилетней дружбы с Варварой Петровной он раза по три и по четыре в год регулярно впадал в так называемую между нами «гражданскую скорбь», то есть просто в хандру, но словечко это нравилось многоуважаемой Варваре Петровне. Впоследствии, кроме гражданской скорби, он стал впадать и в шампанское; но чуткая Варвара Петровна всю жизнь охраняла его от всех тривиальных наклонностей. Да он и нуждался в няньке, потому что становился иногда очень странен: в средине самой возвышенной скорби он вдруг зачинал смеяться самым простонароднейшим образом.
Находили минуты, что даже о самом себе начинал выражаться в юмористическом смысле. Но ничего так не боялась Варвара Петровна, как юмористического смысла. Это была женщина-классик, женщина-меценатка, действовавшая в видах одних лишь высших соображений. Капитально было двадцатилетнее влияние этой высшей дамы на ее бедного друга. О ней надо бы поговорить особенно, что я и сделаю. III Есть дружбы странные: оба друга один другого почти съесть хотят, всю жизнь так живут, а между тем расстаться не могут. Расстаться даже никак нельзя: раскапризившийся и разорвавший связь друг первый же заболеет и, пожалуй, умрет, если это случится.
Я положительно знаю, что Степан Трофимович несколько раз, и иногда после самых интимных излияний глаз на глаз с Варварой Петровной, по уходе ее вдруг вскакивал с дивана и начинал колотить кулаками в стену. Происходило это без малейшей аллегории, так даже, что однажды отбил от стены штукатурку. Может быть, спросят: как мог я узнать такую тонкую подробность? А что, если я сам бывал свидетелем? Что, если сам Степан Трофимович неоднократно рыдал на моем плече, в ярких красках рисуя предо мной всю свою подноготную? И уж чего-чего при этом не говорил! Но вот что случалось почти всегда после этих рыданий: назавтра он уже готов был распять самого себя за неблагодарность; поспешно призывал меня к себе или прибегал ко мне сам, единственно чтобы возвестить мне, что Варвара Петровна «ангел чести и деликатности, а он совершенно противоположное».
Он не только ко мне прибегал, но неоднократно описывал всё это ей самой в красноречивейших письмах и признавался ей, за своею полною подписью, что не далее как, например, вчера он рассказывал постороннему лицу, что она держит его из тщеславия, завидует его учености и талантам; ненавидит его и боится только выказать свою ненависть явно, в страхе, чтоб он не ушел от нее и тем не повредил ее литературной репутации; что вследствие этого он себя презирает и решился погибнуть насильственною смертью, а от нее ждет последнего слова, которое всё решит, и пр. Можно представить после этого, до какой истерики доходили иногда нервные взрывы этого невиннейшего из всех пятидесятилетних младенцев! Я сам однажды читал одно из таковых его писем, после какой-то между ними ссоры, из-за ничтожной причины, но ядовитой по выполнению. Я ужаснулся и умолял не посылать письма. В том-то и была разница между ними, что Варвара Петровна никогда бы не послала такого письма. Правда, он писать любил без памяти, писал к ней, даже живя в одном с нею доме, а в истерических случаях и по два письма в день. Я знаю наверное, что она всегда внимательнейшим образом эти письма прочитывала, даже в случае и двух писем в день, и, прочитав, складывала в особый ящичек, помеченные и рассортированные; кроме того, слагала их в сердце своем.
Затем, выдержав своего друга весь день без ответа, встречалась с ним как ни в чем не бывало, будто ровно ничего вчера особенного не случилось. Мало-помалу она так его вымуштровала, что он уже и сам не смел напоминать о вчерашнем, а только заглядывал ей некоторое время в глаза. Но она ничего не забывала, а он забывал иногда слишком уж скоро и, ободренный ее же спокойствием, нередко в тот же день смеялся и школьничал за шампанским, если приходили приятели. С каким, должно быть, ядом она смотрела на него в те минуты, а он ничего-то не примечал! Разве через неделю, через месяц, или даже через полгода, в какую-нибудь особую минуту, нечаянно вспомнив какое-нибудь выражение из такого письма, а затем и всё письмо, со всеми обстоятельствами, он вдруг сгорал от стыда и до того, бывало, мучился, что заболевал своими припадками холерины. Эти особенные с ним припадки, вроде холерины, бывали в некоторых случаях обыкновенным исходом его нервных потрясений и представляли собою некоторый любопытный в своем роде курьез в его телосложении. Действительно, Варвара Петровна наверно и весьма часто его ненавидела; но он одного только в ней не приметил до самого конца, того, что стал наконец для нее ее сыном, ее созданием, даже, можно сказать, ее изобретением, стал плотью от плоти ее, и что она держит и содержит его вовсе не из одной только «зависти к его талантам».
И как, должно быть, она была оскорбляема такими предположениями! В ней таилась какая-то нестерпимая любовь к нему, среди беспрерывной ненависти, ревности и презрения. Она охраняла его от каждой пылинки, нянчилась с ним двадцать два года, не спала бы целых ночей от заботы, если бы дело коснулось до его репутации поэта, ученого, гражданского деятеля. Она его выдумала и в свою выдумку сама же первая и уверовала. Он был нечто вроде какой-то ее мечты… Но она требовала от него за это действительно многого, иногда даже рабства. Злопамятна же была до невероятности. Кстати уж расскажу два анекдота.
Бесы — люди без всякой почвы, ни в чем не укорененные, отказавшиеся даже от своего родства. Они никто, поэтому и могут лишь производить встряски и перевороты. Идея революции, по Достоевскому, — это разрушение. Ортодоксальное христианство беспочвенных людей понимает как бесов. В "Бесах" русский человек утратил свою истинную национальную идентичность неразрывно связанную у Достоевского с православной верой и пытается заполнить пустоту идеями, заимствованными из западных способов мышления—католицизма, атеизма, сциентизма, социализма, идеализма и т. Д В чем смысл книги бесы Достоевского? Роман «Бесы» Достоевского является философским произведением, основным смыслом которого является поиск истины и укоренение в жизненных ценностях. Автор рассматривает проблемы религиозности, морали и этики в контексте политических и социальных изменений. Он показывает, что без четкой мировоззренческой опоры в обществе возникают хаос, беспредел и разрушение. Был ли Достоевский антисемитом Достоевский ходил в публичный дом, так же как Чехов, Толстой и прочие мужчины, потому что это было социально-культурной нормой.
Дело, конечно, не только в политике. Во-первых, Достоевского снимает Владимир Хотиненко, тренированный человек. Его сериал «Достоевский» с Евгением Мироновым в главной роли был очень удачным. В «Бесах» снимается Сергей Маковецкий — в роли следователя Горемыкина.
Этого персонажа у Достоевского нет, он придуман Хотиненко с тем, чтобы придать повествованию детективный формат. Столичный следователь приезжает в богом забытый уездный город, чтобы раскрыть серию загадочных убийств. След выводит на революционный кружок… Ну а дальше события развиваются по сценарию классических «Бесов». Николая Ставрогина играет звезда «Стиляг» Максим Матвеев.
Из «Бесов» в режиссёрской версии Хотиненко получился интересный детектив. Маковецкий-Горемыкин сваливается как снег на голову на уездное общество, разгадывает тайну «романтической личности» Ставрогина и обнаруживает, что в уездном городке все повязаны друг с другом мрачными тайнами. В таком изложении «Бесы» встали на один уровень с ретродетективом Николая Свечина например, «Дело Варнавинского маньяка». Но — клянётся Хотиненко — хоть и с ног на голову, но всё строго по тексту Достоевского.
В понедельник в офисах «Бесы» могут стать главной темой для обсуждения. ReadRate предлагает свои услуги. Десять интересных и малоизвестных фактов о романе «Бесы» — запомните и блесните знаниями в обсуждении. Следователь Горемыкин существовал на самом деле Следователь Горемыкин — не буквальная придумка режиссёра Владимира Хотиненко.
Учитывая новые знакомства Богомолова и любовь Суркова знаменитого создателя движения «Наши» к роману «Бесы», такая коллаборация была ожидаема. Режиссер любит нетеатральные скандальные камео. В одном из интервью Богомолов обмолвился, что поставить «Гамлета» готов, если ему позволят, чтобы монолог «Быть или не быть» записал на видео террорист Андерс Брейвик.
Судя по тому, что «Гамлета» Богомолова мы пока не увидели, Сурков оказался и доступнее, и сговорчивее. Что, впрочем, точно попадает в цель — и смешно, и страшно. Собственно, собирает Верховенский-младший теперь не революционеров, а православных нацболов.
И «заигрывания с Сурковым» уже выглядят не столь однозначно. Пожалуй, «бесов» страшнее фанатичных бритоголовных качков с крестами на шеях в современной России нет. Досталось и «рублевской элитке».
Варвара Петровна стала просто богатой вдовой-благотворительницей Варварой Александра Виноградова. Ее креативности хватило на то, чтобы свой фонд назвать также «Варварой». Больше, чем помогать детям, она любит пластические операции.
Вставила новые зубы, а старые отдала на погремушки детям. Сделала искусственную грудь и дает ее пососать детям, без молока, но хоть для удовольствия. Лишнюю кожу после очередной пластики натянула на барабаны, опять же для деток.
Такие желчные выпады в адрес современных российских филантропов Богомолову не новы, свежее и выразительнее они смотрелись в его единственной оперной постановке «Триумф времени и бесчувствия». Похоже, сказывается личный опыт. В кругу своих знакомств подобных «пластиковых» благотворительниц Богомолов, видимо, встречал чаще, чем нормальных и человечных.
Возможно, это не проблема индустрии, а проблема личных знакомств, но оставим. Не менее карикатурной показана и современная оппозиция. Для ее портрета пришлось пожертвовать одним из самых очаровательных персонажей романа, Алексеем Нилычем Кириловым Дмитрий Куличков.
Если у Достоевского он, пусть не без колебаний, но все же убил себя ради идеи, чтобы стать богом, чтобы вершить самому не только свою жизнь, но и свою смерть да и к чему жизнь в мире, где бога нет?
«Вьются бесы рой за роем...»
Роман «Бесы» относится к направлению реализма, так как в нем автор изображает действительность в ее многообразии. Вы услышите социально-философский роман вского «Бесы», в котором со всей мощью и глубиной раскрылся гений писателя. «Федор Михайлович написал инструкцию, как обращаться именно с романом “Бесы”.
Достоевский изгоняет бесов
Булгаков предлагает нам задуматься, мог ли Ставрогин (или Петруша, или другие бесы этого романа) написать о самом себе так, как написал о нем Достоевский? Цикл лекций к 200-летию со дня рождения Ф.М. Достоевского. Совместный проект «Стрела-ТВ» и Библиотеки № 180 им. Н.Ф. Федорова ЦБС ели войдут в. Появление нового романа Ф. Достоевского «Бесы» вызвало бурю негодования среди либерально настроенных современников писателя. Его роман "Бесы" – одно из наиболее трагических и сложных в идейно-философском отношении произведений писателя. Учитывая новые знакомства Богомолова и любовь Суркова (знаменитого создателя движения «Наши») к роману «Бесы», такая коллаборация была ожидаема. Предыдущий слайд. Достоевский Бесы Издательство СЗКЭО. Вид 1.